Теория рационального выбора часто требует, чтобы предпочтения были полными, а не только непротиворечивыми – для любой пары вариантов агент должен быть способен выразить предпочтение одного из них или, за отсутствием предпочтения, безразличие. С принятой здесь точки зрения, нет сильных доводов в пользу этого условия. По сути дела, можно утверждать, что иррационально слишком полагаться на один вариант, если очень мало известно об обоих. Как минимум было бы иррационально слишком полагаться на такие предпочтения^[15]. В контексте построения моделей ясно, что полное упорядочение имеющихся вариантов – куда более мощное понятие, чем их частичное упорядочение. Но если все-таки руководствоваться реальностью, а не удобствами, по-видимому, приходится выбирать между постулированием упорядочения частичных или неполных предпочтений и постулированием полных предпочтений, подверженных эндогенным изменениям по мере того, как агент больше узнает об альтернативах. Постулирование предпочтений одновременно и полных, и устойчивых кажется слишком далеким от реального мира.

Часто допускается, что помимо непротиворечивости и полноты такие предпочтения обладают свойством непрерывности. В самом общем смысле это означает, что если некто предпочитает а, нежели b, и а претерпевает совсем небольшое изменение (сколь угодно малое), предпочтения не должны обращаться^[16]. Требование нарушается в случае так называемых неархимедовых предпочтений, одним из важных примеров которых является структура лексикографического предпочтения, включающая в себя иерархию ценностей. Если я умираю от голода и мне предлагается вариант, включающий в себя буханку хлеба и прослушивание записи Баха, и другой вариант, тоже включающий в себя буханку, но с прослушиванием записи Бетховена, тогда любовь к Баху может заставить меня выбрать первый вариант. Однако если в первом варианте не останется ни малейшей крошки хлеба, тогда я переключусь на второй вариант, потому что при голоде калории несопоставимо важнее музыки. В таком изменении предпочтений нет ничего иррационального, и потому непрерывность не может входить в состав рациональности^[17]. Но в контексте построения моделей подобное условие очень важно, поскольку транзитивные, полные и непрерывные предпочтения могут быть представлены при помощи функции полезности с реальными величинами.

Здесь возникают два замечания. Во-первых, максимизировать полезность не значит заниматься осуществлением плана, выбором наилучших средств для достижения свободно поставленной цели. В современной теории полезности это, по сути, лишь эвфемизм для предпочтений, и он ничего не говорит о более или менее удовлетворительных ментальных состояниях, которые могли бы рассматриваться в качестве цели поведения. К тому же имеются веские основания полагать, что ординалистская концепция благосостояния заходит слишком далеко. Благодаря интроспекции мы знаем наверняка, что удовольствие, счастье и удовлетворение – важные понятия, однако они нуждаются в концептуальной разработке, осуществить которую не так-то просто. Мой тезис состоит в том, что, даже если кому-то удастся установить кардинальную меру полезности, будет ошибкой считать, будто бы действие всегда можно будет объяснить в категориях максимизации полезности, подобно тому как инвестиции могут объясняться в категориях максимизации прибыли. Последняя операция (в стандартных моделях^[18]) понимается как план, предпринимаемый сознательно и ex ante, тогда как сознательная и намеренная попытка максимизировать полезность часто оказывается саморазрушительной. Это банальность, но очень важная: счастье часто ускользает от тех, кто активно к нему стремится. Дальнейшему анализу этой идеи посвящена большая часть главы II. Пока я лишь подчеркну, что, даже если действия могут иногда объясняться как попытки максимизировать полезность в смысле ex ante, у нас нет оснований полагать, что они всегда будут удаваться; скорее наоборот^[19] С другой стороны, как я отмечал ранее, если максимизирующие полезность последствия поведения и могут привлекаться для его объяснения, в таком случае они дают лишь каузальное объяснение предпочтений. Доставляющие удовольствие внутренние состояния играют важную роль в объяснении поведения, но вовсе не в качестве его осознанной цели.

Во-вторых, полезно сравнить рационального человека с экономическим человеком. Первый обладает – в том слабом смысле, который мы сейчас обсуждаем, – только непротиворечивыми предпочтениями и (забегая вперед) непротиворечивыми планами. Второй – уже более совершенное существо: оно имеет предпочтения, которые не только непротиворечивы, но также полны, непрерывны и эгоистичны. Да, экономисты построили множество разнообразных моделей, предполагающих неэгоистические предпочтения^[20], но инстинктивно они всегда пытались вывести любое внешне неэгоистическое поведение из эгоистических предпочтений^[21] Вероятно, это хорошая научная стратегия: когда берешься за объяснение поведения, сначала предполагай, что оно эгоистично; в противном случае предполагай, что оно хотя бы рационально; если же и это не удается, то, по крайней мере, предположи, что оно намеренно. Но допущение, что все формы альтруизма, солидарности и самопожертвования на деле являются крайне утонченными формами эгоистического интереса, в конечном счете оказывается обосновано банальной уловкой, согласно которой люди заботятся о других людях, потому что не хотят, чтобы чужие страдания причиняли страдание им самим. И даже на эту уловку, как показал Аллэн Гиббард, можно возразить, что рациональные минимизаторы страданий зачастую могли бы воспользоваться более эффективными средствами, чем помощь другим людям^[22].

Теперь я обращусь к планам и критериям их непротиворечивости. Задаваться вопросом о таких критериях значит допускать, что действие может быть намеренным и тем не менее не быть рациональным. Я и впрямь утверждаю, что такие действия существуют, и большая часть главы II посвящена их важному подклассу. Прежде чем я перейду к обсуждению критериев непротиворечивости для планов, позвольте мне указать на различие между этой претензией и претензией иного рода, согласно которой человек может действовать преднамеренно, будучи в целом иррациональным. Нам вновь придется согласиться с Дэвидсоном в том, что глобальная рациональность – это предварительное условие вменения человеку намерений, пусть даже иррациональных. Мы должны иметь возможность приписывать смысл человеку в целом, чтобы сказать, что некоторые из его планов не имеют смысла.

Рациональный план должен удовлетворять двум критериям. Во-первых, конечное состояние, исходя из которого он определяется, должно быть логически согласованным. Если утверждения Сартра о том, что в основе своей все мы хотим быть одновременно en-soi и pour-soi, покоиться в себе подобно вещи и в то же время находиться на некотором расстоянии от себя, которое позволяло бы нам этим наслаждаться, верны, мы и правда стремимся к логически или концептуально противоречивой цели. Действие в соответствии с этим желанием обречено на провал, как если бы мы пытались быстро обернуться, чтобы поймать собственную тень. Желание одностороннего признания, то есть желание быть признанным другим, которого вы сами не признаете, – это тоже желание вызвать к жизни состояние, которое не может исполниться, потому что признание по определению взаимно^[23]. Так, согласно этому первому критерию, условие непротиворечивости плана состоит в том, что должен существовать возможный мир, в котором он осуществляется.

Однако, как и в случае убеждений, нам требуется второй критерий: должен быть возможный мир, в котором план осуществлен обдуманно, то есть в котором можно найти и план, и его выполнение. Возьмем, к примеру, план вести себя спонтанно. Нет ничего противоречивого в конечном состоянии, которое определяет план, поскольку люди часто ведут себя спонтанно. Но попытка быть спонтанным – это саморазрушительный план, поскольку сама попытка мешает осуществлению цели. Есть возможный мир, в котором я веду себя спонтанно, но нет мира, в котором я планирую вести себя спонтанно, и мне это удается. Планы, нарушающие первый критерий, являются логически или концептуально противоречивыми; планы, нарушающие второй, но не первый критерий, прагматически противоречивы. В главе II я занимаюсь почти исключительно последним видом противоречивых планов.

Я хотел бы завершить этот раздел несколькими замечаниями о двусмысленности в понятии рационального поведения, связанной с различением действия как единственного и действия как наилучшего способа осуществить желание. Стало быть, меня интересуют единственность и оптимальность рационального поведения. Я выдвину предположение, что агент хочет максимизировать некоторую цель, то есть осуществить план наилучшим способом, и спрошу, как ему можно помешать в достижении цели. Очень похожие доводы можно построить при помощи предпочтений, а не планов, но это я оставляю читателю.

Формы максимизирующего поведения отличаются, во-первых, характером среды и, во-вторых, степенью, в которой она известна агенту. Среды делятся на пассивные, или параметрические, и стратегические; степень, соответственно, – на определенность, риск и неопределенность. Среди полученных подвидов решение в условиях определенности в параметрической среде – стандартная проблема оптимизации. Но даже в этом простом случае мы сразу замечаем, что здесь нет речи ни о единственности, ни об оптимальности. Скорее всего, тут имеется несколько вариантов, которые в равной степени и максимально хороши с точки зрения выбранной цели^[24]. Более того, множество допустимых решений может «плохо себя повести» в том смысле, что оптимального варианта среди них не окажется вовсе. Банальный пример – задача найти самое маленькое вещественное число строго больше нуля; еще более важный пример – отсутствие оптимальных стратегий в экономическом планировании^[25].

В случае параметрических решений в условиях риска максимизируемый показатель становится ожидаемой величиной объективной функции или какой-либо ее модификации, которая учитывает неприятие риска и необратимость. Случай параметрических решений в условиях неопределенности более противоречив, поскольку многие отрицают, что есть такая вещь, как настоящая неопределенность или неведение, то есть случаи, в которых мы не можем приписать никаких численных вероятностей возможному исходу действия. Я не могу излагать здесь свои доводы в пользу того, что такие случаи существуют и что в действительности они очень важны^[26]. Итак, предположив, что они существуют, мы знаем: рациональным будет учесть только наилучшие и наихудшие последствия, приписываемые данному образу действий^[27]. Поскольку имеется множество способов это сделать – например, избрать действие с наилучшими наихудшими последствиями или действие с наилучшими наилучшими последствиями – отсюда следует, что ни единственность, ни оптимальность не выполняются. Из того обстоятельства, что у нас нет причин выбирать между «максимумом» и «максимаксом», не следует вывод, что они оба оптимальны, как в первом случае, рассматривавшемся в последнем абзаце. Уподоблять друг другу эти два случая значит путать безразличие и несопоставимость.

Если среда стратегическая, мы попадаем во владения теории игр. Не вдаваясь в детали, теорию игр можно рассматривать как инструмент, даже специальный инструмент для работы сразу с тремя группами взаимозависимостей, которые пронизывают всю общественную жизнь:

1) Награда каждого зависит от наград всех из-за влияний зависти, альтруизма и т. д.

2) Награда каждого зависит от действия всех в силу общей социальной причинности.

3) Действие каждого зависит от действия всех в силу стратегических рассуждений.

Последний пункт является особым вкладом теории игр. Могу добавить, чтобы не возникло впечатления, будто я считаю теорию игр решением всех проблем: не думаю, что она способна справиться со следующим положением:

4) Желания каждого зависят от действий всех.

Индивидуальные предпочтения и планы социальны по своему происхождению, что не означает, что они обязательно являются социальными по своему охвату: цели индивида могут не включать в себя благосостояние других. Глава III посвящена по большей части обсуждению формирования предпочтений.

Взаимозависимость выборов ключевым образом связана с понятием точки равновесия, то есть набора стратегий, которые оптимальны друг против друга. В этом случае решение игры можно определить как точку равновесия, к которой будут молчаливо стремиться все агенты. У некоторых игр нет точки равновесия, к примеру: «Каждый игрок записывает число. Тот, кто записал самое большое, получает от каждого из остальных игроков сумму, соответствующую различию между числами, которые они записали». Так может работать гиперинфляция. У других игр более одной точки равновесия, ни одна из которых не выделяется настолько, чтобы быть выбранной в качестве решения: «Я хочу пойти в кино, вы – в ресторан, но мы оба хотим быть вместе, а не порознь». Зная друг о друге это и только это, мы не сможем рационально сойтись в одном или другом месте^[28]. Да, выделенное курсивом условие будет редко выполняться, и потому можно действовать, руководствуясь ожиданиями по поводу того, как поступит другой человек, основанными на представлении о его характере. Однако в других случаях один человек может не знать о другом ничего кроме того, что тот рационален, и сознавать, что рациональность взаимна, и тогда не окажется набора ожиданий, которые можно было бы рационально защищать. Здесь оптимальность дает сбой – нет такого образа действий, лучше которого ничего нельзя придумать.

В других интеракциях в рамках теории игр дает сбой единственность – с весьма интригующими последствиями. Почти всегда, когда решение игры состоит в смешанных стратегиях, то есть в выборе для каждого агента между имеющимися у него действиями в соответствии с некоторым (оптимальным) распределением вероятностей, индивид не выиграет и не проиграет, если отклонится от поведения, предусмотренного решением, при условии что другие будут его придерживаться. В частности, индивид не проиграет, выбрав «максиминную» стратегию, то есть альтернативу, приносящую ему максимально возможное благосостояние, при допущении, что другие выберут стратегию, делающую его благосостояние максимально низким. Таким образом, есть искушение выбрать эту стратегию, зная, что, если другие будут придерживаться решения, ничего не проиграешь, а если не будут, то ущерб, по крайней мере, будет ограничен. Однако если вы знаете, что другие так же рациональны, как вы сами, само представление о том, что они могут сделать то же самое, могло бы вас сдерживать, порождая в вас надежду, что и других тоже удастся сдержать подобным образом. Ясно, что ситуация крайне неустойчива. Условие, согласно которому от предательства не должно быть выгоды, гарантирует единичность решения, но индивидуальное поведение привязано к этому куда более стабильно в случае, когда игрок в действительности проигрывает от предательства^[29].

Я говорил о трех случаях, в которых оптимальность не срабатывает: нестабильные множества возможностей, принятие решений в условиях неопределенности и игры без решения. Они дают специальный аргумент для разумной достаточности, оставляя общую аргументацию до следующего раздела. Когда не определен ход действий, «лучше которого нельзя придумать», придется довольствоваться чем-то, что достаточно хорошо или удовлетворительно, а не оптимально. В случае планирования речь может идти о замене оптимального плана приемлемым^[30]. В случае стратегических интеракций – о максиминном поведении, по сути заменяющем оптимальность осторожностью. Заметьте, однако, что для игр, не имеющих точки равновесия, максиминная стратегия может быть и не определена. Если гиперинфляцию рассматривать как игру, в которой награда достается группе, способной договориться о большей прибавке к зарплате, чем у других, в рамках ее не окажется такого требования, которое гарантировало бы «удовлетворительный» исход для конкретной группы или ограничило бы ущерб, который другие могут ей причинить. В таких извращенных структурах взаимодействия разум отнюдь не помощник – скорее он велит нам изменить ситуацию, когда в ней нет возможности делать рациональный выбор.