– Эта мысль угнетала меня более всего. Но, поверьте, герр оберст, не смерти я боялся. Я боялся того, что погибну от пули родного мне германского солдата, буду похоронен вместе с врагами, под чужим именем, не отомстив за смерть отца…

– О, понимаю! Но теперь, когда ты среди своих…

– У меня такое чувство, как будто я вернулся в родную семью!

– Да, да, сын моего погибшего друга может считать меня своим вторым отцом.

– Я боялся надеяться… О, герр оберст, вы даже не представляете всего, что я сейчас чувствую! В последнем письме, лежащем перед вами, отец завещал мне найти вас и во всём слушаться ваших советов… Теперь я могу сказать – родительских советов!

Генрих вскочил, сделал шаг вперёд и остановился в нерешимости. Бертгольд сам подошёл к нему и крепко пожал обе руки юноши.

– А что это за наследство, о котором упоминается в документах? – спросил Бертгольд, вернувшись на своё место и снова взявшись за бумаги.

– Как вам известно, все недвижимое имущество отец продал, выезжая в Россию. Вырученную сумму он положил частично в немецкий банк, а основное – в Швейцарский Национальный.

– Сколько всего?

– Чуть побольше двух миллионов марок.

– О! – вырвалось из груди Коккенмюллера.

– Твой отец обеспечил тебе счастливую жизнь, Генрих! – торжественно произнёс Бертгольд.

– Но она принадлежит не мне, а фатерланду.

– О! В этом я уверен! Но об этом мы поговорим завтра, когда ты отдохнёшь, успокоишься … Герр гауптман, продолжал Бертгольд, обращаясь к Коккенмюллеру, – позаботьтесь обо всём. Барона поместите рядом с моей квартирой, достаньте ему соответствующее платье и вообще…

– Не беспокойтесь, герр оберст, у барона фон Гольдринга не будет причин жаловаться.

– Барон фон Гольдринг! Какой музыкой, музыкой детства звучат для меня эти слова! А когда я сброшу эту одежду, я почувствую себя заново родившимся!

– Вот и поспеши сделать это. Коккенмюллер поможет тебе и обо всём позаботится.

Попрощавшись, Генрих в сопровождении Коккенмюллера направился было к выходу, но остановился на полпути.

– Простите, герр оберст, ещё один вопрос: а статуэтка канцлера Бисмарка, которую я в тот вечер опрокинул, ещё цела?

– Цела, цела, и я надеюсь, что ты увидишь её собственными глазами.

Когда Генрих вышел, Бертгольд подошёл к окну, раскрыл его настежь и долго всматривался в далёкий горизонт.

Осенние тяжёлые тучи, надвигавшиеся с востока, плыли так низко над землёй, что, казалось, вот-вот коснутся вершин деревьев, крыши школы, где расположилась канцелярия отдела 1-Ц, покосившейся колоколенки деревянной церкви, высившейся напротив школьного двора. Надоевшая, опротивевшая картина! Но скоро все может измениться…

Нет, этот день, в самом деле, начался счастливо! Такой многозначительный разговор с Гиммлером, а потом эта встреча с сыном барона фон Гольдринга. Обязательно надо сделать так, чтобы Генрих увиделся с Эльзой и Лорхен. Кто знает, чем всё это может кончиться!

Оберст Бертгольд сегодня вторично изменил себе и погрузился в мечты. Верно, эти мечты простираются очень далеко, ибо он одёргивает на себе мундир, вытягивается и, придав своему лицу выражение благодушной снисходительности, подходит к четырехугольному зеркалу, вправленному в спинку дивана. Из зеркала на него смотрит надутая широкая физиономия с маленькими серыми глазками под кустиками рыжеватых бровей и с узким в переносье, но мясистым на конце носом. Оберст причёсывает щёточкой рыжеватые усы «a la Adolf» и подходит ближе к дивану. Теперь головы не видно, зато можно увидеть всю фигуру. Что же, оберст доволен: стального цвета мундир с черным воротником хорошо облегает крепкие плечи и широкую грудь, на светлых бриджах ни одной морщинки. Ни единого пятнышка. Высокие, хорошо начищенные сапоги блестят. Именно такой вид и должен быть у безупречного офицера, даже в походе. Да, оберст Бертгольд доволен собой, доволен началом дня.

– Всё к лучшему! Всё к лучшему! – говорит он, потирая руки и направляясь к письменному столу, чтобы ещё раз просмотреть документы Генриха.

Вильгельм Бертгольд слишком долго служил в немецкой разведке, чтобы у него осталась хоть капелька доверия к людям. Каждого человека он рассматривал как потенциального преступника, которому рано или поздно придётся отвечать на вопросы гестаповского следователя. В каждом человеческом поступке он искал корыстолюбие, как основной движущий рычаг.

Широко раскрыв свои объятья Генриху фон Гольдрингу, Бертгольд действовал по вдохновению, без заранее обдуманного плана, ибо у него не было времени его составить. Но погодя, оценивая своё поведение, он похвалил себя, остался доволен и был очень рад, что так мастерски разыграл роль благородного и расчувствовавшегося друга старого Зигфрида. Именно эта роль давала ему самые большие преимущества.

Если проверка подтвердит, что перебежчик действительно тот, за кого он себя выдаёт, и что им руководили действительно патриотические чувства, о, тогда он, Бертгольд, покажет себя в лучшем свете! И перед этим юношей, и перед командованием. Разговоры о его благородном поступке, безусловно, создадут вокруг его имени своеобразную славу человека не только разумного, но и сердечного. Что же касается Генриха фон Гольдринга, то он вечно будет ему благодарен. Если же выяснится, что за личиной фон Гольдринга скрывается враг, которого он, Вильгельм Бертгольд, пригрел для того, чтобы усыпить бдительность и быстрее раскрыть, – тогда опять-таки за Бертгольдом укрепится слава опытного разведчика. В обоих случаях он выиграет!

Документы, которые были у перебежчика, его фамильное сходство с Гольдрингом, а главное те подробности, которые сохранились в его памяти с детства, – всё это свидетельствовало, что Вильгельму Бертгольду действительно первому пришлось приветствовать сына своего старого друга. Но проверка не помешает. В таких делах нельзя полагаться ни на собственную интуицию, ни на подлинность рассказов и документов. Лучше трижды проверить, нежели один раз ошибиться.

К тому же ещё не известно, что заставило Генриха фон Гольдринга, который мог бы ассимилироваться в Советском Союзе, перейти к немцам. Правда, юноше двадцать один год. Им, возможно, руководило желание отомстить за отца, а если он был воспитан в духе патриотизма, то и желание вернуться на родину. Но, вероятно, главное всё же не в этом. А в тех двух миллионах марок, которые лежат в Швейцарском Национальном банке. Если Генрих фон Гольдринг и дальше оставался бы в Советском Союзе и жил под вымышленным именем, этого наследства он не смог бы получить. «А может быть, он и перешёл к нам именно для того, чтобы, получив наследство, вернуться в Россию? Может быть, он заслан к нам специально?»

Сомнения не давали спать Бертгольду всю ночь. Он рано поднялся с кровати. Да, надо как можно скорее все выяснить. Ведь у него такой чудесный план. Молодой, красивый барон, и… два миллиона марок. Ну чем не муж для его Лоры? Лучше не найти. Чтобы ускорить дело, Бертгольд решил сам взяться за него.

Вызвав начальника отдела агентурной разведки гауптмана Кубиса, он приказал ему собрать все сведения о воспитаннике Одесского пехотного училища Антоне Степановиче Комарове.

– О результатах доложить лично мне, – сурово приказал оберст. – И не тяните, действуйте как можно быстрее.

Пока Кубис связывался со своей агентурой, Бертгольд проводил проверку по другой линии. Он затребовал из архива разведки в Берлине дело Зигфрида фон Гольдринга. Если Генрих действительно помогал отцу, это будет легко установить. Пока же Генрих фон Гольдринг вёл себя очень скромно. Он никогда по собственной инициативе не заходил к Бертгольду, ни к чему не проявлял повышенного интереса, кроме газет, которые читал целыми днями, иногда просматривал старые архивы. Это было понятно: юноша жадно хотел знать, чем и как живёт его родина, от которой он был оторван долгие годы.

Приблизительно через неделю после первой встречи Бертгольд вызвал Генриха к себе на квартиру. Он заказал ужин на две персоны, поставил бутылку водки и вина.

– Ты не хочешь со мной поужинать? – спросил оберст, довольный впечатлением, которое произвёл на Гольдринга хорошо сервированный стол.

– О, герр оберст, если бы вы знали, как я соскучился по семейному уюту, немецкому языку и вообще по культурной обстановке, вы бы не спрашивали меня об этом.

– Вот и хорошо, садись. Чего тебе налить? Впрочем, можно и не спрашивать, ты, конечно, привык к русской водке? Признаться, я тоже люблю её – нельзя даже сравнить с нашим шнапсом.

– Если можно, мне лучше вина, я совсем не пью водки…

Это заявление немного насторожило оберста. Он сам не раз инструктировал агентов о правилах поведения и особенно подчёркивал первую заповедь разведчика – не потреблять алкогольных напитков.

– И совсем не пьёшь?

– Разрешаю себе не больше одной рюмки коньяка и стакана сухого вина.

– Вино есть, а коньяк сейчас будет. – Бертгольд дал соответствующие распоряжения денщику.

– Послушай, Генрих, – спросил, словно ненароком, Бертгольд, когда ужин уже подходил в концу и щеки Гольдринга порозовели от выпитого. – Ты не помнишь дела Нечаева?

– Василия Васильевича? Бывшего начальника ГПУ в том городе, где мы жили с отцом на Дальнем Востоке?

– Да, да, – подтвердил Бертгольд.

– Прекрасно помню. Ведь я написал анонимку на него.

– Скажи, в чём суть этого дела.

– Нечаев познакомился с отцом на охоте, и потом они часто ходили вместе охотиться. Но в тысяча девятьсот тридцать седьмом году отец заметил, что Нечаев как-то подозрительно относится к нему. Боясь, что он получил материалы о нашей деятельности, отец решил его скомпрометировать. Он сочинил, а я переписал анонимку и отправил в высшие органы ГПУ. В ней мы обвиняли Нечаева в том, что он ходит в тайгу не на охоту, а для встреч с японским шпионом, который действует в этом районе и передаёт ему секретные информации. Анонимке поверили, Нечаева арестовали, о дальнейшей его судьбе отец не мог ничего узнать.

– Вот и не верь в наследственность! Ведь у тебя чисто отцовская память. А для нас, разведчиков, хорошая память – первое оружие. Ты мне говорил, что помогал отцу расшифровывать наши приказы и зашифровывать сведения. Вчера мне пришлось просматривать свои архивы, и я случайно нашёл там интересную бумажку. Вот она. Не напоминает она тебе чего-нибудь?

Бертгольд протянул Генриху небольшой, уже пожелтевший листочек, на котором были написаны лишь три ряда цифр в разных комбинациях по четыре.

Пока Генрих внимательно разглядывал цифры, Бертгольд равнодушно курил, время от времени поглядывая на сосредоточенное лицо гостя. Оберст был уверен, что задание трудное, его мог выполнить лишь тот, кто годами имел дело с этим шифром.

Молчание затянулось. И Бертгольд уже начал жалеть, что прибег к такому сложному способу проверки. Ведь действительно надо быть старым опытным агентом разведки, а не юным помощником разведчика, чтобы держать в голове ключ кода, применённого четыре – пять лет назад, да и то всего несколько раз. Наконец Генрих поднял голову.

– Так вот где эта бумажка, – сказал он, грустно улыбаясь. – А отец так ждал её, столько нервничал. Он тогда вынужден был принять самостоятельное решение и действовать по своему усмотрению. И только после того как всё уже было сделано, вы прислали ему коротенькое сообщение с благодарностью, ведь это же инструкция по проведению операции «Таубе»! После того как отец сообщил, что русские строят в тайге номерной завод, вы ответили: «Начало строительства надо задержать всеми способами». Обещали дать конкретнее задание, но мы его не дождались. Тогда отец сам, через агента «Б-49», провёл операцию «Таубе». Он сжёг бараки, и рабочие разбежались… И вот теперь, через полдесятка лет, я держу в руках: инструкцию, которую мы ждали с таким нетерпением. – Генрих печально покачал головой и задумался.

– Прости меня, что я заставил тебя вспоминать о тяжёлом, но имей в виду – мы, разведчики, должны обладать железным сердцем и стальными нервами.

Ещё долго расспрашивал Бертгольд Генриха о работе на Востоке, интересовался фамилиями, датами, фактами. Генрих охотно отвечал и сам, казалось, увлёкся воспоминаниями.

Коккенмюллер сменил уже пятую ленту на магнитофоне, тайно установленном в смежной комнате, а Бертгольд все расспрашивал.

Когда Генрих поздно вечером ушёл к себе, Бертгольд ещё долго не ложился, сверяя записи на ленте с документами, присланными из Берлина. Отчёт Зигфрида фон Гольдринга за 1937 год целиком подтверждал то, что говорил Генрих фон Гольдринг осенью 1941 года. Итак, Бертгольд не ошибся, усыновив наследника своего друга.

Генрих фон Гольдринг вскочил с постели, словно его подбросило пружиной. Уже несколько недель, как он перешёл линию фронта и все никак не может привыкнуть к новой обстановке, к мысли, что всё осталось позади. Правда, всё сложилось для него хорошо, даже слишком хорошо. А может быть, именно в этом и таится опасность? Человек, когда всё идёт гладко, ослабляет внимание, теряет ежеминутный контроль над своими словами и действиями. Не повредит ли ему, например, чрезмерная благосклонность оберста Бертгольда? То, что он стал вводить Генриха в курс дела ещё до присвоения ему офицерского звания? Конечно, оберст заручился поддержкой командира корпуса генерал-лейтенанта Иордана. Генерал очень заинтересовался историей молодого барона фон Гольдринга и сам хлопотал перед ставкой главного командования о присвоении Генриху звания офицера. Генерал Иордан прав, утверждая, что советские офицерские школы дают не меньше знаний, чем немецкие. Вероятно, согласовано с генералом и то, что Генрих остаётся при штабе и будет работать именно в отделе 1-Ц, под непосредственным руководством Бертгольда. Нет, с этой стороны нечего ждать неприятностей. Откуда же в таком случае это чувство тревоги и подсознательного недовольства собой? Генрих перебирает в памяти все события последних дней. Да, он допустил ошибку – взялся за изучение работы отдела, вместо того чтобы завязать дружеские взаимоотношения со всеми офицерами штаба. Вполне понятно, что ему завидуют, что на него глядят косо, даже несколько насторожённо…

Часы показывали восемь утра, а в комнате было ещё совсем темно; за окном, как завеса, серела густая сетка дождя. Закурив, Генрих снова лёг в постель. Следовало до мелочей, до малейших подробностей возобновить в памяти вчерашний день. Так он делает каждое утро. Это стало у него такой же привычкой, как утреннее умывание.

А минувший день особенно значителен: вчера Генриху присвоено звание лейтенанта немецкой армии, и по этому случаю он по совету Бертгольда устроил вечеринку для офицеров отдела 1-Ц…

Генрих вспомнил, с каким небрежным превосходством здоровались с ним офицеры, когда он как хозяин встречал их в дверях офицерской столовой.

Но как изменилось поведение гостей после тоста Бертгольда! Бертгольд и в самом деле провозгласил чудесный тост, скорее произнёс маленькую вступительную речь. Генрих даже не ожидал от оберста такого красноречия. Тактично намекнув на заслуги молодого барона перед отечеством, Бертгольд остановился на семейных традициях рода фон Гольдрингов, который дал фатерланду столько мужественных борцов и завоевателей. Несколько слов оберст посвятил самоотверженности, своего друга, Зигфрида фон Гольдринга, и подчеркнул, что он почитает для себя великой честью заменить молодому барону отца. Это последнее сообщение произвело огромное впечатление на офицеров штаба. Все высоко подняли бокалы, встали и выпили за светлую память Зигфрида фон Гольдринга, затем провозгласили тост в честь оберста Бертгольда и Генриха. Атмосфера вечера сразу изменилась. В отношении офицеров к Гольдрингу не было уже ни холодной замкнутости, ни подчёркнутого превосходства. А когда оберст, словно ненароком, обронил, что Зигфрид фон Гольдринг оставил сыну не только славное имя, но и свыше двух миллионов марок, в глазах присутствующих Генрих прочитал откровенное, неприкрытое подобострастие.

За Генриха много пили. Каждый из присутствующих считал своим долгом подойти к новому коллеге и предложить дружбу.

К концу вечеринки все офицеры были уже навеселе. Как всегда в таких случаях, общий разговор прервался, присутствующие разбились на группы, и в каждой группе веселились по-своему: одни пели, другие рассказывали анекдоты, третьи о чём-то горячо спорили, четвёртые просто не переставая пили, соревнуясь в провозглашении бессмысленных, непристойных тостов. Генрих переходил от группы к группе, к каждой на несколько минут подсаживался, словом, вёл себя как гостеприимный хозяин. Случайно ему довелось подслушать разговор двух офицеров, майора Шульца и гауптмана Кубиса.

– Везёт нашему оберсту, – с завистью говорил Шульц, – смотрите, как тщится усыновить этого молодого барончика! Бьюсь об заклад, что он окрутит его со своей дочкой и приплюсует его два миллиона к своим двум хлебным заводам. И плевать ему тогда на все, даже на карьеру, не то, что нам с тобою, Кубис!

– Жалеешь, что у тебя нет дочки, Шульц? – засмеялся Кубис. – Э, плевать на все! На дочку, на два миллиона, на карьеру! Я голым пришёл в этот мир и голым уйду из него. Давай лучше выпьем! За то, чтобы скорее закончилась эта война и мы с тобою получили какие-нибудь административные посты в России, тогда, возможно, и мы обеспечим себе безбедное будущее… Только если дела будут обстоять так, как после этой операции «Железный кулак»…

Генрих насторожился, но узнать о результатах операции «Железный кулак» ему не удалось – к собеседникам подошёл оберст Бертгольд, и они замолчали.

Не вовремя, совсем не вовремя принесло этого оберста! впрочем, в отделе уже, конечно, есть сообщение о результатах операции.

Об операции «Железный кулак» Генрих узнал случайно, хотя совсем не хотел этого, чтобы не вызвать подозрений

За несколько дней до присвоения Гольдрингу звания лейтенанта гитлеровской армии его вызвал к себе Бертгольд. Это произошло поздней ночью, и Генрих должен был признаться самому себе, что это сильно встревожило его. Он одевался нарочито медленно, стараясь собраться с мыслями. Неужели у начальника отдела 1-Ц остались ещё сомнения? А может, не остались, а возникли в силу каких-либо новых обстоятельств? Но каких? Уж лучше, если б оберст сразу проявил недоверие. Тогда Генрих мог бы отстаивать свои интересы, доказывать, что он рассказал правду при первой встрече с Бертгольдом, настаивать на скорейшем восстановлении в законных правах, и все сразу стало бы на место. Так или этак. Пан или пропал. А теперь вот вскакивай среди ночи и терзай мозг тяжёлыми мыслями.

Коккенмюллер, как обычно, когда его шеф работал поздно, был на своём месте и тоже копался в бумагах.