Первая российская революция

В конце 1904 г. Николаевский стал членом одной из двух существовавших в Самаре подпольных большевистских ячеек. Собственно, выбора не было. Первого меньшевика он увидел только в мае 1905 г.^[67] Они появились в Самаре лишь в ходе первой российской революции. Об участии Бориса в революционном кружке содержались сведения в материалах наблюдения, осуществляемого губернским жандармским управлением^[68]. Это же ведомство констатировало, что 19 ноября 1904 г. в Самаре состоялась уличная демонстрация, организованная комитетом РСДРП, причем по делу о демонстрации было привлечено к ответственности 17 человек, в том числе Борис Николаевский^[69].

Революция в городе воспринималась как дело столичное, в основном по газетам и по рассказам людей, побывавших в Петербурге и Москве. Серьезных революционных событий, за исключением участившихся забастовок, в Самаре не происходило. Единственным видным социал-демократом в городе был Иосиф Федорович Дубровинский (Иннокентий) – большевик, кооптированный в ЦК РСДРП после II партийного съезда (1903 г.), на котором и произошел раскол партии. Занимал он, однако, примиренческие позиции, выступал за восстановление партийного единства и поэтому находился в некоторой оппозиции к Ленину. Дубровинский планировал создать в городе нелегальную газету и поручил Николаевскому вести в ней отдел местной жизни. Однако из этой затеи ничего не вышло, так как сам Дубровинский в феврале 1905 г. был арестован в Москве, куда поехал на подпольную встречу.

Более прочные связи установились у Бориса с социал-демократическим деятелем Борисом Павловичем Позерном (псевдоним Западный), также примыкавшим к большевикам. Выходец из семьи прибалтийских немцев, этот молодой человек (он был старше Николаевского на пять лет) стал социал-демократом в 1902 г., а в следующем году был исключен из Московского университета и выслан в Самару, где фактически возглавил марксистскую организацию^[70].

1 мая 1905 г. самарские социал-демократы попытались организовать рабочую демонстрацию; участие в ней стало первым уличным выступлением, в котором участвовал Николаевский. Демонстрацию легко разогнала полиция. Тогда нелегальная организация решила той же ночью провести еще одну демонстрацию, хотя смысла в этом было мало. Любая уличная акция носила не только протестный, но и агитационный характер. А агитировать посреди ночи было некого.

У Бориса сохранились живые воспоминания о том, что произошло в ту ночь: «Пошли по улице, налетела полиция, было несколько выстрелов, полиция шарахнулась в сторону, потом помчались казаки, перескочили все в соборные садики и разбежались, больших арестов не было… Всю полицию знали. Был там такой переодетый Робчев, который пытался пробраться посмотреть, кто идет впереди. Я его увидел, схватил и выставил из рядов. Потом, когда меня арестовали, был допрос… На следующий день очная ставка с этим околоточным». Робчев, однако, путался в показаниях, не смог сказать точно, был ли Николаевский именно тем самым рослым и физически крепким демонстрантом, который применил к нему силу. В результате Бориса на второй день из участка освободили.

Через несколько дней в Самаре началась забастовка, охватившая главным образом мелкие мастерские, включая даже мастерскую иконописцев. В числе других социалистов Борис писал тексты прокламаций от имени стачечников, перемежая в них экономические требования с лозунгами немедленного созыва Учредительного собрания. «В городе знали в это время фактически все нас. На улице останавливали – зайдите. Или приходили, и мы писали. Мы писали требования», и они предъявлялись затем «в переговорах с администрацией»^[71].

Все же в городе было сравнительно спокойно вплоть до осени 1905 г., когда прошли слухи, что местные крайне правые организации (ответвления Союза русского народа, Союза Михаила Архангела и др.) готовят антиеврейский погром, проводя с этой целью демагогическую агитацию среди местных люмпенов. В частности, они обвиняли «евреев и социалистов» в стачке железнодорожников, которая окончилась поражением и привела к массовому увольнению и появлению сотен безработных. Используя эту ситуацию как предлог, Позерн (кстати, именно его, немца по национальности, черносотенцы объявляли евреем и главным виновником всех бед) и его соратники, среди которых был Николаевский, заручились поддержкой местных либералов и стали создавать отряды самообороны, в действительности обернувшиеся боевой социал-демократической дружиной.

Наряду с боевой деятельностью, после царского манифеста 17 октября 1905 г., провозгласившего, в частности, свободу организаций, Борис выступил инициатором создания союза типографских рабочих, мелких чиновников и «других лиц найма», в число которых были включены и местные проститутки. Профсоюз с участием проституток образован все же не был. Что же касается рабочих типографий, то Николаевский был избран в комиссию по подготовке устава профсоюза и написал его текст. Хотя сторонники большевиков требовали, чтобы профсоюзы были «партийными», то есть объявляли о своей приверженности социал-демократии, Николаевский настоял на том, чтобы этот пункт не делали обязательным^[72].

Именно с разногласий по вопросу о взаимоотношениях между профсоюзами и рабочей партией начался постепенный, но достаточно быстрый отход Николаевского от большевиков. Что же касается деятельности боевой группы, то она не привела к какому-либо открытому выступлению, как это имело место в Москве и некоторых других городах (в Москве, впрочем, в Декабрьском восстании 1905 г. главную роль играли не социал-демократы, а эсеры). Боевая организация Саратова, фактическим руководителем которой вскоре стал Николаевский, действовала не просто легально, а пользовалась сочувствием и покровительством командира местного гарнизона полковника Галина, который сам в юности примыкал к революционерам^[73]. Социал-демократическая боевая организация под видом беспартийных групп самообороны, руководимых неким общественным комитетом охраны порядка, патрулировала улицы, поддерживала пристойный режим по всему городу и этим предотвратила погромы.

Одновременно, естественно, агитационная социал-демократическая работа, при активном участии Николаевского, проводилась в самом гарнизоне. Помимо устной агитации Николаевский писал прокламации, обращенные к солдатам, и распространял их, когда эти листки удавалось размножить^[74].

Социальная активность в городе в этот революционный год была довольно высока, хотя выливалась подчас в полуанекдотические формы. Социал-демократы образовали специальный комитет для выявления требований различных групп населения, которые можно было причислить к трудящимся. Самому Борису, ставшему членом комитета, выпала нелегкая миссия посетить женскую гимназию, чтобы опросить девиц, которые были младше его всего лишь на три-четыре года, и узнать про их революционные требования. Гимназистки были малосознательны и хотели всего лишь отремонтировать в общежитии печь. Когда же Борис стал их упрекать в узости революционных взглядов, девушки, в конце концов, согласились включить еще и требование созыва конституционной ассамблеи.

Как раз в эти оптимистичные и вместе с тем тревожные дни юный Николаевский впервые столкнулся с проблемой, которая станет одной из основных в его жизни. Ему было поручено найти место для хранения архива Восточного бюро ЦК РСДРП, который привез в город меньшевик Григорий Иннокентьевич Крамольников, являвшийся разъездным агентом ЦК^[75]. Хорошенько подумав, Борис через свою сестру обратился к ее подруге еще по гимназии, внучке главного священнослужителя центральной городской церкви, который знал его отца. Девушка не решилась на нелегальные действия и все рассказала своему деду. Вместо того чтобы обратиться в полицию, тот пригласил молодого человека в свой дом. Выяснив, что речь идет о документах организации, которая не призывает к кровавому террору, а видит свою цель в создании справедливого общества равноправных людей, протоиерей сам предложил помощь. Архив был надежно спрятан на чердаке его дома. Внучка протоиерея жила в мезонине, из ее комнаты на чердак вела дверь. К двери подтащили шкаф. Когда было необходимо, шкаф отодвигали, и новые документы присоединялись к старым^[76].

Вся эта деятельность времен первой русской революции самому Николаевскому казалась достаточно безобидной. Только значительно позже он узнал, что совсем близко действовали уральские боевые дружины, образованные по инициативе большевиков. Задачи уральским дружинникам ставил Ленин: «Отряды должны тотчас же начать военное обучение на немедленных операциях, тотчас же. Одни сейчас же предпримут убийство шпика, взрыв полицейского участка, другие – нападения на банк для конфискации средств для восстания»^[77]. Ленин проповедовал необходимость «кровавой, истребительной войны»^[78]. Он призывал своих сторонников «воспользоваться усовершенствованием техники, научить рабочие отряды готовить массами бомбы, помочь им и нашим боевым дружинам запастись взрывчатыми веществами, запалами и автоматическими ружьями»^[79]. Об авантюрах Лбова и братьев Кадомцевых говорили по всему Уралу и прилегавшим к нему губерниям. Через много лет в своих комментариях к документальной публикации о российской социал-демократии Николаевский не раз упомянет об этих в полном смысле слова бандитских группах, наводивших страх не только на власти, но и на местное население: «Уральские большевики, во главе которых стояли три брата Кадомцевых (Эразм, Иван и Михаил), делали попытки создания в подполье массовой рабочей милиции, разрабатывали далеко идущие военно-стратегические планы восстания на Урале и т. д. и свои экспроприации проводили главным образом для получения денежных средств на эту работу, а в Б[ольшевистский] Ц[ентр] передавали относительно лишь небольшую часть доходов от своих предприятий»^[80].

Братья Эразм (1881–1965), Иван (1884–1918) и Михаил (1886–1918) Самуиловичи Кадомцевы являлись организаторами боевых экспроприаторских дружин в различных районах Урала в 1905 г. Они были арестованы, но полностью их вина доказана не была; поэтому их сослали. Что же касается Александра Михайловича Лбова (1876–1908), носившего прозвище Гроза Урала, то это был бандитствовавший революционер, беспартийный, ранее являвшийся рабочим Мотовилихинского завода. В 1906 г. он организовал ряд экспроприаций, поддерживая связи с эсерами и большевиками. Лбов был арестован, приговорен к смертной казни и повешен.

После подавления Декабрьского вооруженного выступления в Москве и аналогичных столкновений в нескольких других городах революция явно пошла на убыль, хотя продолжалась еще примерно полтора года. Окончательно она была остановлена премьер-министром П.А. Стольшиным, распустившим 3 июня 1907 г. II Государственную думу и издавшим более консервативный закон о выборах, обеспечивавший в Думе господство правых политических сил. Тенденция к спаду революции тотчас проявилась в Самаре, где новый губернатор, назначенный в декабре 1904 г., отказался от «сосуществования» с социал-демократами, поменял руководство гарнизона и полиции и потребовал от них наведения порядка. В конце декабря дом, в котором происходило очередное заседание местной социал-демократической группы, был окружен полицией, большинство его участников были арестованы. Николаевскому, однако, удалось бежать, использовав черный ход, возле которого неопытные стражи не выставили охрану.

Около месяца Борис пребывал в подполье, попытавшись в это время вести агитацию среди солдат местного гарнизона. В конце января 1906 г. он был задержан полицией, вскоре освобожден, однако 23 апреля того же года вновь арестован, на этот раз с поличным – за распространение революционных листовок среди солдат – и провел в тюрьме более года. Обнаруженных у него нелегальных материалов и свидетельских показаний было достаточно для немалого срока ссылки или даже тюремного заключения, но, на счастье Бориса, ему еще не исполнилось 21 год; формально он считался несовершеннолетним. В июле 1907 г. он был освобожден без суда (со строгим предупреждением более не участвовать в подрывной деятельности) и поставлен под негласное полицейское наблюдение.

Три месяца, проведенные на этот раз в заключении, оказались особенно важны для дальнейшей политической судьбы 20-летнего Николаевского. В той же тюрьме находились два известных социал-демократа. Одним из них был Лев Григорьевич Дейч, в прошлом народник, а затем один из основателей марксистской группы «Освобождение труда», с 1903 г. видный меньшевик, прославившийся своими побегами с каторги и из ссылки. Другим – Александр Львович Гельфанд, известный больше по псевдониму Парвус, который участвовал ранее в германском рабочем движении, а затем приехал в Россию «делать революцию». Гельфанд (Парвус) к меньшевикам не примыкал, занимая особую позицию. Вместе с Троцким он начал разработку концепции перманентной революции, которую позже Троцкий развивал самостоятельно. Но и к большевикам Парвус относился весьма и весьма критически. Общение с этими незаурядными людьми привело к окончательному отходу Николаевского от большевизма. В то же время в стане меньшевиков он сохранял определенную «автономность» и стремился любые партийные и фракционные решения пропускать через сито собственных оценок^[81].

Находясь в тюремной камере, Борис получил право выполнять платную работу статистика губернского статистического управления. Задания ему доставлялись прямо «по месту жительства», и он за месяцы заключения приобрел дополнительную квалификацию и заработал небольшие деньги – около 100 рублей. После освобождения у молодого человека возникла явная «охота к перемене мест». Он побывал в Уфе, встретился с матерью и другими родными. Затем отправился в Омск, где вновь попытался начать пропагандистскую работу среди солдат. Однако его усилия отклика не получили, и через два месяца он покинул провинциальный сибирский город и отправился в западную сторону, останавливаясь на недолгое время в различных местных центрах. Через много лет на вопрос о том, зачем поехал в Сибирь, Николаевский ответил: «Куда-нибудь надо [было] поехать! И хотелось Сибирь посмотреть… Сибирь меня интересовала – романтика. Ну, в Омске я прожил очень недолго… Это было время большого разгрома местной организации»^[82]. По всей видимости, именно в этом и заключалась главная причина внезапного отъезда из Омска: Николаевский просто спасался бегством.