Никто не знал, от кого Камелия родила Франца-Фердинанда. Ей было шестнадцать, когда на Павелецком вокзале она попала в переделку. Выходя из женского туалета, Камелия увидела у входа в мужской троих солдат. Один из них держал что-то в руках, а друзья с интересом это что-то разглядывали и оживленно комментировали. Камелия замедлила шаг, солдат ей подмигнул, и она ему, конечно же, кокетливо улыбнулась. Ее подозвали: «Глянь-ка сюда!» Ей, конечно, стало любопытно, а вдобавок она надеялась хоть глазком посмотреть на писсуар, который еще никогда не видела. Она подошла, ее втолкнули в мужской туалет, – время было позднее, там никого не оказалось, – двое стали срывать с нее одежду, а третий поднес что-то страшное к ее лицу и прошипел: «Пикнешь – змею в жопу засажу!» Они изнасиловали ее и смылись, а на прощание сунули ей что-то в руку. Когда Кама пришла в себя, она обнаружила у себя в кулаке огурец. Это был самый обыкновенный огурец с черной попкой – его-то солдаты и выдали за змею.

«Зато теперь я знаю, что такое писсуар, – сказала она соседу Генке Никитину, которого все звали Крокодилом Геной. – И теперь мы можем трахаться как порядочные. Даже при свете». И включила свет, чтобы Крокодил мог получше ее разглядеть.

Камелию часто сравнивали с коровой или даже с двумя коровами, но на самом деле она была огромной страной. На юге ее лежали две громадные волосатые ноги с коленями, которые тонули в наплывавшем отовсюду жире. К северу ноги сходились, образуя глубокое, мрачное и сырое лесистое ущелье, над которым крутой рыжий лобок пылал, как храм Божий на солнце. Мелкий кустарник, который торчал из расселины, переходил в непроходимые заросли, тянувшиеся до самого пупка, напоминавшего глубокую воронку, и подступавшие даже к подножию грудей. Собираясь на свидание, Камелия брила живот, но дня через два-три он снова покрывался густым колким волосом. Тяжелые складки пересеченной местности поднимались к груди, на которую Творец израсходовал всю подручную мировую материю, создав два умопомрачительных купола и увенчав их коричневыми сосками необыкновенной высоты. Груди ее матери Велосипедистки были прыщиками по сравнению с сиськами Камелии, которые могли бы спасти от голода все население Черной Африки, включая миссионеров, их собак, котов и мышей, а заодно заправить их джипы. Однажды девчонки устроили представление в душевой школьного спортзала: каждая закладывала под грудь карандаш и выпрямлялась, и если карандаш падал на пол, грудь признавалась классной. Камелия неделю ходила с карандашом под грудью, не испытывая при этом никаких неудобств. Ее подбородок и нос лишь угадывались в пышном изобилии пунцовых щек. Даже лоб у нее был пухлым и мягким, а если что и было у Камы твердого, так это пятки – расплющенные, желтые, с черными трещинами, чудовищные, как пустыня Каракумы с ее выжженными такырами. Тощий и злобный мужичонка – метр с кепкой – по прозвищу Антон Иванович Сердится, у которого при виде Камелии в глазах появлялось отчаяние, называл ее задницу фортецией, и для осады этой фортеции потребовалось бы немалое богатырское войско с пушками вроде тех, что использовались при штурме Севастополя: выпущенная из них стальная болванка летела на пятьдесят километров и зарывалась в землю на тридцать метров. Камелия была державой, стобашенной твердыней, одним из тех китов, благодаря которым земля держалась над поверхностью кипящего мирового молока, или одним из трех слонов, на которых стоял мир, или хотя бы ногой того слона. Господь сотворил ее лично, с таким же рвением, с каким творил землю, небо и Великую китайскую стену. На Камелию пошло так много стройматериалов, что на Европу уже не осталось: взгляните на карту, найдите там Бельгию или, например, Данию, и вы поймете, чем все это обернулось для Старого Света. Словом, чтобы поцеловать Камелию, нужны были надежные карты, компас и недюжинная отвага.

Она проводила перед зеркалом часы, подрисовывая глаза, крася губки и томно щурясь, а потом, натянув насколько только можно черный кружевной чулок, чуть не лопавшийся на ее ляжке, выпячивала грудь, грозно топала высоким каблуком и говорила совсем детским, тонким голоском: «Ну не красавица! И что? Но ведь хорошенькая!» В голосе ее звучал вызов – вызов матери, которая не любила свою дочь.

Камелии было шесть лет, когда мать сказала ей: «Нет, не красавица!» Она собиралась в первый класс, крутилась в новом платье перед зеркалом в прихожей, и вдруг мать остановила возбужденную, раскрасневшуюся девочку своим ледяным указательным пальцем, уперев его дочери в лоб, и проговорила задумчиво: «Нет, не красавица!» От неожиданности, от ужаса, от ледяной иглы, пронзившей лоб и залившей холодом голову, Камелия обмочилась. К тому времени она уже понимала, что отличается от других детей: сверстники смеялись над ее непомерностью, но она особенно не обижалась. А вот слова матери и ее ледяной палец погрузили Камелию во мрак и хаос.

Каждую ночь она мочилась в постель, и каждое утро ее простыня вывешивалась на забор, и это видели все соседи, что, конечно, только усугубляло мрак и хаос. Мать стала будить ее среди ночи, усаживала на горшок и шипела: «Ссы же, горе мое, ссы!» Камелии казалось, что всю оставшуюся жизнь она проведет на горшке под это змеиное «Ссы!»

Вечером после похорон матери она устроила торжественные похороны горшка: обернула фольгой, обвязала красной ленточкой, навалила в него кучу, закопала в чахлом садике за домом, плюнула и помочилась сверху, а потом напилась и дала Крокодилу Гене.

Зато теперь Камелия носила короткие парчовые майки, из-под которых торчало золотое кольцо, вделанное в пупок, и самые короткие в мире юбки или шелковые шорты, туго обтягивавшие ее стоквартирную задницу. А когда она шла по Жунглям, покачиваясь на двадцатисантиметровых каблуках, ее тело источало такой аромат, что у мужчин начинали слезиться глаза.

Трахаться с Камелией было то же самое, что воевать со всей Россией – со всей ее ленью, пьянью и дурью, с ее лесами, полями и горами, великими реками и бездонными озерами, с медведями, зубрами и соболями, со всеми ее цивилизованными народами и дикими племенами. Ведь кажется, что все эти народы и племена только и ждут, чтобы их кто-нибудь заставил наконец работать, они гнутся как солома и непрочны как глина, они терпят и только таращатся, но вскоре, однако, от битья звереют, хватаются за дубину и ну долбать сырым комлем по башке и гнать врага, пока не загонят насмерть, а потом еще метра два будут гнать мертвого.

Камелия никому не отказывала, и за это владельцы ларьков и киосков, где она работала продавщицей, ее просто обожали. Она их всех называла черножопенькими, принимала от них подарки вроде жевательной резинки или недорогих трусиков «с кружавчиками», а после рюмочки запросто расстегивала лифчик, потому что ей становилось жарко. И потом все эти здоровенные ребята, уроженцы великих гор, трудились до седьмого пота, а она все лежала себе на спине, раскинув свои огромные ноги, и сонно улыбалась. Но уж если кому-то удавалось ее расшевелить, тогда да, тогда она просыпалась, тогда она преображалась, и тогда разверзались ее хляби телесные. Она обхватывала мужчину своими громадными ручищами и ножищами, прижимала его к своей немыслимой груди и вздымалась вместе с одуревшим любовником, как гигантская волна, что убивает беспечных жителей земли и разрушает прибрежные города, она содрогалась так, что трескалась земная кора, она билась, как исполинский Левиафан, и бездна под ней была сединой, и кричала она, как полки со знаменами, а потом бережно откладывала полузадушенного, полураздавленного любовника в сторонку и, склонившись над его лягушачьим тельцем, говорила нежным девчачьим голоском: «Вот и поебушкались, котинька, вот и ладушки, мой молодец». После чего она мирно лежала рядом с обессиленным любовником, до которого не сразу, нет, но мало-помалу, постепенно начинало наконец-то доходить, что вот он хотел взять ее в глазах ее и проколоть ей нос багром, а на самом деле получилось так, что это она его только что оттрахала как кутенка, а потом еще и пожалела, как только Господь жалеет своих заносчивых, но неразумных детей.

Когда соседки начинали ругать Камелию за непотребство и обзывать Жопой, Штоп только ухмылялся: «С блядцой девка, это да, в мать. А жопа что ж, без жопы женщина – стрекоза китайская, а не женщина».

Раз-другой в месяц она обязательно выбиралась на Тверскую, в кафе. Она заказывала маленькую чашку эспрессо, закуривала тонкую сигарету и прикладывала к уху мобильный телефон. Телефон ей подарил один из ее «черножопеньких». Разговаривать ей было не с кем, да и денег на телефонном счете не было, но Каме нравился процесс: сидеть в кафе с телефоном у уха – это так круто, так гламурно…

По вечерам за нею заезжал на мотоцикле Крокодил Гена, и они часами гоняли по окрестностям, вопя во все горло и швыряя в собак пустые жестянки из-под пива.

Крокодил часто ночевал у Камелии, потому что жить в одной квартире с бабушкой становилось все труднее. Она боялась, что внук-пьяница вынесет из дома все мало-мальски ценное, что можно обменять на водку, и потому на ночь надевала ожерелье из фальшивого жемчуга, два платья, летний сарафан, обезьянью шубу и туфли-лодочки, привязывала к себе веревками серебряные ложки, часы-луковицу с цепочкой, хрустальную вазу и аккордеон покойного мужа. Всю ночь она боялась пошевелиться, потому что под подушкой у нее были спрятаны три фарфоровые тарелки со скрещенными голубыми мечами на донышке, а на груди спала дряхлая персидская кошка, из которой старуха мечтала построить дорогую зимнюю шапку.

Крокодил, однако, из дома никогда не таскал. После того как его мать умерла от рака, а отец погиб на стройке, Гена стал главой семьи, поскольку полувыжившая из ума бабушка была не в счет. Троих сестер-толстушек Веру, Надежду и Любовь Крокодил воспитывал как мог и как умел: кормил пельменями, заставлял менять трусики каждый день, выдавал деньги на школьный буфет, а вечерами трахал по очереди, чтоб не забывали, кто в доме главный. И вообще он считал, что девственность – причина безнравственности: «С целками сладу нету – тарелку вымыть не заставишь».

Он помогал местным бандитам, которые занимались угонами машин, и этих денег вполне хватало на еду и одежду. Все продукты, которые он покупал в магазине, Крокодил делил на две категории: напитки у него были «чем поссать», а твердая пища – «чем посрать».

Гена был добрым парнем и редко пользовался своей силищей, но если перебирал водки, то мог ни с того ни с сего ввязаться в драку с кем угодно. Однажды он набросился на компанию дворников-таджиков, которые покуривали во дворе, сидя на корточках. Гена расшвырял их, а одного схватил за горло, пригвоздил к стене и заорал: «Знаешь, кто я? Я Москва. А ты – Америка. И сейчас Москва покажет тебе дружбу народов! В глаза смотреть, тля!» И, все так же прижимая тщедушного таджика к стене, ухитрился расстегнуть ширинку, извлечь свою огромную дружбу народов и помочиться на эту Америку, которая только таращилась на страшную Москву, боясь опустить глаза.

Из армии – он служил в Чечне – Крокодил вернулся с орденом. Вспоминать о службе он не любил. А когда его донимали расспросами, за какие такие подвиги он получил награду, Гена только и выдавливал из себя со смущенной ухмылкой: «Один раз выстрелил – два раза попал».

Сестра его Любовь вышла замуж за небритого бетонщика и родила двойню. Вера же с Надеждой торговали на рынке мороженой рыбой и жили с татарами.

Гена устроился слесарем в автосервис и по-прежнему помогал бандитам-угонщикам.

Штоп не спал. Он слышал, как по крыше стучал дождь, к утру перешедший в ливень, как ворочалась Гальперия, как Камелия с Крокодилом прокрались в спальню, возились, а потом блевали. Штоп прислушивался к дыханию Франца-Фердинанда – оно было неровным, учащенным. А под утро, когда усталось взяла свое и старик наконец погрузился в сон, Франц-Фердинанд умер. Он весь задрожал, тоненько заныл, засучил ногами и вдруг вытянулся и замер.

Штоп вскочил и стал трясти внука, потом вытащил из кармана ножик и несколько раз уколол мальчика в ягодицу.

Гальперия лежала на узком диванчике, смотрела на старика и не могла от страха пошевельнуться.

– Ну, чего развалилась тут! – закричал Штоп. – Вот он и помер! Он помер, а ты лежишь! Чего лежишь, когда он помер? Ну чего? Ты что, Гренландия тут мне, чтобы валяться?

Гальперия села на диване и заплакала, закрыв лицо руками.

Из спальни высунулся Крокодил Гена.

– Свет включить? – хмуро осведомился он.

– На хера твой свет теперь нужен? – вызверился Штоп. – Чего стоишь? Тебе что, трудно свет включить?

Крокодил включил верхний свет.

Мальчик лежал на боку с широко открытым ртом. Штоп попытался закрыть его рот, но у него ничего не получилось. Тогда он сорвал с дивана простыню и завернул мальчика с ног до головы, а сверху набросил пальто. Дико огляделся.

– Ты чего, Алеша? – испуганно спросила Гальперия. – Куда ты?

Мотнув головой, Штоп схватил мальчика в охапку и выбежал из дома.

В халате на голое тело вышла из спальни Камелия. Гена обнял ее за плечи.

– А куда он побежал? – испуганным шепотом спросила она. – Он в больницу, что ли?

– Не знаю, – сказал Гена. – Просто побежал… Умер пацан-то…

– Надо задом наперед ходить, – сказала Камелия тупо, клацая зубами. – Китайцы ходят задом наперед, поэтому и живут сто лет.

Она попыталась показать, как надо ходить спиной вперед, но Крокодил прижал ее к стене. Она обмякла и тихо заплакала.

– Чего надо-то? – спросил Гена.

– В больницу надо, – сказала Гальперия. – Справку о смерти надо получить. Без справки хоронить нельзя.

Крокодил быстро оделся и убежал. Было слышно, как он заводил мотоцикл.

– Что теперь будет? – спросила Камелия, глядя в пустоту.

Гальперия промолчала.

До утра Штоп бродил под дождем по Жунглям, прижимая к груди завернутое в тряпье тело внука. Когда появились прохожие, он вернулся домой. К тому времени Крокодил привез справку о смерти. Выписывая справку, врач сказал: «Старикам и дуракам даем не глядя». – «А вскрытие?» – «Да знаем мы этого вашего Йозефа Штрауса! Что там искать-то у него внутри?» – «Франц-Фердинанд», – поправил врача Гена. «Я и говорю: Йозеф Штраус». Гена хотел набить ему морду, но не стал: врач запросто мог засветить его рентгеном насмерть.

Пока женщины мыли мальчика, Штоп и Гена съездили за гробом. Детских не оказалось, Штоп ждать не захотел, поэтому взяли готовый, для взрослого.

– Еще капусты надо побольше, – сказал Штоп. – И соли.

Крокодил Гена приволок мешок капусты, а Гальперия сбегала в магазин за солью. Штоп тщательно натер Франца-Фердинанда солью и завернул в капустные листья. Все молчали, боясь возражать старику, а он только сопел, обрывая кочан за кочаном. «Зато не протухнет, – бормотал он, – свеженький будет».

Женщины отправились за тканью для гроба, а Штоп ненадолго прилег в соседней комнате.

Крокодил Гена снял ботинки, лег в гроб и опустил крышку.

Когда женщины вернулись, Штоп снял крышку и увидел Гену, лежавшего в гробу со сложенными на груди руками.

– Хайль Гитлер! – сказал Гена, улыбаясь во весь рот. – А это я!

– Аллах акбар, – сказал Штоп и дал ему щелбана. – А ну вылазь, пидорас.

– Дурак, – сказала Камелия, – разве можно так?

– Да ладно вам, – сказал Гена, вылезая из гроба. – Пошутить нельзя.

– Живым раньше времени в гроб нельзя, – сказала Камелия. – Плохая примета.

– Надо место на кладбище заказать, – сказала Гальперия. – И чтоб могилу вырыли.

– Сами похороним, – строго сказал Штоп.

Дождь шел весь день без перерывов. В квартире было темно, но Штоп не разрешал включать свет. Гальперия пристроилась у окна и читала вполголоса псалмы. Штоп то останавливался перед нею и слушал, склонив голову набок, то начинал ходить из угла в угол, поддавая ногой то галошу, то мячик. На нем были всегдашние его кальсоны с желтой мотней.

– Градусник! – вдруг сказал он. – Градусник забыл!

– Что градусник? – вскинулась Гальперия.

– В жопе там у него он остался.

– Господи! – испугалась Гальперия. – Не надо его больше трогать, Алеша. Подумаешь, градусник!

– Предмет все-таки, – возразил Штоп.

– Да я свой принесу, у меня есть…

– Ладно, пусть, – согласился Штоп. – Ему так, может, спокойнее.

– Спокойнее, конечно. Пусть с градусником будет.

Он сел на пол и принялся резать ножиком туфли, принадлежавшие покойной жене.

Гальперия вздыхала, но помалкивала.

Вскоре вокруг Штопа набралась куча кожаных обрезков.

– Может, ужинать будем? – предложила Гальперия. – Поздно уже.

– Ужинать? – старик поднял голову. – Не, хоронить будем.

– Сейчас? Дождь ведь…

– Я говорю, хоронить будем на хер! – взвился Штоп. – Зови дочь на хер! И Генку зови Крокодила – все ж не чужой на хер!

Гальперия разбудила Гену и Камелию.

– Как хоронить? – удивилась Камелия. – Ночью? Кто ж нас пустит на кладбище?

– Пустят, – с усмешкой пообещал Штоп. – Ты встань у стола смирно и стой, пока не скажу. – Он обвел воспаленными глазами комнату. – Вот какая дизентерия случилась. Надо сказать что-то. – Он посмотрел на Гальперию. – Слова надо сказать, как полагается. Группа товарищей. В труде и в личной жизни.

– Может, свет включить? – сказал Крокодил. – Мы ж не сектанты.

Камелия включила свет.

– Погоди, – сказал Штоп. – Штаны по такому случаю надену.

Он натянул брюки, поставил посреди комнаты стул и помог Гальперии на него взобраться. Она сняла очки и подняла лицо к потолку.

– Всем молчать мне тут! – приказал Штоп. – А ты говори, не бойся.