Хотя единых статистических стандартов для измерения уровня индустриализации не существовало и не существует, накануне Первой мировой войны в Европе было примерно понятно, кто относится к «индустриальному миру», а кто нет. С точки зрения абсолютных цифр производства продукции было всего два промышленных гиганта: Германия и Соединенное Королевство. Затем с приличным отрывом следовали Россия и Франция. Третьим эшелоном – Австро-Венгрия и Италия. По промышленной продукции на душу населения последовательность выглядела несколько иначе: Великобритания занимала главенствующее положение перед Германией. В Бельгии и Швейцарии уровень индустриализации был такой же, как в Германской империи, затем с большим отрывом следовали Франция и Швеция. Ни одна из прочих стран Европы не достигала даже трети душевого производства промышленной продукции Британии; в этих величинах Россия опускалась вниз, к Испании и Финляндии84. Такие иногда рассчитанные, а часто просто оценочные величины, разумеется, ничего не говорят о душевом доходе и следующем из него среднем уровне жизни в стране. Детальный анализ показывает, что о «промышленной Европе», которая как целое противопоставлялась остальному, экономически немодерному миру (за исключением США), не может быть и речи.
К 1880‑м годам имперская геология, проникавшая во все части света (и имевшая исключительное практическое значение), разведала залежи минеральных источников сырья на разных континентах: марганец, важнейший материал для легирования стали, – в Индии и Бразилии; медь – в Чили, Мексике, Канаде, Японии и Конго; цинк – в Малайзии и Индонезии. С XVII века и до Первой мировой войны крупнейшим производителем серебра в мире оставалась Мексика; Южная Африка играла ту же роль в добыче золота. Чили была важнейшим источником тогда незаменимой для производства взрывчатых веществ селитры, а в 1878–1879 годах эта страна даже воевала с Перу и Боливией за месторождение селитры в общем приграничном районе. Многие из этих полезных ископаемых можно было найти в достаточном количестве и в Северной Америке – на континенте, где запасы сырья для промышленности превосходили остальные. Конкретные месторождения вне Европы редко становились исходной точкой для индустриального развития по европейскому образцу. Они часто разрабатывались иностранным капиталом и эксплуатировались внутри анклавов для экспорта, поэтому импульс для преобразования той или иной местной экономики не мог возникнуть. То же относится к производству и экспорту аграрного сырья для промышленных целей: каучука для производства резины, пальмового масла для мыла и тому подобного. При этом Британская Малайя за два десятилетия перед Первой мировой войной смогла стать сравнительно богатой колонией за счет цинка и каучука. Производство сырья здесь не было сосредоточено исключительно в иностранных концернах – китайская диаспора тоже играла важную роль в предпринимательстве.
Благодаря новому спросу, промышленность Европы и США во многих частях света – как в колониях, так и в формально независимых странах – вызвала к жизни целые секторы экспортного производства. В результате в Латинской Америке драгоценные металлы после столетий доминирования перестали держать первое место во внешней торговле. Новые продукты занимали место серебра и золота. В классической стране серебра Перу после 1890 года особое значение получила медь, большие объемы которой требовались для электротехнической промышленности: в 1913 году медь давала там 1/5 всего экспорта. В Боливии упало значение серебра и выросло – олова; уже в 1905 году олово составило 60 процентов боливийского экспорта. Чили появилась на мировом рынке как производитель меди, но затем переключилась на селитру, которая в 1913 году заняла 70 процентов местного экспорта85. Несмотря на изменение ассортимента, концентрация экспорта на нескольких товарах осталась особенностью многих латиноамериканских экономик. Экспорт – в том числе аграрного сырья, кофе, сахара, бананов, хлопка, каучука – давал импульс для роста производства, однако модель такого экспортозависимого роста тем более зависела от колебаний цен на мировых рынках, чем более монокультурным был экспорт. Перу, например, уже в 1880‑х годах, то есть еще до начала глобальной экспансии тропического производства сырья, настиг кризис производства гуано. До 1914 года лишь Аргентине удалось достичь широкой диверсификации своего экспорта как защиты от рисков. Имея в эту эпоху менее 10 процентов населения Латинской Америки, Аргентина была крупнейшим экспортером и получала почти треть экспортной выручки всего субконтинента86. На макроэкономический успех экспортной ориентации влияли также два фактора: 1) было ли производство сосредоточено на семейных предприятиях с интенсивным способом хозяйствования, оставалась ли экспортная выручка в стране и распределялась в обществе относительно равномерно; или 2) преобладали плантации и шахты, которые обслуживались в основном низкооплачиваемыми наемными работниками и находились в собственности иностранных компаний, вывозивших из страны бóльшую часть доходов. В целом структуры второго типа менее способствовали экономическому и социальному развитию всего общества, чем структуры первого. Если в условиях второго типа и происходил рост, он часто ограничивался изолированными анклавами и не оказывал позитивного влияния на другие отрасли экономики. Лишь Южная Африка составляла крупное исключение из этого правила87.
Не каждая страна мира использовала свои шансы при индустриализации наилучшим образом. Для XX века есть много примеров неудачных, игнорировавших местные особенности стратегий индустриализации. В случае экспортных экономик постоянно и на всех континентах вставал вопрос, используется ли прибыль от внешней торговли для инвестиций в промышленное производство; иначе говоря, перемещаются ли прибыли из экспортных анклавов в не-экспортные секторы экономики. О предпосылках для более или менее самостоятельной индустриализации можно говорить только в том случае, если эта индустрия обслуживает преимущественно внутренний рынок. Чего в Латинской Америке до 1870 года не было. В некоторых странах экспортные доходы распределялись в обществе так, что местная покупательная способность росла. Распространение железных дорог решило традиционные, сдерживавшие развитие проблемы транспорта, а освоение электрических технологий помогло устранить узкие места в поставках энергии. Даже там, где хлопок и шерсть как ресурс отсутствовали, пионером промышленного развития была, как и почти везде в мире, текстильная индустрия. Одежда требовалась всем, и если правительства на периферии и выступали за таможенные барьеры, то прежде всего для ввоза текстиля. Относительно высокий уровень урбанизации в некоторых частях Латинской Америки создавал также сконцентрированный в пространстве рынок, вблизи которого размещались текстильные фабрики. К 1913 году наивысшего среди всех латиноамериканских республик уровня индустриализации достигла Аргентина, в которой, правда, текстильная промышленность играла второстепенную роль; далее следовали Чили и Мексика. Однако на всем субконтиненте практически не была представлена тяжелая промышленность. Преобладали мелкие предприятия пищевой и пищевкусовой промышленности, за ними шла текстильная индустрия. Хотя благодаря этой начальной индустриализации импорт потребительских товаров в сравнении с машинами (включая железные дороги и материал для них) снизился и европейские товары завозились по-прежнему лишь для удовлетворения спроса на предметы роскоши, нигде в Латинской Америке так и не сложилась промышленная структура полного цикла. В такой крупной стране, как Бразилия, выйти из заколдованного круга низких доходов, стимулируя промышленность растущим внутренним спросом, не получилось. Ни одна страна континента не смогла построить промышленное производство, поставляющее товары на экспорт. Ремесло и распространенная протоиндустрия никоим образом не стали непосредственной предпосылкой для автономной индустриализации. Даже высокие темпы промышленного роста, которые одно время показывала Бразилия, не соотносились с общей экономикой. Во многих же малых странах индустриализация не началась даже на уровне предпосылок88. До сих пор остается неразрешенным вопрос, почему латиноамериканским странам не удалось достичь динамики индустриализации Западной Европы, Северной Америки и Японии до начала экспериментов с поддержкой государством импортозамещающей индустриализации.
Мы не собираемся заниматься систематическими поисками свидетельств возникновения промышленности по всему миру. Достаточно основных кейсов. В дебатах о «великом расхождении» наряду с интересной контрфактической проблемой – почему в Индии и Китае до 1800 года не состоялась собственная промышленная революция – возникает тема столь же интересная: через сто лет они все-таки приступили к индустриализации. В Китае с его долгими традициями домеханического ремесленного производства и распространением протоиндустриализации путь от старых форм технологии и организации к современному фабричному производству не был прямым. До 1895 года иностранцам не разрешалось основывать промышленные предприятия на китайской территории, даже в открытых по Нанкинскому договору портах, а немногие все же существовавшие большой роли не играли. На этой первой стадии китайской индустриализации решение основной задачи взяло на себя государство. Не сам императорский двор, но многие губернаторы провинций с 1862 года инициировали ряд больших проектов, и все они использовали иностранную технологию и иностранных советников. Сначала это были оружейные фабрики и верфи, затем, в 1878 году, – большое угледобывающее предприятие в северном Китае, немного позднее – несколько хлопкопрядильных фабрик, в 1889 году – железоделательные заводы в Ханьяне, провинция Хубэй. Главным движущим мотивом этой политики была оборона. 70 процентов капитала шло на военно-ориентированные предприятия. Скопом отметать эти ранние инициативы как провальные было бы неверно. В большинстве своем они доказали, что Китай вполне способен перенимать современные технологии. Ханьян в первые годы после своего открытия в 1894‑м вообще был крупнейшим и самым современным металлургическим предприятием во всей Азии. В то же время проекты не координировались между собой; ни один из них не стал основой экономического роста хотя бы в рамках региональной стратегии индустриализации. Накануне Японо-китайской войны 1894–1895 годов, которая и в экономике отбросила страну назад, Китай начал свою индустриализацию, но пока не встал на путь широкой индустриальной перестройки89.
После 1895 года картина усложнилась и получила новую динамику. Теперь фирмы из Великобритании, Японии и других стран учреждали промышленные предприятия в Шанхае, Тяньцзине, Ханькоу и некоторых других крупных городах. После того как государство практически перестало проявлять активность, китайские предприниматели по-прежнему не допускали, чтобы в возникающем современном экономическом секторе господствовали иностранцы. Практически во всех областях китайцы выступали конкурентами иностранным интересам90. Еще раньше, в 1860‑х годах в Китае было учреждено – сначала государством, потом частными фирмами – пароходное сообщение. Шелковая промышленность, одна из важнейших для Китая отраслей экспорта, быстро обзавелась новой приводной техникой. Однако поскольку японские конкуренты, делая то же самое, гораздо более системно работали над повышением качества и производили товары, адаптированные для мирового рынка, Япония в 1920‑х годах выиграла борьбу за глобального потребителя. Важнейшей частью промышленности Китая – помимо контролируемой японцами Южной Маньчжурии с ее быстро растущим угольно-сталелитейным комплексом – было хлопкопрядильное производство. В 1913 году 60 процентов всех веретен, имевшихся на фабриках в Китае, находились в китайской собственности, 27 процентов были в руках европейских, а 13 процентов – японских концернов. Накануне Первой мировой войны китайская текстильная промышленность оставалась еще сравнительно слаборазвитой. В Китае к этому времени было установлено 866 тысяч веретен – против 2,4 миллиона в Японии и целых 6,8 миллиона в Индии (столько же, сколько во Франции). Лишь грюндерский бум во время войны позволил увеличить количество веретен до 3,6 миллиона. В 1912–1920 годах модерная китайская промышленность показывала наивысшие в мире темпы роста91. К 1920 году был заложен пусть пока слабый, но способный укрепляться фундамент индустриализации Китая. Внутренний хаос эпохи «полевых командиров», отсутствие ориентированного на развитие и способного на решительные действия правительства и империалистская политика Японии послужили главными причинами того, почему китайский рывок (take-off) в общеэкономическом масштабе опоздал на полвека. Не замедленные и практически не координируемые государством процессы в эпоху поздней империи, а затормаживание после 1920 года уже состоявшегося старта является характерной чертой истории китайской индустриализации: большой подъем начался только после 1980‑го.
Представление о том, что дешевые хлопчатобумажные ткани в Китае или Индии разрушили благосостояние местных прядильщиц и ткачей и, возможно, подорвали предпосылки для самостоятельной индустриализации, в таком общем виде несостоятельно. В Китае, несмотря на отсутствие заградительных пошлин, сельское надомное ткачество для местного и регионального рынка оказалось довольно живучим. Когда в начале XX века хлопчатобумажная пряжа из новых фабрик в открытых портовых городах (и в меньшей степени напрямую импортированная из‑за рубежа) стала вытеснять домашнюю, ткачи перешли на использование машинной пряжи и продолжили свою деятельность. В Индии тезис о переполнении азиатских рынков долго обсуждался с точки зрения «деиндустриализации». За исходный пункт принималась констатация, что индийская ткацкая отрасль в XVIII веке была способна производить хлопчатобумажные ткани любого качества и в массовых количествах, которые пользовались большим спросом в Европе. В несколько более ограниченном масштабе это же применимо и к экспорту китайских хлопчатобумажных тканей. То, что набойка на азиатские ткани часто делалась лишь в Европе, в целом пробудило первоначальный европейский интерес к хлопчатобумажным продуктам, а с ним и спрос, который затем был удовлетворен товарами промышленной революции. Примерно к 1840 году ткани из Ланкашира вытеснили азиатский импорт с внутреннего рынка. Английский джентльмен больше не носил вещи из нанки, из тонких восточных тканей. Европейская индустриализация, таким образом, началась с замещения азиатского импорта. Это стало экономически возможным благодаря тому, что Великобритания пользовалась теперь технологически обусловленными конкурентными преимуществами92
О проекте
О подписке