ИЗОБРЕТЕНИЕ УЛЫБКИ
Игра в слово

…Этим не кончилась природа, но этим и не началась. Человек со множеством голов метался: не знал, то ли превратиться ему в сгусток, то ли рассыпаться, так рассыпаться, чтобы остаться и, будучи чьим-то ощущением, быть ощущением и себе…

Воздух разрядился, вспышка без звука, и сон схлопнулся, как старая звезда. Сэвен вздрогнул телом, почувствовав собственное дыхание, открыл глаза и долго встраивал изгибы растительного чердака в свою систему восприятия мира, приспосабливался к этому дому, надушенному утренними сквозняками – запахом пряной росы и солнца. Всё было очень непривычно ему.

Кто-то глотал ибогу на обряде инициации, кто-то был мистик от работы, кто-то вырабатывал гормон, кто-то питался эхом, а Сэвен лежал на чердаке из деревьев, объединённых идеей созидания, щурился и ума не мог приложить, но зато активно прилагал усилие к тому, чтобы осознать себя в этом месте.

Мысли витали над головой – двусмысленные и попроще, мысли были самым откровенным образом видимы, они дурачились и скакали по помещению, сталкиваясь в картинки и разлетаясь по выводам – похоже на колонизацию разума, но нет – обычная путаница после сна. Одна из мыслей, задрав самомнение, врезалась Сэвену в висок – щекотка для фантазии.

– Эй, отстаньте! – засмеялся стратег.

Вскоре маховик событий окончательно раскрутился, нежная стеклянная тишина лопнула – вдребезги, с лестницы поползли звуки, и через мгновение на чердаке возник робкий услужливый хамернап. БомБом этикетно помялся в углу, разулыбался и торжественно поставил перед Сэвеном природной работы поднос из древесной тверди. На подносе стоял нежно-сахарный смоляной стакан с зелёно-синей жидкостью, которая сама по себе извивалась, как ртуть, из стороны в сторону, перекидывала свою массу туда-сюда и, кажется, получала немыслимое удовольствие от этой какой-то своей очень личной травяной жизни.

– Это вроде лекарства?

– Это еда наша – корневин. Попробуйте.

Сэвен отпил на пол-языка, и сразу же несколько поехал нос у него в сторону (в сторону отвращения), но, взглянув на восторженное лицо хамернапа, он нос выправил и принудил себя сделать второй глоток. За ним же третий последовал, и так постепенно этот скользкий концентрат внушил ему доверие; сначала доверие, потом симпатию.

– Вкусно же!

Хамернап экспрессивно вздрогнул и сложил руки на груди, на сей раз в эмоции облегчение.

– Я волновался, что вы не полюбите. Но теперь всё хорошо, корневин хороший, это живительная жижа.

– Ну и отлично, что мы с ним друг другу подошли, – сказал Сэвен, вытянув из стакана последние капли. – Теперь на мадругаду?

– На мадругаду!

Они стремительно добрались до озера, перескакивая с каждым шагом всё резче из смежности в начальный уровень сотворения мира, где мысленными старателями захватывалась Фе в сачки. Сэвен расправился с досадой по поводу забытого пледа и вошёл в свою сочную растительную лодку, фонарь поставил на бортик, выставил искругленный нос судна по ветру и принялся приспосабливать общее тело к психофизическим особенностям воды.

БомБом остался на берегу и восторженно махал обеими руками, как будто стратег отправлялся в путешествие на другой конец земли (там растут парафиновые пещеры, хранители твёрдого света).

– А ты почему не плывешь? – крикнул Сэвен.

БомБом опустил руки (сложил их узорно на груди) и сказал в ответ:

– Хамернапы сторонятся воды, хамернапы не хотят знать больше, чем знают.

Сэвен пожал плечами и пустил лодку по гладкому обобщению координат, по картотеке разума, собранной талантливо в зашифрованные в жидкость манускрипты. Он вытянул ноги, облокотился на бортики и качался по течению, окутанный разумной уютностью, пропитанный иллюзией и вечностью, – непритворный мерцающий стратег. Подобный желанию, он исполнял себя, включая в насыщенный раствор жизни, созданный разумным некто для выращивания совершенных монад.

– Таких не бывает.

– Ещё увидишь!

Распух горизонт, вытаращились первичные создания друг на друга, провожая канун, подошла очередь, раскрылся небесный живот и тайна – шар вырвался из земли (показалось), а на деле это берег наклонился, выставив напоказ откровенную позу новорождённого дня. Тугое гипнотическое небо растрогалось и напустило облаков, провоцируя пасмурность; потом только спустя сорок ветряных толчков на гладкой поверхности высоты снова проявилось чёткое огненное пятно – память о солнце, воплощенная в нём самом.

Стратег переместил взгляд с небесной организации вниз, чтобы не остаться с вывернутой мыслью, и переключил внимание на участников мадругады, раскиданных по нежному диапазону воды. Кое-где встречались сообщества лодок, и если в них не экстраверты гудели (он уже насобирал достаточно сачков), то Сэвен подплывал ближе и любопытствовал:

– Что это у вас?

– Производство случайности!

– Медицинская кошка!

– Дни содрогания!

Броны смеялись и совмещали мысли, смотрели, как из нескольких предположений общий вывод напрашивался. К другим подплыл, у них там приборное собрание.

– Что измеряете?

– Уровень мира в клетке! И уровень кромемира.

Сэвен поспрашивал ещё, а потом к одиночкам поплыл, там витание лучше чувствовалось; это витание как атмосферное явление – глаза видели тоже, но чаще интуитивно оно добиралось до нерва. Это на снег не похоже было, а именно: над водой вызревало пространство особым способом. Броны ловить оттуда могли умозрительно, сачком замахнутся и тянут Фе.

Одиночки были менее разговорчивы, но вполне дружелюбны. Среди них чаще всего встречались буквальные броны («буквальный» означало «тот, кто складывает из букв»). Эти броны жили в специальном районе Поэто, где у них была своя «пледовость» – атмосфера, позволяющая писать. Буквальные (литературные) почти ничем не отличались от других бронов, кроме того что были склонны к одиночеству и вечно забывали маршруты, по которым двигались (чтобы не сбиваться, им приходилось каждый раз отмечать свои следы авторской печатью, которая была у них на подошве сандалий). Ещё они могли с чердаков своих по сто-двести мадругад не выходить, но зато потом появлялись на озере с таким огромным сачком, что даже экстраверты бывали удивлены, а удивить экстравертов по-настоящему мало у кого получалось.

Стратег прижался затылком к бортику, соединяя твердые части пейзажа в особого вида пространство из сплетенных в фигурки парейдолей, которые рождались не однажды, а прямо сейчас появлялись из мыслей, выходящих из мирозданной норы за собственные границы. Он взял сачок и сразу же замахнулся, ждать не стал, замахнулся, но вышло не сильно удачно – всё мимо мыслей; пустота в сачке и пара бытовых рассуждений о доме со сверчком, который он никогда раньше не собирался купить.

Человек-стратег улыбнулся и расслабил виски. Спрятал когнитивные наживки и теперь просто лежал в лодке, но непросто лежал: смотрел на эти токи-лучи, подергивание солнечных ниточек, подлинные миражи из воды, мерандовую густоту тени и силуэты неочевидной формы (абобра, щупик, борец) – вторжения соседних фантазий. У мысли монополия внимания – это он раньше так думал; теперь же втянутый в картину мира общую обучился он ловить историческое эхо (выдержанное), парадоксы распознавать, а ещё иногда так вот настежь рот открывал, аааа-вээээ, и туда сыпались его будущие предположения.

– Лечи меня загадками бытия.

Он долго бы лежал на воде, но только ощущение новое сработало, пришло от уставших мышц: «Пора бы к берегу». Стратег поставил лодку на течение, на место поставил, угодил в поток и вскоре прислонился вполне очевидно древесным корпусом к жёлтому зрелому песку.

Хамернап стоял на том же месте, в той же самой позе и с тем же выражением лица, только фонарь его выдавал, это был теперь дневной кропотливый фонарь вместо ночного с широким лучом.

– Как вы, хозяин? – спросил хамернап, помогая Сэвену снять с себя лодку.

– Ничего не поймал существенного.

– Тут улов не сразу даётся. Когда-нибудь потом, в нужный момент, вы найдёте в себе пойманные мысли.

– И это неплохо.

Сэвен поставил лодку в укромный валунный тенёк, уложил аккуратно сачки в своей голове (в голове не сразу укладывалось), почесал в области груди (немного зудело) и выдвинулся на соискание эмоции.

– Какие у нас планы?

– Идём на праздник изобретения улыбки.

Недавно прибывший закатил брови.

– Изобретения улыбки? Но её уже…

– Да-да, кажется, её давно изобрели, но мы представляем, как это было.

– Ну так веди меня скорей!

Солнце висело тёплое и большое, как близкий родственник. Вокруг не каменный мешок лежал, но вальяжные сырые красоты, природа, полная интригующих чувственных данных. Стратег и хамернап тянули свежую энергию из пейзажа, пели, корпели и перемещались от воды к лесу и от леса к воде, долго гуляли, пока не пришли к обратной стороне всего – внешнему побережью острова-клочка. Там пляж был расфасован на активные зоны, и в каждой из этих зон происходило какое-то действо, а в целом то ли театр, то ли новый бедлам-роял: на песке прямо или на ковриках из травы трогательно-лохматых сидели разной судьбы существа.

– Это у бронов браай, – прошептал БомБом.

– Браай как праздник?

– Как он.

Броны сидели и скалили зубы, но многие не скалили, и Сэвен сразу на них обратил внимание: там одна руками махала, другой дрожал, третий перекатывался с бока на бок, как неваляшка, но не как гром.

– А что здесь?

– Мы думаем, что каждый имеет право выбрать себе ту улыбку, которая ему подходит. Вот у нас есть девочка Зира, она улыбается руками, трясёт ими, когда ей весело, а вот Кимбер смеётся, напевая песню про Джимми и Свима, так и поётся там: «Свим, Джимми, свим». Попробуете свою улыбку придумать?

– Я попробую, но не уверен.

Сэвен сел на коврик рядом с другими, и, увидев, как заразительно гудит рядом сидящий, он тоже захотел вытянуть губы в трубу (его частенько подмывало так рассмеяться – тромпеттом, но он стеснялся при людях). Теперь он попробовал – и получилось! Сэвен двигался по комедийным рядам и гудел так каждый раз, когда ему становилось смешно. Он втягивал и вытягивал губы, реагируя на чужие кривлянья и на своё.

– Почему я раньше так не улыбался?! Намного больше радости!

Он посещал самые разные уголки браая, даже самые острые, и смотрел на шутки разные, и везде эти губы в трубу складывал. На одном из открытых пространств рассказывали о том, как «шире-рот» улыбка на большой земле появилась (улыбку, как и цвет, именно человек вынул: из природы в первом случае и из себя во втором).

В этом рассказе-спектакле косматый Дженго сидит на песке и раздражает прохожих своей весёлостью. Он так улыбается искренне и, кажется, премного доволен этим резвым игрушечным днём, у которого одна погода чего стоит – немалого. Так он сидит на песке, а между тем проходят по дороге люди разнообразные и смотрят на это создание человеческой плоти удивлённо: всё не могут понять, что он там делает со своим лицом.

– Простите, чем вы сейчас занимаетесь как бы? – спрашивает рисунком некий мужчина, с виду приличный и в одежде.

Дженго рисует свой рот растянутый на песке и получает по уху от проходимца.

– Это не оскал, – пытается он объяснить собеседнику жестами, – это я добра тебе желаю. Но вместо понимания с его стороны получает одну лишь обиду и слюни, выброшенные в лицо ему.

Косматый расстроен немного таким диалогом, но продолжает раздвигать губы по сторонам, обращая внимание населения на свой диковинный проект. Ночь изощрённо ложится на песочный матрас, а Дженго всё сидит на этом примятом собой же местечке близ городов и блестит белыми фосфорными зубами. Лепечут что-то невнятное водные твари, миллионноглазый свет озаряет ночные пейзажи, и нет ни единого повода человеку вот так сидеть, с выпученным ртом на берегу, но всё же тут он.

Устал к утру косматый, улыбку спрятал и поспал немного, а затем снова присел и зубы свои выставил – галерея радости, но не всем такое искусство понятно.

– Зачем это он? – перерисовываются зеваки возбуждённо.

Поморщились, пострадали и, наконец, догадались, что предпринять. Посылают к нему девушку миловидную, с узорами из волос. Она садится рядом с Дженго, прислоняет к коленям его кремовые свои ноги и молчит. Кажется, теперь он понял, зачем она пришла, объяснил:

– Это улыбка, я так называл её. Пусть люди делают так, когда им хорошо будет. Когда они доброжелательны, когда они мечтают. Попробуй.