«…Этап прибыл рано утром. Партию вновь прибывших поместили в замаскированном подземелье до прихода начальства лагеря. Подземный бункер, то бишь этапка, на самом деле практически был экзекуционной камерой. Здесь истязали умело. С изолятора тебя могут не выпускать до тех пор – пока не исчезнут следы побоев. Примерно в 11 часов вывели всех из подземелья и построили перед кабинетом начальника лагеря. 43-х-летний подполковник произнес назидательно-поучительную речь:
– Кормежка у нас для вас нормальная. Работой обеспечим. Основное у нас это режим. Лечим здесь дубиналом, наказываем от наручников до «рубашки», а в изоляторе непокорные могут сидеть до конца срока, если выживут! Жалобы писать не советую. Вы – рецидивисты, и этим сказано все!»
(Из письма читателя Жукова П.А., 1987 г. Письмо № 10.)
Как уже сказано, окончание повести «Пирамида» совпало с периодом начавшейся «перестройки». Я торопился с последней частью, понимая, что приоткрывшаяся щель может захлопнуться, начнется очередной культ, застой, загнивание, распад – или как там еще назовут предстоящий период. Пока же был небывалый разгул гласности в нашей стране, и я чувствовал, что «Пирамида», эта «повесть о повести» может попасть «в десятку». И «Высшая мера», может быть, найдет, наконец, своих читателей. Пусть через столько лет, но все-таки…
А тут как раз сменилось начальство в одном из «толстых» журналов, из застойно-сонного журнал начал становиться одним из самых прогрессивных, и мне позвонила старая знакомая, которая пришла работать в этот журнал редактором. Она знала, что у меня много ненапечатанных повестей и рассказов. «Пирамида» была еще не закончена, я дал несколько старых вещей, и одна из повестей, «Ростовская элегия», вскоре была опубликована в этом «толстом» журнале. Через тринадцать лет после написания. История повести любопытна уже тем, что когда-то, лет десять назад, ее чуть не напечатали, да еще и отдельным изданием, но помешал не цензор, а… весьма «прогрессивный» по тем временам критик, считавший себя «левым» и убеждавший меня в своей исключительной ко мне расположенности…
Итак, старая повесть была, наконец, опубликована, я стал, как говорят, «автором» этого журнала (то есть, в какой-то мере «своим»), и уже после в журнале опять сменился главный редактор, и теперь им стал человек, которого я давно уважал – честный писатель, участник войны, автор талантливых повестей о войне. Он не раз выступал на писательских собраниях, его выступления отличались прямотой и гражданственностью, назначение его главным редактором казалось одной из явных побед перестройки.
И в конце 1986 года я вдруг получил письмо за его подписью – с приглашением на чаепитие в редакции журнала в числе других «молодых и перспективных» писателей.
А я как раз заканчивал чистовую отделку «Пирамиды» перед тем, как отдать ее машинистке.
Выступив на чаепитии, я сказал об этом. И получил предложение принести рукопись в журнал.
«…Позвонить второй раз Вам я все-таки не решусь, поскольку и интереса особого Вы не проявили, и телефону я теперь не очень-то доверяю… в данном случае не своему, а Вашему. Из текста повести совершенно не ясно, почему это вдруг Вашей личностью заинтересовалась организация, которая никакого совершенно отношения не имеет к розыску сбежавшего мелкого взяточника, если считать Каспарова таковым…
Неужели Вы не спросили у них, что Вам может грозить? Или просто не смогли написать?… Человек, который по долгу службы должен быть приятным во всех отношениях, прекрасно этот нюанс уловил и благодаря этому Вам не лгал, поддакивая Вам. Их организация такими пустяками УЖЕ не занимается, это пройденный этап борьбы с призрачными ВРАГАМИ НАРОДА, каковых в условиях всенародного государства и развитого – с ударением почему-то на предпоследнем слоге – социализма быть уже не может. Примитивная и допотопная формулировка, идущая, наверное, еще от французской революции, СВОЕ ДЕЛО сделала, но теперь себя изжила. В ЭТОМ смысле Вас забрать не могли. Опасности для государственных интересов Вы не представляли никакой. Однако опасность с Вашей стороны была, но более локального характера…»
(Из анонимного письма женщины, очевидно, москвички, судя по штемпелю на конверте. Письмо № 79, 1987 г. Оно – так же, как и все другие, цитируемые, получено после публикации «Пирамиды».)
Конечно, у моей повести своеобразная форма, это я понимал. Непривычная. Первая, криминальная часть – «Высшая мера» – еще куда ни шло, детектив. Ну, а дальше какие-то порой чисто исповедальные куски. Что это – писательский дневник, мемуары, чистая публицистика? И очень много своего, личного. Это – естественно: литература, особенно документальная, как я думаю, такой и должна быть – личной, честной. Но сколько уже раз меня за это корили! Почему-то считалось, что советский писатель должен как можно меньше выражать свое личное мнение. Ведь есть же ОБЩЕЕ мнение, единственно верное – мнение руководителей КПСС. Естественно, это меня не устраивало. В конце же «Пирамиды» я и вовсе цитировал аж целые куски из газет! То есть как бы и «обзор прессы»… Я-то был убежден, что все это правильно и хорошо, но что скажут в журнале? Они не привыкли к такому. Очерк – не очерк, статья – не статья. Что это?
Я же все перечисленное, в том числе и фрагменты газетных статей, считал не только оправданным, но совершенно необходимым. Вся суть повести «Пирамида» в том, что «Дело Клименкина» со всеми его последствиями – не частный случай криминальной судебной ошибки, а – следствие всей системы отношений в обществе. И даже куски из газет, в которых содержится информация о повседневной жизни страны, необходима, ибо подтверждает мою главную мысль: «Дело Клименкина» не случайно, а то, что за ним последовало, в том числе судьба повести «Высшая мера» и судьба ее автора, то есть моя, есть то же самое свидетельство извращенных взаимоотношений между людьми в нашем обществе. То есть та самая, «кюстиновская» пирамида – извращенные законы которой, увы, сидят в нас с детства и не дают нам нормально жить. Главное – понять это, а тогда и советская власть, и страшное-престрашное КГБ теряют свой пугающий облик. Короче говоря, надо прежде всего самому быть человеком. Но это и есть самое трудное, ибо кажется, что все вокруг настроено против.
Но для того, чтобы это понять, как раз и нужно осознать НЕСЛУЧАЙНОСТЬ истории, описанной в «Высшей мере», и того, что было вокруг и после. Я был в этом уверен.
Ведь абсолютно «объективных» законов литературы нет. То есть они, может быть, и существуют в природе, но никто не вправе считать, что только он один их знает. Градация по жанрам – повесть, роман, рассказ, очерк – не более, как изобретение критиков, которых Л.Н.Толстой, между прочим, сравнивал с мухами и слепнями, мешающими пахарю возделывать землю. Бывают, конечно, истинные критики, помогающие читателю понять произведение, раскрыть порой непростую суть, правильно воспринять форму, но большинство все же занимается не сутью и не формой по существу – что трудно и хлопотно, – а пытается втиснуть живое произведение в привычные «рамки» и, отвлекая от сути, в очередной раз дурит послушные головы, оставляя писателя в удручающем недоумении. Так что все эти «академические» рассуждения о «жанрах», о «специфике», на мой взгляд, не имеют никакого значения. Имеет значение само произведение. Или оно действует на читателя, освобождая его, продвигая к пониманию жизни, помогая сбросить паутину чужих воль и внушений, либо в очередной раз пудрит ему мозги. Или оставляет равнодушным. Что же касается истинных критиков, воспринимающих именно то, что написано, а вовсе не то, что им по какой-то причине хочется воспринять, то таких я что-то не очень знаю. Потому и ценю в первую очередь мнение простых людей, не мудрствующих лукаво, не считающих себя «специалистами».
Им и даю читать свои рукописи.
Их мнение по поводу «Пирамиды» удовлетворило меня полностью. Их было человек десять, разного пола и возраста. Восприятие было не одинаковым, но понравилось всем. Каждый читал от одного до трех дней, хотя в рукописи было 475 машинописных страниц. И никто не был в претензии ни на странную форму, ни на «длинноты». Они все поняли! И большинство хотело даже, чтобы какие-то линии были подробнее разработаны.
Один из читателей, инженер по профессии, мой друг, сказал так: «Здесь нельзя выкинуть ни строчки. Если будут требовать – не соглашайся. Все равно напечатают, никуда не денутся, ничего подобного у них наверняка нет». Некоторые, правда, выражали сомнение, что это вообще будет напечатано сейчас, тем более без купюр. По причине, естественно, «остроты».
Однако, еще один читатель, литературовед и редактор одного из журналов, хотя и достаточно высоко оценил рукопись, но согласился со мной, что сомнение будет вызывать не столько даже социальная острота, сколько непривычная форма.
«…Я испытал кроме «рубашки» на себе все. Меня без причины вешали в наручниках, а когда выпустили из ШИЗО (мороз был приблизительно градусов 30), я не нашел х\б и до отряда шел в одних трусах босиком. Минут 20 ждал, когда контролер откроет дверь и впустит в корпус. И вот в 1987 г. в связи с «перестройкой», напихав в дело 9 нарушений отправили в другую зону.
Как раз вышла амнистия и мне как «нарушителю» отказали, я лишен всего, даже переписки. К этой малой своей писанине добавлю, что сижу вообще невинно, имея 100 % док-ва своей невиновности. Мою одиссею уже знают родители, соседи, родственники и т.д., а кто поможет мне? Ваши сладостные газетные речи? Я их читаю регулярно и возмущаюсь. До чего все наивно, голословно-пустозвонно!
В каждой газетенке, журнале пишут о перестройке, борьбе за справедливость и т.д. Что перестраивать? С кем бороться? Духу не хватает спросить у власть держащих? Смените сегодня закон. Сделайте уравниловку перед законом всех. И не бумагой, а делами. Сменили, выгнали тысячи следователей, судей, прокуроров и т.д., а люди – плоды их «трудов» – сидят… И все «гуманные» акты на усмотрении администрации. А что администрация? Она работает методами 37 года и сейчас!
Да и разве опишешь все на 2-х листах… Я сожалею, что слишком поздно понял Советский «гуманизм».
Мой адрес: 663950, Красноярский край…»
(Окончание письма Жукова П.А., 1987 г. Письмо № 10.)
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке