Бросив на кровать саквояж, он произнёс: – Настало время знакомиться, я из Одессы, имя моё Александр…

– Дальше можешь не продолжать, – перебил его я. – Ты – Сашка Веприцкий, не так ли? Я узнал тебя, несмотря на то, что прошло очень даже не мало лет. И видеть тебя безумно рад,

«Коллега» резко развернулся, и его насмешливый взор окинул меня.

– Юрец, ты что ли?! – воскликнул он и шагнул навстречу. Мы обнялись.

– А я, как чувствовал, – продолжил он, – что произойдёт что-то знаменательное, и прихватил с собой бутылку коньяка. Сейчас мы её раскупорим и выпьем за встречу с юностью, – и, доставая из сумки молдавский коньяк, тихо добавил: – Однако, как это было давно?..

– Саша, знакомься, – произнёс я, – это Сергей Червонных, он из Кызылорды. Мы работаем на одном проекте по переброске сибирских рек в Аральское море. Только мой объект простирается на юг от Сыр-Дарьи, а его на север.

– Очень приятно, – ответил Александр, пожал машинально руку Сергею и продолжил мысль: – А, помнишь, Юрец, как мы сдвигали столы в буфете на вокзале, и пили «на спор» жигулёвское пиво?

– Помню, помню, Санёк, как же. И тебя помню как «Пиринского» за пристрастие к болгарским сигаретам. Кстати, как твоё отчество, ведь ты с виду теперь такой солидный?

В самом деле, куда исчезли юношеская худоба и угловатость того парня? Перед нами предстал импозантный интеллигентный мужчина, в голосе которого чувствовалась уверенная интонация. А узнал я его только благодаря своей «памяти на лица».

– Сильвестрович – моё отчество. Только к чему это? Пусть будет так, как было. Ты для меня Юрец, а я дли тебя Сашка Пиринский. Хоть так окунёмся в прошлое.

Тут мы с Серёжей вытащили из тумбочки свой не хитрый провиант, и началось застолье…

– Саша, а ведь я тоже служил в армии, – поведал я о себе. – Только тебя призвали сразу, а мне давали отсрочку до тех пор, пока я не женился. А как только это произошло, через два месяца меня, молодожёна, и забрали. Служил в Московском военном округе в танковых войсках. А ты куда попал?

– Я служил в войсках МВД на Украине.

– Надо же? – удивился я, – я-то молил бога, чтобы забрали хоть куда, только не в МВД.

– Это почему же?

– Предвзятость была. Не хотел охранять заключённых: почему-то казалось, что могу там совершить непоправимую оплошность – довериться зеку и залететь по наивной простоте в какую-нибудь страшную историю.

– Да нет, Юрец, особо бояться нечего, если ты контролируешь себя. А потом, я ведь не заключённых конвоировал, а так, на складском объекте в карауле стоял. Служба прошла относительно спокойно. Только тоска была страшная. Ведь мы геологи, сами знаете, люди свободолюбивые. А там эти старшины, да ещё дедовщина. Спасло то, что нас на объекте было мало, и мы сдружились. Поначалу, конечно, было тяжко от унижений, а потом всё нормализовалось. Наверное, просто повезло.

– Ну, и где ты побывал? А то ведь об армии мы можем говорить бесконечно, как никак отдано три года жизни. Я, например, только о том сожалел, что лучшие годы уходят, а мне хотелось учиться и жить творчески полноценно. Время не имело бы значения, если знать, что тебе отпущено много лет жизни.

– Ну, ты, Юрец, по-прежнему философ. Творчества в армии захотел и полноценной жизни. Стихи-то пишешь? Не оставил свою прихоть юности? Помню, строчки из твоей «Романтики»: Нам говорят: «Долой романтику! –

Вы в грубых сапогах и ватниках.

От пота горького и холода

Не до романтики геологам!»

– Если дальше не знаешь, Саша, могу и напомнить, время у нас теперь есть:

Твердят, мечтою не живущие,

Что все мы грешные, сивушные

И что в любви непостоянные,

И даже хуже – окаянные.

– Помню, помню, – сказал Саша, и продолжил:

Твердят! А у ручья прохладного

Рассвет зари встречает жадно

Лихая девушка раскосая,

На скакуне, летя по росам.

– Надо же, – удивился я. – И всё-таки, где ты служил?

– Сначала проходил службу в Полтаве в петровских казармах, а потом попал в Одессу. На третьем году женился на одесситке, там и остался. После армии работал в институте Курортологии и заочно учился в Политехе. Шесть лет ездил в Москву на сессии. Потом трудился в объединении «Южукргеология» – занимался гидрогеологическими и инженерно-геологическими изысканиями. Сейчас работаю в Одесской геологической экспедиции.

– Саша, а на юг, в Казахстан, где начинали работу, не тянуло?

– Сначала было такое чувство, а потом, когда произошло нечто, то про эту вашу Азию и вспоминать не хочу…

Бутылка коньяка опустела. Беседа набирала обороты. На дворе стало темнеть. Сергей Червонных тактично не вмешивался в наш разговор, подав мне знак, он тихо оделся и удалился в магазин.

– Да что ты, Санёк, – изумился я, – неужели ты всё забыл? Я, например, когда был в армии, услышу, бывало, по радио казахскую музыку – сердце разрывается от тоски. Я ведь казахстанец, родился в Устькамане. И наши холмисто-равнинные степи и пустыни, горы и пригорки в душе моей остались навечно.

– Ты, Юрец, другое дело, тем более родился там, а я из России. Тоска, конечно, была, особенно по нашей разгульной жизни, но я же говорю, пока не произошло нечто.

– Да что же там за «нечто» такое, что даже вспоминать нас не хочешь?

– Вы тут не причём. Давай отложим пока этот разговор (и добавил), а помнишь, Юрец, я исповедовался перед тобой на вокзале?

– Да, Саша, помню.

– Удивительно то, что я эту сухопарую старушку чаще всего в армии вспоминал, воспроизводил детали в памяти, а особо запомнилась её усмешка, когда она вошла в буфет, а я сидел в компании геологов рядом с Валей Осипенко…

Тут вошёл Серёга Червонных. «Вот, – сказал он, – в местном магазине только Кедровая водка, – достал из дипломата три бутылки кедровки, колбасу и сыр. – Придётся перейти с коньяка на неё. Надеюсь, понравится.

Разговор перешёл на общие темы, а когда кедровка была хорошо продегустирована, мы стали более эмоционально выражать радость от неожиданной встречи.

Шаланды, полные кефали,

В Одессу Костя приводил,

И все бендюжники вставали,

Когда в пивную он входил, -

затянул Сергей Червонных, а далее и я присоединился, вторя ему:

Я вам не скажу за всю Одессу -

Вся Одесса очень велика, -

Но, а Молдованка и Перессы

Обожают Костю моряка.

– Юрец, и ты Серёга, – перебил нас Пиринский, – ну, какие Перессы?! Нет в Одессе никаких «Пересс», а есть Пересыпь, производная от сочетаний «сыпать – пересыпать». Все вы, кацапы, поёте неправильно!

– Ты прав, Саша, давайте отныне петь, как хохлы поют – «Пересыпь». Ведь ты хохол, Саша?

– Нет, Юрец, я ближе к полякам, но проживающим в Белоруссии. Мой отец Сильвестр оттуда, там это имя распространено.

После такого уточнения песню о Косте-одессите мы стали петь в правильном варианте.

А потом вдруг из наших уст понеслась песня Лидии Руслановой:

Очаровательные глазки,

Очаровали вы меня.

В них столько неги, столько ласки,

В них столько страсти и огня.

Эта песня почему-то захватила нас сполна:

Я опущусь на дно морское,

Я вознесусь на небеса.

Тебе отдам я всё земное,

Чтоб только зреть твои глаза.

В этот вечер мы возвращались к этой песне снова и снова. Пели громко и почти непрерывно: Пусть будет жизнь моя опасной –

Коварств и мук я не боюсь.

Я в этот взор очей прекрасных

Весь без остатка окунусь.

Наутро кто-то из соседских номеров с насмешкой спросил: «Ну, поднялись со дна морского, не утонули?». «Вроде живы, – отшучивались мы, – сейчас посмотрим, осталась кедровка, или всю выпили?» Оказалось, все бутылки были опорожнены, только на дне каждой лежало по три кедровых орешка.

Ехать в центр Москвы не имело смысла, хотя и был воскресный день, так как за окном царила стальная промозглая сырость. Да и желания особого не было, каждый из нас не раз бывал в Москве. А тут такая неожиданная встреча. Сергей Червонных, в угоду нам, сделал ещё ходку в магазин. Кедровка с орешками на дне бутылок пришлась очень кстати.

– Юрец, – говорил мне Пиринский, – ты напомнил мне об Азии и только растревожил душу. Поясняю. Неприязнь к ней навеяна последующими ужасными событиями, которые произошли там со мной. Это то самое «нечто», о котором я обещал тебе рассказать. Исповедаюсь тебе ещё раз, как и когда-то, видно, для того мы и встретились. Слушай, Юрец, да и ты Серёга. Теперь у меня и от тебя нет секретов.

«Всё у меня складывалось нормально. Армия, женитьба и институт, который я окончил заочно, остались позади. Я увлёкся по-настоящему работой. После института Курортологии, перешёл в объединение «Южукргеология» и занимался разведкой подземных вод. Кстати, по этой части я тоже проходил курсы совершенствования, здесь же. Слушал лекции и консультировался у наших известных корифеев Боревского и Язвина. Потом занимался инженерно-геологическими работами, связанными с Северо-Крымским каналом, а близ Одессы исследовал процессы возникновения оползней. В общем, расширял круг знаний и набирался практического опыта, работая серьёзно и увлечённо. Прошёл путь от техника до руководителя партии, а потом стал заместителем начальника экспедиции. И уже пророчили в начальники. Но… – тут Пиринский сделал длительную паузу, задумался, собираясь с духом, и, наконец, продолжил: – Тогда, в канун дня Советской армии (так совпало) нам выдали приличную премию, и мы, естественно, хорошо отметили эту дату в коллективе. Все начали расходиться, но на меня что-то накатило: на душе было хорошо, а домой идти не хотелось, перед этим слегка повздорили с женой. Вместо дома, я забрёл в привокзальный ресторан. Выпил коньяку, закусил лимоном. Ещё выпил. И в кассе вокзала взял билет в поезд на первый рейс до конечной станции. Определившись в купе, пошёл в ресторан поезда. До закрытия ресторана хорошо нагрузился, вернулся в купе. Проспался и снова засел в ресторане. На конечной станции вышел, и снова взял билет на ближайший рейс до конца. А там опять купе, опять вагон-ресторан, потом сон и так далее. Прошло, наверное, суток пять. Я очнулся уже на лавке привокзального зала ожидания. Около меня стоит милиционер азиатской наружности, спрашивает документы. Лезу в карманы: пусто – нет ни денег, ни документов. Страж порядка ведёт меня в отделение. Там интересуются моими анкетными данными, и я узнаю, что нахожусь в Киргизии в городе Фрунзе. Затем меня отправляют в какой-то распределитель. По моим словесным показаниям делают запросы и ждут официального ответа с места моего проживания и работы. А я всё это время нахожусь под стражей. Прошло двадцать дней после запроса, прежде чем милицейские власти получили требуемые сведения, затем вручают мне на руки билет в общий вагон до Одессы и справку, подобную той, какую выдают заключённым после освобождения. И я, наконец, являюсь домой спустя двадцать восемь дней после памятного дня Советской армии. В семье и на работе, естественно, был переполох. С женой всё обошлось, а на работе сначала вызвали в партбюро (в армии я стал членом партии), влепили строгий выговор с занесением в личное дело и после этого понизили в должности до рядового инженера. Правда, через три месяца почти реабилитировали, сперва перевели в старшие инженеры, а ещё через год доверили партию. С тех пор я очень «не взлюбил» вашу Азию, хотя понимаю, она здесь не причём».

С понедельника мы с утра пошли на занятия, а с трёх часов дня снова оказались в номере, где продолжили осваивать кедровку и вести разговоры на разные темы, в том числе и о моём поэтическом творчестве.

– Печатались где-нибудь твои стихи, Юрец? – спросил неожиданно Сашка, и своим вопросом попал в самое моё больное место.

– Печатались, в основном в газетах, преимущественно в тех, где я в тот момент находился. А когда занимался промышленными водами, то побывал почти во всех областях республики. Там печатались не только стихи, но и статейки и очерки о геологах.

– Как же тебе удавалось сочетать всё это с работой?

– Всё просто. Приезжая на место, я, как правило, арендовал в ближайшей автобазе грузовой автомобиль, необходимый для работы. Для этого надо было оформить бумаги и дождаться из объединения перечисления денег. Пока не поступят средства, я был свободен. Вот тогда-то от нечего делать я писал и публиковал в местных газетах свои опусы.

– Помню, помню, – вмешался в разговор Сергей Червонных, – в нашей областной газете «Путь Ленина» я встречал твои стихи «Язык камней» и ещё что-то.

– Было такое, – подтвердил я. – Особенно много печаталось на Мангышлаке. Там я побывал почти на всех нефтепромыслах и не только.

– Может, что-нибудь прочтёшь наизусть, Юрец? – попросил Пиринский.

– Не проблема, – ответил я. – Только стихи по-пьянке плохо усваиваются.

– А без пьянки у нас времени для этого не будет. Давай, Юрец, сделаем так – стихи твои будем слушать не «по-пьянке», а вполпьяна, – подвёл итог Александр.

– Само то, – согласился я. – Вот когда мы с Сергеем блуждали по пескам, у меня появилось стихотворение «Живой песок», прочту главные строки:

Среди безмолвной дикой прелести,

Там, где раздолье и тоска,

Бугристый, грядовый, ячеистый

Лежит живой массив песка.

Дитя воды и ветра буйного

На неподвижность обречён

За то, что нрава был разгульного

И жизнью вольной увлечён.

Из века в век желает страстно он –

Сквозь даль седую и бурьян, -

Счастливым и волной обласканным,

Катиться прямо в океан.

И ветром бурьевым встревожены

Песчинки – верные гонцы

Несут мечты те безнадёжные

С забытых мест во все концы.

– Прямо не песок, а человек, «на неподвижность обреченный за то, что нрава был разгульного и жизнью вольной увлечённый», – пафосно молвил захмелевший Сергей Червонных. – Юра, это ты про нас, геологов, написал, не так ли?

– Про песок, Серёжа, в котором мы вязли на твоей машине. Но, безусловно, хорошо то, что ты это воспринимаешь по-своему. И мне уже самому кажется, что это мы с тобой желаем страстно катиться прямо в океан мечты своей. Спасибо тебе.

Меня понесло, и я заговорил: – А когда я уже на своём объекте работал, то прямо у входа в кашару, где мы жили, написал плакат:

Наш канал – это стройка века,

Человеку на прочность проверка!

Это для шоферов, чтоб уважали своего шефа, то есть меня. Для меня хуже всего было общаться с этой категорией людей. Куда-нибудь самовольно зафитилят на машине – а у меня рация – и три раза в день надо докладывать обо всём на базу. Скрываешь, конечно, а сам дёргаешься. В песках редкие селения и находятся за сорок-пятьдесят километров, всё что угодно может случиться. Я там мало писал, некогда было. Но одно стихотворение прочту, оно повеселее чем прежнее, называется «Три Пери».

В пустыне знойной, близ Арала –

Чуть-чуть южней горы Карак, -

В тот день палящая стояла

И нестерпимая жара.

И вдруг из-под земли ударил

Искристо-яростный фонтан,

А вместе с ним под дробь литавр

Три девушки явились там.

И зазвенели птичьи трели –

Забыли все о духоте, -

Очаровательные Пери

Кружились в танце на воде.

Тела их гибкие ласкала

Струя, как светлая роса,

И степь мужская трепетала –

Горели цепкие глаза…

Вот так и родилась легенда

О Пери трёх, а быль проста:

Купались девушки-студентки

У водной скважины в песках.

– Кстати, девушки были из Одесского университета, – завершил я своё выступление.

Пиринский молчал, но чувствовалось, что не остался равнодушным.

– Ну, а книжку не думаешь издать? – после паузы спросил он.

– Думать-то можно. Это заветная мечта любого поэта. Пытался я, Санёк, осуществить такую мечту. Сделал подборку стихов, отнёс в издательство, и получил такие рецензии, что мне дурно стало. Особенно от «чёрного рецензента» досталось. Это тот, который тайно, без указания своего имени отзыв делает. Просто я понял, что надо среди этих шелкопёров находиться, там они все заодно, и свежему человеку трудно пробиться.

…Однако в тот раз мы говорили не только обо мне и моих стихах.

Сергей Червонных рассказал, как он когда-то по назойливой просьбе жены, оставил полевые работы и переехал в город; кстати, так не полюбившийся Сане – город Фрунзе. Но не мог больше года пробыть там. Вернулся в полевую экспедицию опять на съёмку в пустынные пески.

– В городе и работа была посильная – в проектном институте, и благоустроенная квартира, – говорил он, – но в свободное время сидеть в доме на четвёртом этаже мне было просто невмоготу.

А Веприцкий напомнил, что неоднократно бывал на курсах именно здесь, как только менялся профиль работы:

– Меня здесь многие знают. А некоторые преподаватели знакомы ещё по учёбе в институте, – и добавил: – Да и в этот раз я приехал сюда только для того, чтобы развеяться. Я занимаюсь мелиорацией, для меня это дело знакомо. Это уже второй массив орошения, который я осваиваю.

– Так вот почему ты опоздал на занятия. Двое суток тебя не было здесь. Мы уже думали с Серёгой, что вдвоём будем «прозябать» в номере, – заметил я.

– Прежде всего, когда я приехал в Москву, я заскочил к своим старым друзьям, у которых останавливался во время сессий в институте. Посетил бабу Шуру и деда Ивана – прекрасных старичков с богатой биографией. Старушка необычайно добрая, а дед – участник войны, был в плену, дважды бежал, потом оказался в сталинских лагерях. После освобождения работал на шахтах в Казахстане. Мы с ним хорошо погрелись коньячком. Вот я и задержался. Тем более мне тут всё известно. И ко мне за прогулы особых претензий не будет.