Ближе к рассвету, когда заря показала первые золотистые лучи позади солдат, они вошли в Бамберг. По пустым улочкам, выплывая из утреннего тумана как призраки и слушая гулкое эхо своих шагов, прохаживалась ночная стража, зевая и ёжась от холода. Дважды спутников останавливали, и Готфриду приходилось показывать грамоту викарного епископа Фридриха Фёрнера. Тогда стражи будто бы просыпались – вздрагивали, пятились, извиняясь, и давали дорогу воинам инквизиции, охотникам за еретиками и богохульниками.

За несколько кварталов до Труденхауса спутники остановились.

– Идите дальше, передадите арестованных начальнику тюрьмы, – сказал Готфрид, пристально глядя в глаза солдатам. – Но об этой девушке ни слова! Расскажете писарю, как я отправил вас в город с двумя арестованными, а сами пошли за подводой. Но её, – он кивнул на спящую, – не было!

Достав из кармана талер, он протянул его застывшим в сомнениях стражникам. Майстер Валье очнулся первым и взял деньги.

– Вот вам майстер Валье, выпьете с солдатами за наше здоровье. Дитрих, дай им ещё талер. Ты мне был должен, помнишь?

Тот перевёл на друга удивлённый взгляд.

– Ты что, ты что, Гога? Куда ты эту девку собрался тащить?

– Просто отдай ему это серебро! – с нажимом повторил Готфрид, сверля друга тяжёлым взглядом.

Дитриху ничего не оставалось, как недовольно вздохнуть и отдать монету солдату.

– В общем, о ней молчите. Сейчас пойдёте к майстеру Вагнеру, у него есть подвода, и вернётесь в лес. Нужно собрать тела, чтобы опознать и похоронить по-человечески. Мы с Дитрихом вернёмся в ратушу, чтобы дождаться смены караула.

Я зайду завтра, – он немного помолчал и добавил. – Просто, понимаете, перед этой девушкой я в неоплатном долгу, поэтому и хочу спасти её на первый раз. Я уверен, что она не ведьма.

– Хорошо, – кивнул один из солдат, прикидывая, как можно разгуляться на серебро сержанта. – Сделаем, как прикажете. А уж ведьма или нет – не нам ведь решать.

И они ушли по вымощенной камнем улочке, оставив Дитриха и Готфрида одних на перекрёстке.

– Ну и зачем тебе эта ведьма? – начал Дитрих. – Поимел и в Труденхаус сдал, чего морочиться? Что за блажь на тебя нашла? Какой долг, что ты им там наврал?

– Она не ведьма. Понимаешь, это та самая девушка, которую я вчера видел. Она дочь майстера Альбрехта Шмидта, который сделал когда-то мою шпагу. Я думаю, что её похитили, и хотели с её помощью заключить союз с дьяволом… Я ещё не всё понимаю. Просто мне нужно выспаться.

И Готфрид повернул к дому. Дитрих шёл за ним, сначала молча, а затем снова начал ворчать:

– Тебя, ослушника, на костре сожгут вместе с твоей ведьмой. Сейчас кто-нибудь из солдат донесёт, и всё – гореть тебе огнём. Ну, сделал тебе мастер шпагу, ну и что с того? Свою жизнь теперь из-за этого отдавать? Девка-то не мастер, так что…

Так они дошли до шестнадцатого дома на улице Геллерштрассе. Он соединялся с соседними домами, так что все вместе они образовывали подобие стены с редкими просветами узких переулков – такова была архитектура города. Дом был небольшим, двухэтажным, построенным в стиле фахверк. Маленький, среди трёх-четырёхэтажных собратьев, зато весь свой. Окна, по три с каждой стороны, рамы которых когда-то были побелены, а теперь покрыты облупившейся краской, были затворены деревянными ставнями, потемневшими от времени. Этот дом достался ему в наследство от отца, и был, несмотря на свои малые размеры, велик для одинокого Готфрида.

Из-за угла выбежала серая собака и приветливо завиляла хвостом.

– Извини, Мартин, но у меня сегодня ничего нет, – ответил он на молчаливый вопрос животного. – Дитрих, возьми ключ у меня в кармане…

Пёс поднял уши, но не ушёл, а продолжил озадаченно смотреть на голые ноги девушки, которые торчали из-под куртки, в которую она была завёрнута. Как гусеница, которая готова стать бабочкой.

Усталый и измотанный Готфрид чуть не уронил её на низкое каменное крыльцо, пока Дитрих доставал ключ и открывал жилище. Когда они вошли внутрь, Готфрид положили девушку на постель. Дитрих задвинул засов и начал растапливать очаг.

Внутри было довольно уютно – деревянная мебель, большой, в половину северной стены, очаг, выложенный из необтёсанного серого камня с кованой чугунной решёткой, чтобы удерживать дрова и угли внутри. На очажной полке, закопчённой дочерна, была свалена деревянная и оловянная посуда, давно не мытая и потемневшая от времени. Перед очагом стояло кресло и широкий трапезный стол, на котором тоже стояла грязная посуда и два бронзовых подсвечника. Угол возле очага занимала широкая деревянная бадья – для умывания, мытья посуды и на случай пожара. Окна были закрыты почерневшими от грязи занавесками, и притянуты к потолку толстыми канатами паутины, в которую уже давно никто не попадался.

Над постелью для гостей, куда друзья положили девушку, висела голова горного козла – трофей отца Готфрида, вылинявший и пыльный, а вдоль противоположной стены стояли в ряд три сундука с одеждой и прочим барахлом.

Второй этаж, на который вела крепкая деревянная лестница, был просторнее – здесь стояла постель хозяина, пара сундуков и стол с письменными принадлежностями, мутные окна цедили первые рассветные лучи.

Однако же в доме царило запустение – отвыкший от внимания вечно занятого хозяина, он медленно старился, иногда вздыхая чёрным дымом из трубы или скрипя лестницей и дверями. И каждый прохожий видел, что дом хоть и обитаем, но давно заброшен.

– Нас с тобой обоих на костёр отправят, как только узнают, что ты с ведьмой связался, – продолжал ворчать Дитрих, высекая искры на стружку и мелкие лучины.

Готфрид зевнул и устало ответил:

– Я хочу спать. Давай завтра поговорим.

Затем он повесил шляпу на рог торчащей из стены головы, укрыл девушку одеялом, снял ботфорты и завалился на постель рядом с ней прямо в одежде, даже забыв помолиться. Хотя сейчас это пришлось бы как нельзя кстати.

– Слава Богу, что не разделся, а то бы ещё застукали за прелюбодеянием тебя, – буркнул Дитрих засыпающему другу, подкладывая большие поленья в начинающий разгораться очаг.

– Надо бы караул сдать, – сказал Готфрид. – А то получится, что пост оставили…

– Сейчас пойду, – вздохнул Дитрих. Но потом вернусь, так что ты тут давай поскорее, если что, – он с улыбкой оглянулся, но его намёк пропал втуне – кажется, Готфрид уже спал.

Через некоторое время Дитрих взял запасной ключ с крючка на очаге, надел шляпу и, стараясь особо не шуметь, ушёл в ночь.

Готфрид слушал, как он с тихим стуком ступает по деревянному полу, как закрывает дверь и поворачивает ключ в замке. И в душе его сейчас ворочалось сомнение и… страх? Кто-то мерзкий и скользкий, как майстер Валье, как натёртая колдовской мазью старуха, говорил ему своим гнусавым голоском, что, не отправив незнакомку прямиком в Труденхаус, он, Готфрид, руководствовался далеко не чувством долга, не жаждой справедливости. И что всё это – ложь, слабость. Так хочется быть холоднее и циничнее, чтобы не сомневаться, чтобы не мучиться совестью… Ведьма ли она? Возможно, но разве будет ведьма строить глазки охотнику на ведьм, когда они от слуг христовых как от огня разбегаются? Да разве может ведьма родиться в семье столь честного и искреннего католика, каким был Альбрехт Шмидт? И какой ненавистью ко всему божественному нужно обладать, чтобы в первую же ночь после похорон отца отправиться на шабаш для грешных игрищ и колдовства? Разве может столь чистое и красивое существо быть так глубоко порочно? Конечно же, нет.

Куда больше верится в то, что девушку притащили на шабаш силой, пытаясь принести своеобразную жертву. Почему именно её? А потому, герр Фёрнер, что родилась она в семье честного и искреннего католика. Потому, герр Фёрнер, что осталась она сиротой и её никто не хватится. Потому, что опоили её, околдовали.

Размышляя об этом, Готфрид с удовольствием вдыхал пряный аромат трав, исходивший от девушки рядом. Она мерно дышала, укрытая тёплым одеялом, и он дышал вместе с ней. В очаге, словно в предостережение, гудело и бесновалось алое пламя…

Но, если она всё же ведьма, разве это не значит, что она должна будет сбежать, опасаясь за свою жизнь, как только проснётся? Разве это не значит, что она должна будет вернуться в ковен и закончить ритуал?

Готфрид вновь вдохнул её запах. Как было бы легко отдать её Фёрнеру… если бы это было так легко. Нет, пусть спит. А завтра, когда она проснётся, надо будет обязательно поговорить.

Ночью пришёл Дитрих, прокрался наверх и, как всегда, наверное, завалился на постель Готфрида в одежде и сапогах.

Потом взошло солнце, разбудив жителей Бамберга. Начиналась среда – самая середина недели, и город постепенно наполнялся людским гулом, топотом ног. Хлопали ставни соседних домов, и слышался плеск и мокрые шлепки помоев, которые чистоплотные горожанки выбрасывали из окон прямо на мостовые. Тут и там раздавались звонкие голоса соседок, желающих друг другу доброго утра или делящихся последними сплетнями. Часто, живущие в противоположных домах женщины, выглядывали в окна и передавали последние новости подругам через проходящую внизу улицу. Голоса их были высокими и звонкими, и говорили они с такой гаммой чувств и интонаций, какой позавидовал бы любой актёр или проповедник. И, конечно же, разносимые ими сплетни становились достоянием широкой публики: выпав из окна, они цеплялись за уши проходящих внизу горожан, и плодились по всему городу, перевираемые каждым новым рассказчиком.

– Вчера-то, говорят, облаву на ведьм устроили, да не поймали никого! – слышал Готфрид и, переворачиваясь на другой бок, вяло думал: "Поймать бы вас, да выведать на дыбе, откуда вы это успели узнать…"

– О, смилуйся, Господи! Да неужто эти еретики снова посевы будут портить? У меня с утра ребёнок захворал, кашляет и слизью исходит. Может, колдовство какое?

– А где он вчера был?

– На речке купался, с Клаусом и другими мальчишками…

– Зачем ты его отпустила, дурёха? То опасно! Ведьмы, поговаривают, в праздник святой Вальбурги речки отравляют мазями или порошками колдовскими! Ты своди сына к священнику, расскажи, как всё было, да гостинцев святому отцу дать не забудь! Пусть трижды молитву над ребёнком читает, может быть исцелит…

Потом улицу начали наполнять рабочие звуки и запахи: аромат свежего хлеба из булочной неподалёку, который почти перебивал вонь помоев на улицах. Послышался мучительный в такую рань стук молотка – сосед, майстер Браун, чинил крышу.

Готфрид, недовольно замычав, попытался спрятать голову под соломенную подушку, но сон уже не хотел возвращаться. Захотелось скинуть одежду и залезть под нагретое за ночь одеяло, но, вспомнив, что рядом с ним лежит обнажённая фройляйн, он понял, что если разденется, то точно не уснёт. Поэтому он отвернулся от неё и закрыл глаза, слушая рваный ритм ударов молотка.

Ему всё-таки удалось уснуть. И он бы проспал так до вечера, но уже в полдень в дверь требовательно постучали, и Готфрид, сонный и опухший, вскочил с постели. Встряхнув головой, он накрыл дочку Шмидта одеялом, чтобы не бросалось в глаза обнажённое тело, если вдруг придут солдаты. А друзей, которые могли просто так прийти к нему в гости, у Готфрида почти не было…

Он осторожно выглянул из-за грязной занавески: на пороге, в серой рубахе и штанах, которые должны были доходить взрослому человеку до колен, но у него свисали почти до земли, переминаясь с ноги на ногу и глядя вверх, стоял мальчик. Это был молодой служка, который которого часто отправляли с сообщениями тому или иному человеку. Звали его, кажется, Михаэлем…

Готфрид приоткрыл дверь, загородив собой весь просвет, чтобы мальчишка ничего не увидел.

– Их преосвященство викарный епископ бамбергский Фридрих Фёрнер вызывает вас к себе, – выпалил посыльный, комкая в руках полы своей засаленной серой рубахи.

– Как настроение у преосвященства? – нарочито спокойно спросил Готфрид.

Мальчишка огляделся, а потом поведал заговорщицким шёпотом:

– Злы очень. Сердиться изволят…

– Понятно. Беги дальше, – кивнул Готфрид и захлопнул дверь. Мальчишка на пороге облегчённо вздохнул и исчез за углом.

– Готфрид на секунду задумался, но его оцепенение прервал скрип лестницы.

– Герр Фёрнер по твою душу посылал? – спросил Дитрих мрачно.

– Не отпевай раньше времени, – так же мрачно отозвался Готфрид и начал натягивать белые чулки, дань моде, которые он носил в городе.

Гостья девушка всё ещё спала, сладко и томно вздыхая. Господи, пожалуйста сбеги! Открой окно и исчезни навсегда!…

– Я с тобой пойду – всё же мы вчера вместе были, – бросил друг и пошёл наверх, за одеждой.