3

Следует сказать, что в результате уплотнения, которому после 1917 года подверглось все городское население, квартира Софьи Дмитриевны превратилась в коммунальную жилплощадь на четыре семьи. Помимо Софьи Дмитриевны, которая также считалась семьей, квартиру населяли: Полунины, Лытневы и Трахманы. До недавнего вселения Полуниных здесь проживали Ртищевы, муж и жена, оба работавшие в торгсине и получившие за махинации три года тюрьмы с последующей ссылкой.

Софья Дмитриевна теперь уж и не помнит всех тех, кто после переустройства квартиры побывал ее обитателем. Никто надолго не задерживался. Время легко, как ветер семена, рассеивало людей. Однако с Лытневыми ничего похожего не случилось, а если б и случилось, Софья Дмитриевна никогда бы не забыла Евграфа Ефимовича и его родню.

Во-первых, памятным стало само его появление (остальные Лытневы присоединились к нему позже). Именно с этого дня запах карболки начал вытесняться из туалета более едким запахом пролитой мочи. Было очевидно, что предыдущий житейский опыт Лытнева не вмещал всех необходимых цивилизованному человеку навыков. Положение усугубилось, когда к семейству присоединился дед Ефим – отец Лытнева. С той поры висит в углу кабинета Алексея Арнольдовича собственная Софьи Дмитриевны крышка на унитаз. У Софьи Дмитриевны наворачивались слезы, когда она натыкалась взглядом на деревянный обруч. Поражаясь вероломной изощренности Жизни, она всякий раз думала о том, что такое не могло привидеться и в самом ужасном сне ее молодости.

Во-вторых, Е. Е. Лытнев выделялся из общей массы прежних и настоящих жильцов повышенной склочностью.

– Да? – взъерепенивался он. – А чего это ты, Софья Дмитриевна, без очереди в ванную лезешь?!

Был он большеголов, твердолиц, с глубоко сидящими юркими глазами и лысиной, залегшей так, что оставалось только по клочку волос на висках.

– Бог с вами! Я вот здесь стою. Только за полотенцем отлучалась.

– Это с вами бог, а с нами Карл Маркс! Привыкли рабочий класс угнетать, на всем готовеньком жить…

Софья Дмитриевна никогда не слушала его до конца, а поступала так, как учила ее Глаша.

– Закройте варежку, Евграф Ефимович, – не то простудитесь! – говорила она и занимала свое законное место в очереди.

Удивительно, но Лытнев утихал. Точнее, он продолжал причитать, но это было просто бурчание, не стоившее ничьего внимания.

Судя по всему, кипевшее вокруг новое время несколько подвинуло его рассудок, отчего он согласно лозунгам дня всерьез начал считать себя тем самым гражданином, которому до всего есть дело. При этом сущность его – не очень смелого человека – осталась прежней.

Однажды Софья Дмитриевна по пути на службу заметила, что Лытнев из-за дерева пристально наблюдает за гражданином в шляпе и элегантном пальто, который пытался прикурить у встречных прохожих, но те как бы уворачивались от него, пробегая мимо. Когда же один все-таки остановился и протянул гражданину свою дымящуюся папиросу, Лытнев выскочил из засады и с криком: «Стоять!» бросился к ним. Тот, что давал прикурить, сорвался с места и, по – волчьи озираясь, вскоре исчез из виду. Тот же, который прикуривал, застыл в недоумении.

– Ты чего делаешь? – вскричал подскочивший к нему Лытнев. – Постановление Моссовета нарушаешь?

– Какое постановление? – удивился он. – Я только что с поезда, мне ничего неизвестно.

– А мы счас милицию! Там тебе разъяснят.

Лытнев пошарил глазами и, наткнувшись на приближающуюся Софью Дмитриевну, позвал:

– Дмитриевна, дуй сюда! Свидетелем будешь!

К той минуте она уже понимала, что речь идет об идиотском постановлении Моссовета штрафовать за прикуривание на улицах, поскольку бездельники задерживают спешащих на работу совработников. Вот уж воистину: одни дураки законы пишут, другие следят за их исполнением!

– А идите вы к черту, Евграф Ефимович! – сказала, поравнявшись с ним, Софья Дмитриевна и повернула лицо к гражданину, мявшему незажженную папиросу.

– Не обращайте внимания, идите, куда шли.

– Дмитриевна! Ты это… Тоже нарушаешь! – беспомощно прокричал ей вслед Лытнев.

Отчетливо различая за спиной неотстающие шаги, Софья Дмитриевна обернулась:

– Впредь знайте: ни просить, ни давать прикурить у нас на улицах нельзя – это приводит к опозданиям служащих на работу.

Гражданин опешил. В его светлых глазах промелькнуло сомнение.

– Такого не может быть!

– Но ведь есть же!

– Я, видите ли, писатель, но на подобное у меня не хватило бы фантазии! А кто этот бдительный гражданин? Его фамилия не Шариков?

– Нет, это Лытнев, мой сосед по коммунальной квартире. А как ваша фамилия, товарищ писатель?

– Она пока неизвестна публике.

– Что ж, успехов вам.

Они раскланялись, как в той прошлой, невероятно счастливой жизни, и тело радостно вспомнило этот поклон. Неизвестный писатель показался Софье Дмитриевне очень обаятельным. Еще несколько дней мимолетно вспоминала она его, однако приближавшаяся очередная «чистка учреждения» заставила ее забыть о той случайной встрече.

В отличие от Лытнева появление его супруги Капитолины Емельяновны было ничем не примечательно. Просто однажды возникла в квартире тихая женщина неопределенного возраста, глухо повязанная платком. Она носила черный плюшевый казакин и любила полузгать семечки на скамейке возле парадного. Ну не отпускала ее деревенская жизнь…

Вместе с Капитолиной приехал и ее свекор – дед Ефим. Вот его-то вселение прошло шумно. Старик оказался яростно пьющим человеком. В дальнейшем прояснилось, что пьянствует он не регулярно и не так, чтобы часто – лишь по случаю пролетарских праздников и знаменательных текущих событий, из числа которых новоселье выпасть никак не могло.

Впервые увидав деда Ефима, Софья Дмитриевна подумала: надо же, как Евграф постарел за ночь? Внешнее сходство отца и сына поражало! По характеру же дед Ефим был покрепче сына и просто так от своего не отступался. Имелась у него, правда, одна тщательно скрываемая тайна, делавшая его уязвимым.

На третий день отмечаемого новоселья, точнее вечер, Софья Дмитриевна, перепуганная предпринятой накануне попыткой Ефима штурмовать ее жилище, позвала к себе Глашу. Как и вчера, ровно в двадцать один час в коридоре послышались голоса:

– Справная барынька, в соку, – говорил дед Ефим. – Тебе, Евграшка, ни к чему – у тебя и так баба есть, а мне, вдовцу, в самый раз!

– Да ну ее, батя, она и в глаза вцепиться может!

– Ничо! И не таких объезжали!

На этих словах Глаша резко открыла дверь.

– Ефим Лытнев?

– Точно так, – хлопнул глазами дед от неожиданности.

– Служили в 1919 году у Колчака?

Старик сглотнул, и его глазки в глубоких норках затаились, припогасли. Дед мучительно молчал, из чего становилось ясно, что вопрос правомочен.

– У вас есть право на явку с повинной, – с подталкивающей мягкостью объявила Глаша.

– Какая еще повинная? – начал приходить в себя дед Ефим. – Мы это… землю пахали…

– Ну да, после Колчака. Так же ведь?

Старик мотнул головой.

– Не-е, я за Советскую власть.

И желая усилить утверждение, добавил глупость:

– …сызмальства!

Глаша улыбнулась.

– Еще раз подойдешь к этой двери – и окажешься в ОГПУ. Знаешь что это такое?

– Ага, – закивал Ефим. – Ага… Я все понял…

Он ухватил онемевшего сына за руку и поволок за собой.

– Извиняйте, ваше благородие, просим прощения… – пятился дед, у которого, похоже, случилось временное помрачение.

– Откуда ты о Колчаке узнала? – спросила Софья Дмитриевна, когда Глаша закрыла дверь.

– Да ничего я не узнала. Крестьяне – народ гнилой. Если не все поголовно, то очень многие из них служили у беляков. Этот факт, – она перешла на шепот, – еще товарищ Троцкий отмечал.

К другой, не столь агрессивной части семейства Лытневых, принадлежала, помимо Капитолины, Евдокия Ефимовна, ее золовка – младшая сестра Евграфа, пребывавшая все время в каком-то тихо-недобром настроении, справедливо вызванном ее некрасивостью, затянувшимся девичеством и отсутствием каких – либо иных, помимо устройства личной жизни, интересов. Такое сочетание обстоятельств кого угодно может превратить в отъявленного человеконенавистника.

К тому моменту, когда все же нашелся ей муж, процесс превращения был необратим. Правда, с рождением у Евдокии дочки стало казаться, что не весь мир теперь охвачен ее нелюбовью. Увы, через некоторое время Евдокия уже снова изливала желчь на домочадцев, при этом свою порцию ее раздражения получала и маленькая Полина. Удивительно, но и отец, и брат, и невестка одинаково толстокоже реагировали на нее, а соседей Евдокия побаивалась задевать, отчего, наверно, и норовила сильнее всех досадить мужу. Но и тут у бедной женщины мало что получалось.

Молодой рабочий завода «Серп и молот» Николай Хворов (Евграф Лытнев работал вместе с ним, он – то и присватал тому сестрицу) постоянно находился в несокрушимо – благостном состоянии духа. Невосприимчивость его к ядовитой атмосфере семейного гнезда, заботливо создаваемой супругой, была, видимо, вызвана тем, что возвращался он с работы регулярно нетрезв.

Из упомянутых жильцов еще не рассказано о Трахманах, но тут мало что можно рассказать – настолько не заметна была их коммунальная жизнь. Мать семейства, 85-летняя вдова Броня Яковлевна, проводя на кухне немало времени (требовалось полноценно кормить дочерей), умудрялась быть там только собственной тенью: она никому не пересекала путь, не мешала у плиты или водопроводного крана. Даже Лытнев-сын не трогал старушку, видимо, не зная, как мотивированно применить к ней свою агрессию. Впрочем, такая его позиция возникла не сразу, а после сцены, увиденной как-то поутру: Броня Яковлевна, разделывая ножом щуку, легко рассекала толстый хребет рыбины, который под мощным напором руки распадался со звонким хрустом. Уж о чем подумалось Евграфу неизвестно, только с тех пор не последовало и самой вялой нападки на Броню Яковлевну.

А, может, тому способствовали слухи о прошлом сестер Трахман, Эммы Моисеевны и Беллы Моисеевны, которые во время Гражданской войны очень уж беспощадно, недрогнувшей, так сказать, рукой (и ведь было в кого!) расправлялись с врагами молодой республики. Теперь обе работали в Центральном Совете профсоюзов, у товарища Шверника, уходили рано, приходили поздно и о том, что их трудовой день окончен, можно было судить по долгому мытью Броней Яковлевной посуды после обильного ужина «девочек». Между тем, одной было 56 лет, другой – 58.