Сначала я слышу запах.
Он забивается в нос, щекочет небо, ввинчивается в позвоночник. Внутри все гудит; кишки комкаются в узел; сердце колотится, его стуком можно глушить рыбу; голову дурманит, будто мне снова девять и отец налил за праздничным столом стопку водки.
Потом я их вижу – взбитый в пену снег, горящие глаза, острые морды. Зубы. Когти. Зубы.
Зубы.
Желтоватые. Влажные.
Вываленные языки. Розоватые десны. Капля слюны.
Зубы.
Что-то подскакивает внутри. Я пячусь. Кровь застит глаза.
Я маленькая, я такая маленькая, что один этот зуб больше моего уха. Мои когти им – комариный укус; я сама им – смешная игрушка, меня можно швырнуть одним ударом лапы, как мяч, меня можно трепать, рвать, драть, и светлый мех смешается с осколками костей и кашей из крови и требухи.
Я разворачиваюсь и бегу.
Изо рта – пар, белый-белый, густой, как можжевеловый дым. Солнце слепит. Снег раскален, снег жалит лицо, я тону в нем, тону, и с каждым прыжком все труднее выдернуть себя из пучины.
Если я остановлюсь, я ухну в него с головой. И тогда за мной придут они. Они все ближе; они совсем рядом; я слышу их запахи, я чую азарт и адреналин, и их желание догнать, поймать, присвоить стучит у меня в ушах. Я скачу зигзагами, как подстреленный заяц, я несусь, и деревья все ближе.
Ныряю в подлесок, оборачиваюсь и понимаю: да им все равно. Они проламывают заснеженные кусты, как бумагу, и я как-то вдруг сразу верю: нет здесь такого дерева, которое они не смогли бы покорить.
Прятаться негде. Бежать некуда, но я бегу. Пусть я куплю лишь полминутки времени, но это значит – еще целых тридцать секунд до того, как зубы распорют мое брюхо.
Несусь на шум. Впереди – гомон бурной реки, перемалывающей обломки льдин; позади – грохот чужого дыхания.
Вот один из них останавливается, закидывает голову и воет, и у меня все стынет внутри.
Они найдут меня здесь. Они совсем близко, и когда они догонят – когда зубы сомкнутся у меня на шее – все закончится.
Моя смерть гонит меня к реке, и река в этот сезон тоже дышит смертью.
Я не знаю, умею ли я плавать.
Я вся, кажется, состою из этого запаха – чужого, пронзительного, свернувшегося в горле ядовитой змеей.
Это запах борщевика. Это запах волчьего лыка. Это запах родового проклятия, мха на кладбищенских арках, манка над болотным бочагом, свечей во славу Полуночи.
Это запах смерти.
Я смотрю в ее глаза – и прыгаю. Вода заливается в панически распахнутую пасть, и льдины с треском сталкиваются над головой.
Я проснулась и села.
Вдох – выдох – и колотящееся сердце, успокаиваясь, признает: это все давно неправда, это все прошло и осталось далеко позади.
Ты выплыла, Кесса. Ты справилась, и ты нашла другую дорогу, где больше ничем не пахнет.
Я потянулась к часам: довольно рано, но ложиться снова нет уже смысла. Отбросила одеяло, села, и холод вцепился в голые колени; умылась, почистила зубы и сжевала сваренное с вечера яйцо.
Рыбы сожри этого Ардена. Должно быть, он совсем недавно в Огице и еще не привык, что какие-то вещи, естественные на центральных территориях, здесь считаются ужасным хамством (спасибо за это всем богам сразу).
Это в Кланах при знакомстве можно и обниматься, и целовать руки, и зарываться носом в волосы: двоедушнику дай волю, и он обнюхает тебя с ног до головы, уделив особое внимание промежности. Как же можно иначе, когда и зверь, и тело требуют подробностей и близости! Запахом размечена твоя дорога, в запахе сказано, где ты есть и куда идешь – и он скажет много больше имени, титулов и любых других слов.
Другое дело – дети Луны, сотканные из света. Понюхай такого, и будешь проклят до конца своих дней. И хотя все они чем-нибудь да пахнут, сами лунные убеждены, что они – лишь искры разума, капсула «я», а телесность вторична и дана во бремя и испытание. Пока двоедушники охотно примеряют друг на друга клички, лунные берегут свои девять имен, а искры с их крыльев обнажают реальность.
Хотя кто бы говорил о реальности, если ее, конечно же, нет, как нет ничего верного, ничего однозначного, ничего настоящего? Всякий колдун знает, что он – лишь натянутая нить родовой крови между «тогда» и «потом», и нет разницы, где быть и кем – важно лишь быть в нужное время.
Город Огиц вырос при университете, а Амрис Нгье страстно верил, что все мы равны; ходят слухи, что сам он был рожден колдуном, но однажды отказался от Тьмы и стал поклоняться Луне. Все это, конечно, байки, но с самого основания здесь не принято излишне выпячивать свою природу. Двоедушники не оборачиваются в людных местах, не обнюхивают каждого встречного и не метят заборы; дети Луны не ходят голые, не бросают тела пустыми и не летают над городом; колдуны не пускают кровь на улице, молчат об увиденном завтра и не ходят в чужие сны.
Амрис Нгье верил, что таково оно – общество будущего и что сознание властвует над сутью. Примерно за это его, говорят, и утопили, а потом разорвали на пятнадцать частей, и каждую из частей сожгли, пепел смешали с глиной, из глины налепили человечков, а человечков закопали в разных концах Земель.
Ничего удивительного, что он плохо кончил. Но если бы он попал сегодня в Огиц, он был бы, пожалуй, немного горд.
Я обожала Огиц, и именно здесь мне наконец почти перестали сниться кошмары. И не снились бы еще много лет, может быть, даже никогда, если бы одному пижонистому хаму не пришло в голову меня понюхать.
Сам он, кстати, – я призадумалась – ничего так пах, нормально. Лесом, мужчиной, заклинаниями и немного запретной магией. Пожалуй, если бы я была не я, не здесь, не сейчас – я бы не отказалась понюхать его… повнимательнее.
Этой мысли я усмехнулась криво. Хамло ли он там и насколько, я знаю свою дорогу безо всяких запахов.
Я уронила лицо в холодную воду. Поморгала, вымывая из себя сон и глупые мысли, и привычно запустила руку под рубаху.
Он был там – я никогда с ним не расставалась. Толстый медный круг, покрытый мелкой вязью слов; немного вплавленного метеоритного железа, осколки гагата, пыль с аместистовой друзы, мелкие камни в инкрустации; крошечная деревянная бусина, натертая маслами; заточенная в стекло горошина ртути. Я проколола булавкой подушечку пальца, и тягучая капля крови пробежала по выцарапанным знакам.
Я гладила грани артефакта, а губы шептали сами собой заученные слова, – они давно слились в моей голове в один длинный-длинный знак, в котором совсем потерялись и глагольные формы, и падежи.
Мир вокруг меня дернулся – и застыл: привычный, плоский, бледный. Зверь накрыл нос хвостом и, убаюканный тенями, затих.
С каждым разом получалось все проще и проще.
Наверное, однажды зверь уснет так глубоко, что уже не сможет проснуться. Что ж, если такова цена – Полуночь знает: я готова.
Что бы я ни говорила себе поутру про мужские запахи и обнюхивание, Арден об этом не знал и вечером снова обнаружился на нашем с Ливи ряду.
Я была вымотана длинным днем в мастерской и занудным клиентом: дядечке поделочный изумруд был все недостаточно изумрудным, он перебирал камни почти полтора часа, причитая и жалуясь, и только громадным усилием воли я заставила себя не подсунуть ему вместо камня граненую стекляшку. По субботам нам читали дисциплины специализации, и обычно я с огромным удовольствием проводила часы в мире чудесных артефактов, но сегодня почти жалела, что вообще когда-то задумалась об образовании.
Арден был омерзительно свеж, надел свободные брюки с ярко-красными кожаными подтяжками и излучал доброжелательность.
И пах, да. Лесом, заклинаниями и далее по тексту.
– Кесса, – сказал он, белозубо улыбаясь, – извини за вчерашнее. Я только неделю в Огице.
Я пожала плечами:
– Проехали.
– Погуляешь со мной завтра?
Я заморгала. Ливи ненавязчиво обошла нас широким кругом, встала позади Ардена и отчаянно мне закивала: мол, соглашайся, тетеря, такой красавчик, я же говорила.
– М-м-м, – неопределенно сказала я.
– С меня пунш, – соблазнял Арден.
Ливи страшно завращала глазами и пыталась показывать что-то жестами: больше всего было похоже, что она грозилась открутить мне шею, если я откажусь.
– Ладно, – сдалась я. – В полдень у башни с часами.
Арден расцвел, как будто я согласилась не на пунш, а на некромантский ритуал и взять всю вину на себя.
Медный круг оттягивал шею. Зверь в тенях дернул ухом. Арден улыбнулся, а я почему-то вдруг разозлилась, – но тут в кабинет зашел преподаватель, вокруг зашуршало, захлопали тетради, и виды отражателей оказались для меня во много раз интереснее любой потенциальной личной жизни.
Конечно же, я передумала почти сразу.
Конечно же, Ливи разболтала о «свидании» («прогулке», шипела я, отстаивая терминологическую корректность) девчонкам, и утром воскресенья они вломились в квартиру, когда я еще не успела придумать каких-нибудь убедительных аргументов никуда не идти.
– Однотонное белье, – наставляла Ливи.
– Шерстяные подштанники, – вторила ей Трис.
Щелк, щелк, щелк – это Бенера зарылась в мой шкаф и перебирала там вешалки, пытаясь выбрать что-то подходящее из весьма скудного ассортимента.
– А-а-а, – возмущался на руках Ливи Марек.
Вот уж кому вся эта девичья дребедень была глубоко по барабану: он висел на матери, грыз ее косу и явно не мог взять в толк, почему вся эта суета – и не вокруг него.
Юному джентльмену было восемь месяцев, он отрастил себе смачные щеки, а сейчас у него вовсю резались зубы. Как со всем этим Ливи умудрялась посещать занятия, было для меня загадкой. На первом курсе она таскала нас с девочками на дискотеки в порту, к концу года – вопреки воле рода – успешно вышла замуж за старшекурсника и почти сразу забеременела. Летом ее супруг поступил на корабль и из первого же плавания вернулся с новостью: где-то там в другом порту ему встретилась-де прекрасная нимфа, такая же веселая, только без орущего младенца. Последовал бурный скандал и скоротечный развод.
Практичная Трис тогда высчитывала, как будет выгоднее: трясти содержание или потерпеть, но Ливи терпеть не хотела, Ливи хотела выдрать ему усы и собрать с ними икебану. Род в лице сестры, бабушки и прочих лиц твердил: «Мы же говорили», – а Ливи в ответ грозилась выйти из рода и уехать в лунные горы.
Все это совершенно не мешало ей теперь пытаться устроить нашу с Бенерой личную жизнь, равно как и самой с интересом присматриваться к потенциальным кавалерам.
– Мужики – козлы, – весомо сказала Трис. – И морозить ради них жопу – не дело!
И кинула в меня подштанниками.
Щелк, щелк, щелк: Бенера все никак не могла на чем-нибудь остановиться. Как это бывало с лунными, она никогда не мерзла, и, забываясь, рассматривала легкие блузы наравне с теплыми платьями; в какой-то момент мне даже показалось, что она снова немножко не здесь, как с ней иногда случалось, но тут Бенера наконец определилась и вынула темно-синий свитер с треугольным воротом.
– А как тебе его запах? – спросила она между делом, запуская тонкие пальцы мне в волосы. На ногтях плясали искорки, и от их прикосновений растрепанные лохмы вились локонами.
– Никак, – проворчала я.
Трис смотрела на нас со смесью укора и умудренной жизнью усталости: мол, я-то понимаю, что ничего хорошего из этого не выйдет, но главное, чтобы вам было весело.
В целом я тоже не ждала от этой прогулки ничего такого уж и с удовольствием обменяла бы ее на хорошую книгу. Но пессимизм Трис как-то исподволь заставлял меня делать все ровно наоборот и мотивировал даже лучше восторженности Ливи.
– Во имя Рода! Ты что же, совсем не понюхала? А что, если он тебе не подходит?
– Такое вполне возможно, – пожала плечами я. – Может, ты и права. Наверное, не стоит идти.
Ливи взвыла и мстительно ссадила Марека на руки Трис.
– Еще как стоит! А что, если он – твоя пара? Ну, в смысле другая. Да даже если и нет, он такой красавчик!
– Совершеннолетний, опять же, – мрачно поддакнула Трис. Марек тянул ее за ухо, пытаясь, видимо, оторвать сувенир на память.
Трис не повезло: ее истинный оказался ее на семь лет младше. Она была яркой девушкой и молодым специалистом, а он – прыщавым подростком. Вот уже второй год Трис ездила в Кланы раз в сезон и ждала, пока он повзрослеет и поумнеет, но пока об особом прогрессе не было слышно.
– А правда – вдруг? Он вроде свободный. И нюхал тебя с интересом!
– Хватит. – Из-под свитера мой голос звучал глухо. – Не смешно. Вот уж кого я точно ни с кем не перепутаю, так это свою пару.
– Ты ни с кем его не перепутаешь, – говорит тетя Рун.
Мне девять, и ее руки пока ничем особенным для меня не пахнут: кисловатая нотка теста, печной дым, квашеная капуста, – все то, чем окутан человек. Слышать ее зверя я пока не умею.
Все слова про истинных я знаю давно: ты узнаешь его сразу, кто бы он ни был, где бы ни пересеклись ваши пути. Полуночь не сводит вместе дороги случайных душ.
– Как Ара?
На мгновение она забывает плести мои косы, но затем пальцы снова приходят в движение.
– Как Ара, – спокойно говорит она.
Ара – моя сестра. Она прекрасна, как Принцесса Полуночи, она играет на гитаре и пишет стихи, плетет охранные чары, как кружево, и, обласканные морозным ветром, они кажутся собранными из снежинок и отражений звезд.
Все любят Ару. Ару нельзя не любить. Однажды я вырасту и буду на нее похожа.
– Ты можешь не идти, – снова напоминает тетя Рун.
– Но там Ара.
Мы идем, но там не Ара. Там обледенелая фигура, отчего-то немного похожая на Ару. Но Ары там больше нет.
Она лежит на столе вся в белом, – много позже я узнаю, что это ткани выцвели от каких-то минеральных солей в воде, но платье не смогли снять, не повредив тела.
Лицо у нее серое, искаженное.
Мне не нужно чуять, чтобы знать: ее зверь уже ушел. Ее душа давно отлетела. Ее сердце остановилось в ледяной воде, куда она кинулась с моста.
– Почему он уехал? – в который раз спрашиваю я. – Как он мог уехать? Он же не мог ее не узнать!..
– Тш-ш, – шипит тетя Рун.
В волосах Ары – лед. Она уродлива и страшна, но я-то знаю: она прекрасна, как Принцесса Полуночи, она лучше всех.
Кто-то – может быть, это я – кричит, захлебываясь, пока крик не превращается в вой.
Я буду на нее похожа. Я буду на нее похожа. Я вырасту, и я буду на нее похожа.
Я выпуталась из свитера и встряхнула головой.
Они хорошие, мои девчонки – такие разные, иногда чуть-чуть буйные, но хорошие. И, конечно, они не Ара. Никто не Ара; воды той реки давно утекли; та дорога заросла травой, а у меня теперь – другая.
И на этой дороге нет моей пары, потому что я запретила себе пахнуть и чуять. Потому что я напоила артефакт кровью, убаюкала зверя туманами.
Потому что все закончилось, да. Все закончилось.
– Ну правда, вдруг…
– Хватит. – Я выправила воротник рубашки из свитера. – Ливи, ты сама говорила: нюхать людей – неприлично.
– Сексом трахаться тоже неприлично, ну и что?
Трис закрыла Мареку уши руками:
– Не слушай эту глупую женщину, малыш.
– Тоже мне, специалистка по детям…
– Ливи!..
Я покачала головой. Хорошие они, веселые; и пришли все утром в воскресенье, хотя я не звала и не просила, но Ливи, конечно, все поняла.
– Не забалтывайся про артефакты. – Ливи материнским жестом поправила мне волосы. – Спроси что-нибудь про него, мужчины это любят. Смотри ему в лицо, но не переигрывай. За еду пусть сам заплатит, он же приглашал. И понюхай! А то вдруг он воняет козлом, зачем тебе козел, сама подумай?
– Совершенно ни к чему, – очень серьезно подтвердила я. – Ты же знаешь, я не согласна ни на кого, кроме Большого Волка. Я же сама тоже волчица, р-р-р.
– Балда, – отмахнулась Ливи.
Марек жизнерадостно агукнул и засунул палец Трис в нос.
– Мы узнали его сразу. – Ара кружится по комнате, ее пальцы летают, выплетая защитные узоры. – Его запах будто становится тобой, и он теперь мой, а я – его. Это как… взрыв. Ох, Кесс!.. Мы гнались за ним через все небо и – смотри-ка – догнали!
Она так счастлива, а я не могу обрадоваться: ведь это значит, что Ара уедет. Я не хочу, чтобы она уезжала. Ара такая ужасно взрослая, а я совсем, совсем не умею без нее.
– А я ведь видела его, видела! Когда мы гадали по воде, давно, еще до Охоты. Это судьба, Кесс, настоящая!
– Красивый? – ревниво спрашиваю я.
– Да какая разница? Полуночь сплела нам одну дорогу. Будь он хоть одноглазым, он все равно мой.
О проекте
О подписке