Прошли годы со дня теракта в Америке 11 сентября. За все это время вряд ли найдется в мире хоть одно уважающее себя СМИ, которое в той или иной форме не откликнулось на это событие, не писало о терроризме, тем более что жизнь подбрасывет все новые чудовищные сюжеты.
Много мнений, много версий, из которых ясно одно: терроризм – настолько запущенная болезнь, что общество, парализованное его метастазами, не в состоянии найти лекарство, все политологи мира беспомощны выписать правильный рецепт.
А ведь первые симптомы этого страшного заболевания были пропущены. Вспомните всех этих «бомбистов» и в Европе, и в России ХIХ – начала ХХ века. Их поступки считали подвигом, их жизнь героизировали. Их защищали лучшие адвокаты, а общественное мнение попустительствовало террористам. Да, эти герои – банальные террористы.
В мае 1919 года в Петрограде скончалась старая революционерка Вера Засулич. Невысокая седенькая старушка, небрежно причесанная, кое-как одетая. Говорила быстро, слегка захлебываясь. «Но улыбка у нее была, – пишет В. Вересаев, – чудесная – мягкая, застенчивая и словно извиняющаяся».
Нет, она ни в чем не извинялась, эта милая старушка, знаменитая террористка. К своей всемирной славе относилась с иронией, мало ли в 70-х годах было террористических покушений.
Да, действительно, то была молодость, борьба за идеи. А в старости Вера Ивановна много писала, изящно и умно. И вообще она чувствовала красоту во всем и, как сообщает Вересаев, на клочке земли вырастила оригинальный садик…
Вера Засулич родилась 29 июля (10 августа) 1849 года в деревне под Смоленском в семье небогатого помещика, капитана в отставке. Рано осиротевшую девочку отдали на воспитание родственникам. Ее детские воспоминания грустны: «Никто никогда не ласкал меня, не сажал на колени, не называл ласковыми именами». К тому же гувернантка часто порола ее. Сам по себе факт обычный для того времени, даже в дворянских семьях практиковали подобный способ воспитания. Но когда «в назидание» сечет чужой человек… Словом, детская обида переросла во взрослое желание отомстить за несправедливость. И она отомстила.
Однажды Засулич прочитала в газете, что столичный градоначальник генерал Ф.Ф. Трепов приказал публично наказать розгами бунтовщика-студента Емельянова, который в тюрьме вел себя строптиво. Девушка решила совершить высший суд, чтобы «сатрапы и впредь тряслись от страха и не смели обижать борцов за светлое будущее».
24 января 1878 года Засулич явилась в присутствие градоначальника, назвавшись девицей Козловой. Девица желала подать прошение в связи с намерением занять должность домашней учительницы. Когда Трепов подошел к ней, то Засулич вместе с прошением достала и пятиствольный револьвер «Бульдог»…
Грянул выстрел-отомститель,
Опустился божий бич,
И упал градоправитель,
Как подстреленная дичь, —
ходили потом в народе стихи.
Генерал Трепов не вызывал симпатии в обществе: вор и мошенник. Уже давно начальник Третьего отделения лично распорядился начать тайное расследование, какими путями сей государственный муж приобрел свое огромное состояние. Выстрел в генерала, как это ни ужасно (!), был на руку власти, скомпрометированной бессилием против воровства и взяточничества – еще одного нашего хронического заболевания.
Либеральные круги общества встали на защиту Засулич, требовали освободить ее.
Ее защитник П.А. Александров, воспользовавшись слабостью обвинителя, представил стрелявшую как жертву произвола царского режима, невинно проведшую два года в тюрьме и незаконно сосланную под надзор полиции. То есть ее прежняя антиправительственная деятельность рассматривалась как акт борьбы с неправедным государством за свободу и независимость личности. Когда Александров рассказывал в суде о тяжелой судьбе обвиняемой, в зале слышались рыдания, дамы падали в обморок.
Вера Засулич не сомневалась в своей правоте: «Угнетать человека и попирать его достоинство – величайший грех!»
Так и хочется спросить: «А убить человека?!»
Председатель суда Анатолий Федорович Кони оставил нам портрет террористки: «Тяжелое серое лицо, застывший взор, видно, что рисуется, то есть держит себя как положено человеку с “миссией”».
Суд присяжных оправдал Засулич. Оправдал самосуд. Россия ликовала. Аплодисменты в суде, радостные крики на улице в честь героини. Кони, когда его поздравляли с победой, возразил: «Победа больше похожа на поражение». Его поддержал Лев Николаевич Толстой. Сразу же после суда он написал: «Засуличевское дело не шутка. Это предвещает много несчастий и много греха… Это бессмыслица, дурь, нашедшая на людей недаром. Это первые члены из ряда, еще нам не понятного, но это дело важное».
Последующие бесчисленные теракты во всем мире, взрывы в Москве, ад Беслана, Нью-Йорка и Вашингтона, безумие Талибана и ИГИЛ – это все из того же рода «бессмыслицы, дури, нашедшей на людей недаром».
Война… Какое страшное слово. Первыми жертвами становятся самые незащищенные – дети, старики, женщины. А воины? Они – защитники и жертвы. Одновременно.
И вот оказывается, что есть войны непопулярные. Какой циник придумал подобное определение? Что же, выходит, погибнуть, потерять близких «престижно» в 1812-м и в 1941-м? А как же участники Финской, Афганской, необъявленной в Чечне или на Донбассе?
Такой вот непопулярной в советские времена считалась Первая мировая война, или германская, как ее называли в народе, а в школьных учебниках – империалистическая.
Выстрел в Сараево обрушил мир. И привычная жизнь исчезла: «Теперь война, теперь война». Великий князь Владимир Палей с грустью вспоминал в феврале 1916 года о мирном времени, о возлюбленной:
Привык я видеть Вас скользящей
Под звуки вальса на балах.
С улыбкой нежной и манящей,
С веселым вызовом в глазах…
И та, которая была «светской королевой», ушла на фронт спасать, помогать: «Женщина – теперь Сестра».
Теперь Ты каждого солдата
Своей чаруешь добротой,
И белоснежная соната
Царит в душе Твоей святой.
Генриетта Викторовна Сорокина не была светской красавицей и не принадлежала к высшему свету. Что мы знаем об этой женщине? Очень мало.
Августа Карловна Сорокина (девичья фамилия неизвестна) была шведкой, родилась в Риге в семье механика Балтийского флота. Понятно, что отец всегда был в море, а девочкой занималась мать, которая дала ей хорошее образование, позволившее работать гувернанткой. По рассказам дочери Сорокиной пунктирно можно восстановить ее жизнь.
Итак, Августа – гувернантка в семье фабриканта Коншина и живет в его имении в Калужской губернии. Управляющий имением, отставной офицер лейб-гвардии уланского полка Николай Осипович Сорокин влюбился в нее с первого взгляда. Августа ответила взаимностью. В 1906 году у молодых родилась дочь. Уютный мир был недолгим. Наступил 1914-й, «когда в безумной свалке народы нервы напрягли…».
Николай Осипович уезжает в 6-ю армию Юго-Западного фронта в Галицию. Августа Карловна вскоре последовала за ним. Многие дамы в патриотическом порыве шли на курсы сестер милосердия. Великие княжны подавали всем пример:
Когда мы гнусности немецкой
Решили положить конец,
Когда взамен прически светской,
Взамен жемчужин и колец,
Взамен всего, что соблазняет
В тылу беспечных богачей,
Косынка белая сияет
Вокруг задумчивых очей…
(В. Палей)
Вот и Августа Карловна по окончании курсов уходит на фронт, при этом она предусмотрительно меняет по-немецки звучащее имя: Августа Карловна становится Генриеттой Викторовной. Ее направляют в Восточную Пруссию.
Можно представить, как тяжело было этой отнюдь не изнеженной женщине на фронте, в кроваво-окопном месиве. За свой тяжкий труд на полях войны Генриетта была удостоена Георгиевских медалей. Единственная из участниц непопулярной войны. А вот одна награда так и не была ею получена.
В одном из боев Генриетта была легко ранена в ногу, но продолжала выполнять свою работу. Она подползла к тяжело раненому в живот бойцу. Им оказался знаменосец Либавского полка. Понимая свою обреченность, боец сорвал знамя с древка, свернул его и отдал сестре: «Спаси знамя…»
Она спасла, несмотря на немецкий плен. Этот воинский подвиг согласно статусу удостаивался ордена Святого Георгия, который мог быть пожалован только государем императором. Сорокина была представлена к награде, но… Императору, видимо, было не до наград.
После окончания этой войны страна плавно вошла в революцию и Гражданскую войну. Генриетта похоронила мужа, работала медсестрой, растила дочь. Жила стесненно, как и большинство ее соотечественников. Постоянно ощущала внимание НКВД. Слава богу, все ограничилось вызовами к инспектору для уточнения национального происхождения.
Генриетта Викторовна, сестра милосердия Первой мировой войны, скончалась 5 июля 1950 года и похоронена на Калитниковском кладбище в Москве. Всеми забытая. Но прав был великий князь Палей, написавший в сентябре 1915 года, находясь в действующей армии:
Вы – не покинутый прах!
Вечною памятью, вечною славою
В русских вы живы сердцах!
Эти слова справедливы к жертвам всех войн: популярных и не очень.
Есть имена, которые окружены мифами, но мифы эти не искажают образ, а, напротив, дополняют его, привнося новые краски и еще более подтверждая логику характера. Такова мать Мария. Мало фотографий, но остались воспоминания о ней. Остались ее стихи, философские труды.
Осталась легенда о ее кончине. Мы никогда не узнаем доподлинно, как она погибла. Да и важно ли это? Миф ее сделал святой. Это только подтверждает, что мать Мария «шла навстречу своему мученическому концу, не отклоняясь, не отстраняясь»:
Зачем жалеть? Чего страшиться?
И разве смерть враждебна нам?
В бою земном мы будем биться,
Пред непостижным склоним лица,
Как предназначено рабам.
Мы много и с благодарностью вспоминаем мать Терезу, а спросите людей о матери Марии… В лучшем случае кто-то вспомнит одноименный фильм Сергея Колосова с Людмилой Касаткиной в главной роли…
Так кто же она, мать Мария? Поэтесса Серебряного века Кузьмина-Караваева? Философ Елизавета Скобцова? Или просто – Лиза Пиленко, которая в 1916 году написала:
Мне дали множество имен,
Связали дух земным обличьем…
В поэме «Духов день» мать Мария пишет о себе:
И я вместила много: трижды – мать,
Рождала в жизнь, – и дважды в смерть рождала.
А хоронить детей – как умирать.
Копала землю и стихи писала.
С моим народом вместе шла на бунт,
В восстании всеобщем восставала.
В моей душе неукротимый гунн
Не знал ни заповеди, ни запрета,
И дни мои – коней степных табун
Невзнузданных – носились. К краю света,
На запад солнца привели меня,
И было имя мне – Елизавета.
Елизавета Юрьевна Пиленко родилась 8 (20) октября 1891 года в Риге. Со стороны матери дворянские предки состояли в родстве с Фонвизиными и Грибоедовыми. Отец – юрист, товарищ прокурора Рижского окружного суда. В 1895 году он оставил службу и перебрался с семьей в Анапу, где занялся виноделием, стал директором Никитского ботанического сада. В 1896 году отец Лизы скончался. Мать увезла девочку в Петербург, лишь на лето она возвращалась в Анапу.
Окончив в Петербурге гимназию, Лиза поступила на философское отделение историко-филологического факультета Бестужевских курсов. Этого ей показалось недостаточно, и она оканчивает Петербургскую духовную академию. Только не представляйте ее синим чулком. Напротив, Лиза была живая и общительная, с несвойственным Петербургу «ярко-румяным цветом лица». Современники запомнили ее «жизнерадостно-чувственной, общительной особой».
Очень избалованная матерью, Лиза производила впечатление взбалмошной и самоуверенной особы. Совсем другой ее увидел Александр Блок:
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите всё о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите…
Поэт понял, что это не рисовка, испугался своего видения и просит ее:
Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и о небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как – только влюбленный
Имеет право на звание человека.
Увы, предчувствие поэта не обмануло: жизнь прелестной девушки из Анапы сложилась трагически. Вернее, «сложилась» – это для пассивных натур. Свою жизнь Лиза Пиленко выбрала сама и прожила ее «как назначено свыше, без слез и без ропота». Не покидает ощущение, что она «знала» свою судьбу, свой «огненный» конец:
Какой бы ни было ценой
Я слово вещее добуду,
Приблизясь к огненному чуду,
Верну навеки мой покой.
Пусть давит плечи темный грех,
Пусть нет прощения земного, —
Я жду таинственного зова,
Который прозвучит для всех.
1916
Ее беспокоит только одно:
Лишь бы душа была готова,
Когда придет последний срок.
Не будем, однако, забегать вперед.
На дворе 1910 год. Лиза во власти революционных идей, сближается с рабочей молодежью, ведет занятия при Петербургском комитете РСДРП. Пишет стихи. Высокая, полная, красивая, Лиза «одарена многообразной талантливостью», она энергична и импульсивна. Тем удивительнее кажется окружающим ее выбор – Дмитрий Владимирович Кузьмин-Караваев, сын известного профессора государственного права. Интеллектуал, погруженный в себя, ночи напролет просиживает за книгами. Близкие в недоумении: что могло объединить столь, казалось, разных людей. А подруга Лизы по гимназии Юлия Яковлевна Эйгер-Мошковская вспоминает: «Я была на свадьбе, и когда увидела жениха, мне сразу стало ясно, что Лиза его создала в своем воображении, а может, хотела спасти от какой-нибудь бездны». Брак действительно оказался неудачным и скоро распался, но до конца дней они поддерживали дружеские отношения. Дмитрий Владимирович перешел в католичество, стал монахом и покоится в Риме.
После свадьбы Дмитрий ввел жену в свой круг, познакомил с Брюсовым, Гумилевым и Ахматовой, с которыми соседствовал по имению. Елизавета стала участницей сред на «башне» Вяч. Иванова, активным членом «Цеха поэтов». В 1912 году вышел ее первый сборник «Скифские черепки», построенный как исповедь скифской царевны, оплакивающей гибель своего царства.
Где-то там, за десятым курганом,
Стальные клинки взнесены;
Вы сразились с чужим караваном, —
Я да идол – одни спасены.
Я испила прозрачную воду,
Я бросала лицо в водоем…
Недоступна чужому народу
Степь, где с Богом в веках мы вдвоем.
Впервые было сформулировано ее последующее жизненное кредо – преодоление трагического одиночества в слиянии с Богом.
Критика откликнулась на дебют очень активно. Надежда Львова поставила Кузьмину-Караваеву в один ряд с Цветаевой, а Владислав Ходасевич отметил: «…умело написана книга г-жи К.-К.».
Высоко оценил сборник сдержанный на похвалы Валерий Брюсов: «Умело и красиво сделаны интересно задуманные “Скифские черепки” госпожи Кузьминой-Караваевой. Сочетание воспоминаний о “предсуществовании” в древней Скифии и впечатлений современности придает этим стихам особую остроту».
Следующий сборник, «Руфь», вышел четыре года спустя, в 1916 году. Этот сборник особенно важен для понимания дальнейшей судьбы поэтессы. Здесь явно слышно предчувствие своей судьбы, скитаний и странничества.
Я в путь пойду, и мерной чередой
Потянутся поля, людские лица,
И облаков закатных вереница,
И корабли над дремлющей водой.
Чужой мне снова будет горек хлеб,
Не утолит вода чужая жажды…
Германская война, революция разрушили привычный мир: «исчезла горизонта полоса». Но Елизавета Юрьевна не стремилась склеивать черепки обрушенной жизни. Ее душа к грядущему готова. С радостью, жаждой обновления встретила Кузьмина-Караваева Февральскую революцию. Октябрьская революция застала ее в Анапе, где она продолжала дело отца – занималась виноделием. Растила дочь. С мужем рассталась.
В феврале 1918 года Елизавета Юрьевна – комиссар по делам культуры и здравоохранения, виноградники отданы казакам-хуторянам. Летом того же года она уезжает в Москву на съезд эсеров, а когда осенью возвращается в Анапу, ее арестовывают.
В 1919 году за сотрудничество с большевиками Кузьмина-Караваева была предана военно-полевому суду Белой армии. От смертной казни спасло письмо в ее защиту, подписанное А. Толстым, М. Волошиным, Н. Тэффи и опубликованное в Одессе. Но похоже, что решающую роль в этой истории сыграл член кубанского правительства Д.Е. Скобцов-Кондратьев. Видный казачий деятель влюбился в арестованную петербургскую поэтессу. Это и спасло ей жизнь.
В 1919 году вместе со Скобцовым, за которого она вышла замуж, Елизавета Юрьевна эмигрирует: вначале в Югославию, а затем во Францию, в Париж. Здесь она поступает вольнослушательницей в православный богословский институт, ректором которого был философ отец Сергей Булгаков, ставший ее духовным отцом. В эти годы Скобцова пишет философские труды «Достоевский и современность», «Миросозерцание Вл. Соловьева», воспоминания о Блоке, известие о смерти которого пережила очень тяжело.
В 1932 году умирает ее младшая дочь Настя. Это, считают биографы, послужило толчком для принятия важного решения: постричься в монахини. Но она осталась в миру: «она нашла для души своей соразмерную форму». Это уже потом ее путем последуют мать Тереза и другие женщины, у которых
Самое вместительное в мире сердце.
Всех людей усыновило сердце.
Понесло все тяжести и гири милых.
Господи, там в самой сердцевине нежность.
В самой сердцевине к милым детям нежность.
Подарила мне покров свой синий Матерь,
Чтоб была и я на свете Матерь.
1931
В 1936 году судьба послала ей новое испытание – умерла старшая дочь. Близких поразила реакция матери Марии на это горе: ни слез, ни оцепенения души. Только сожаление, что «сердце мира не вмещает». После смерти дочери она вся без остатка отдалась работе.
Вместе с друзьями-философами, среди которых Н. Бердяев, отец С. Булгаков, Г. Федотов, мать Мария основала объединение «Православное дело». На улице Лурмель, 77, она устроила женское общежитие и дешевую столовую, для которой с рынка приносила продукты (монахине делали скидку).
Мать Мария сама вела хозяйство, мыла полы, клеила обои, набивала тюфяки. А вечерами расписывала и вышивала иконы. Устраивала диспуты. Писала стихи. На удивление друзей, как она все успевает, откуда черпает силы, отвечала: «У меня к ним отношение такое – спеленать и убаюкать – материнское». Люди это чувствовали и стали называть ее просто – Мать: «Мать сказала», «Мать просила»…
Война вновь разрушила жизнь. Первый порыв – ехать в Россию, помочь. Разум остановил – не доедет даже до границы. И ее общежитие становится убежищем для всех, кто спасался от нацистов, прежде всего для военнопленных и евреев. В Иерусалиме на алее Праведников мира есть дерево-памятник матери Марии.
После оккупации Парижа нацистами она предоставляла убежище, делала документы преследуемым евреям. На приказ нацистов об обязанности носить желтую звезду Давида она откликнулась стихотворением, которое ходило в Париже по рукам:
Два треугольника, звезда,
Щит праотца, царя Давида, —
Избрание, а не обида,
О проекте
О подписке