XVI

Дура. Какая же дура!

Расслабилась, пригрелась. Поверила, будто все позади; будто дорога, утонувшая в тумане несбывшегося, – достаточно далеко. Завела себе какую-то там жизнь, каких-то людей вокруг, планы, мечты и вклад в банке.

Думала, самая умная, да? Думала, что смогла, справилась, молодец?

Идиотка.

Что еще ты успела себе вообразить, во что поверить? Что молодой двоедушник из важной семьи, с личным наставником и татуировками заклинателя действительно решил учиться в вечерней школе на артефактора? Что ты понравилась ему просто так, ни с чего, с первого взгляда, потому что глаза у тебя большие и все остальное – терпимое? Что он гулял с тобой, потому что ему вроде как интересно и прям заняться больше нечем, кроме как болтать о глупых местечковых обычаях?..

Пороли тебя мало, Кесса. Не был бы папа такой добряк, глядишь, и выбили бы из тебя давным-давно эту дурь.

Зато еще вчера… ах, как красиво было вчера!.. Как просто – и как хорошо. Ты ведь забыла совсем и про побег, и про ласок, и про лис, и бояться тоже – забыла. Ты думала, что вот еще пара лет, и у тебя будет диплом, и Чабита наконец разрешит тебе что-нибудь, кроме как чистить и заменять детали. Денег станет больше, и ты переедешь, снимешь квартирку у лестниц, и у тебя будут свои кухня и маленький балкон. Проснешься утром от звуков радио, нажаришь оладий, намажешь облепиховым джемом и будешь есть, черкая список дел и любуясь рассветом.

Потом мастерская, а там – артефакты, прекрасные и полные силы, и ты среди них – уважаемая специалистка, разработчица, а может, даже и владелица парочки патентов. Клиенты говорят с тобой на «вы», а вон того усатого дядечку ты ведешь уже лет десять и знаешь всю его семью. И он заказывает что-нибудь эдакое, и ты долго-долго возишься, а потом находишь изящнейшее из решений.

В обед приходят девочки, и Трис каким-то чудом все-таки сошлась обратно с тем милым беркутом. Ливи теперь снова в ладах со своим родом и читает в университете спецкурс по материаловедению, а Бенера ездит к своим лунным только по большим праздникам и открыла салон совершенно сумасшедшего нижнего белья.

А вечером тебя встречает на крыльце какой-нибудь… кто-нибудь. Можно даже и рыжий, и заклинатель. Вы гуляете по набережной, а вокруг – начало лета, и одуряюще пахнут яблони. И он приносит тебе цветы, целый пушистый букет нежных кустовых роз, потому что почему бы и нет; это ведь твоя фантазия, верно? Почему бы в ней не быть букетам, и романтике, и даже какой-нибудь, страшно сказать, любви; и почему бы выдуманному возлюбленному не дарить тебе кустовые розы и не остаться у тебя на ночь, верно?

Может, ты уже и имена совместным детям придумала, как в дурацких анекдотах, – ну и что, что у нас не бывает детей ни от кого, кроме пары?

Как только не утонула в этих своих розовых соплях!..

Дура. Какая же дура…

* * *

Я хотела бы сказать, что меня душила ярость. Или, по крайней мере, слезы.

Но по правде – дышалось легко, хотя и шла я очень быстро, переходя иногда на бег. И в голосе было ясно-ясно, и холодный разум вовсю вертел, как головоломку, план дальнейших действий.

Никаких кустовых роз, конечно, не будет. Диплома, к сожалению, тоже; да и всю остальную ерунду про патенты и облепиховый джем нужно скомкать в плотный шарик и выкинуть далеко-далеко.

Холодная голова, да. Никаких слез, никаких криков, и, пожалуйста, будь так любезна – обойдись без истерик. Если так уж захочется, поплачешь как-нибудь потом, когда выбранная для тебя Полуночью судьба снова покажется тебе несбывшейся.

Я уже знала: не захочется.

Планы строились у меня в голове сами собой, сами собой уточнялись, проходили каверзные проверки и отбрасывались за негодностью.

Оставаться в Огице, конечно, нельзя. Но и уезжать без денег – самоубийство; я хотела, конечно, оказаться как можно дальше от приписанной мне судьбы, но это не значило, что я рада буду уже послезавтра кончить в борделе, подпольных боях или гробу.

Деньги – дома. Должно быть, он давно уже знал не только где я жила и работала, но и что ела на завтрак и какого цвета носила трусы. Соваться домой – безумие: это первое место, где меня будут искать.

С другой стороны, у Ар… у лиса ранены руки, да и я добавила. На снегу крови всегда кажется больше, но сейчас ее и правда было очень много. Приедет полиция – уже, наверное, приехала, – ему окажут помощь, снимут со стены любителя молний и пистолетов, будет допрос. Даже если лис станет очень торопиться и ему найдется чем надавить, он не освободится мгновенно.

Это давало мне фору. Оптимистично можно надеяться на четыре-пять часов, но это уже избыточный риск; по меньшей мере, должно быть, часа полтора.

Полтора часа, чтобы исчезнуть.

Что ж, с каждым разом задачки становятся все сложнее. К следующему разу мне стоит научиться мгновенно растворяться в воздухе.

Я хотела улыбнуться этому, но не смогла: губы сжались в тонкую нервную полоску и на каждую попытку ими шевельнуть начинали трястись.

Я ненавидела, когда у меня трясутся губы. Я ненавидела все эти нервы: слезы; дрожащие руки; безнадежные просьбы помочь; кислую чужую жалость; душащее бессилие; собственную неспособность нормально спать и чему-нибудь смеяться; мучительную слабость.

Я сжала губы еще плотнее. Взбежала по лестнице, щелкнула светом в коридоре, отперла свою дверь. Рывком выдернула из-под шкафа чемодан, швырнула его на кровать.

Деньги разделить. Часть – в тощий кошелек, часть – в несессер и во внутренний карман, крупные купюры и банковские чеки – в пластиковый пакет и быстрыми стежками подшить к подштанникам. В чемодан – инструменты, коробку с камнями и металлом, смену одежды. Летние платья бросить, из обуви – только осенние ботинки на толстой подошве. Швейный набор, горелка, металлическая чашка, ложка и нож; без косметики как-нибудь обойдусь; взять дождевик и свернуть плотным рулоном тонкое одеяло – поможет хоть как-то устроиться, если придется ночевать в лесу.

Хорошо бы, чтобы не пришлось.

Мелочовку из ящика вытряхнула в чемодан, не разбирая. Бережно завернула в носки флаконы с эфирными маслами, сунула в карман банку с перцем.

Сейчас, очевидно, его нюх уже почти восстановился. Вряд ли следующую травму слизистых он перенесет так же легко, но, видит Полуночь, моя рука не дрогнет.

По уму мне нет смысла оставаться в Кланах. Если он нашел меня в Огице, в землях двоедушников мне нигде не будет покоя. Это значит – на железнодорожный вокзал, электричкой до магистрали, а по ней на юг, к заливу и колдовским островам.

Это самый очевидный путь, и нагнать меня там будет непросто, но вполне возможно. Мои шансы повышаются, если я успеваю на скорый поезд, и все равно – риск.

Да и мне нужно не просто сбежать поскорее отсюда: мне нужно потом как-то жить где-то там. А с островов двоедушницу без образования и поручителей быстренько «вернут в род», то есть – депортируют и сопроводят квитанцией на штраф на имя действующего мэра Амрау.

Нет, этот план не годился.

Наверное, мой… преследователь – мне было сложно называть его по имени даже про себя – ждал от меня именно этого: сумбурного и эмоционального побега за границу. Но я, может, и расслабилась, и забылась, но когда ты несколько лет каждую секунду продумываешь, где тебя будут искать дальше, планы вертятся в голове сами собой.

Я привычными движениями заряжала новый, еще не опробованный артефакт, а мой мозг сам собой решал: в поезд все-таки сяду, возьму билет до магистрали. В нем закончу пару артефакторных штучек, а еще разболтаюсь с кем-нибудь из попутчиков, узнаю, кто едет на юг. Умею ли я болтать? Понятия не имею, но, как известно, «и не так раскорячишься». Дальше пропитать артефакт своим запахом, подкинуть в чужую сумку, чтобы остался след. Себя закрыть полностью, уж на пару-то минут этой штуки должно хватить, главное, правильно выбрать время; выйти на случайной станции; оттуда взять машину до порта, приехать к самому отплытию, взять каюту до столицы…

Найти того колдуна. Пусть хоть всю меня высосет, кровопийца, но мне нужны поручительства и документы.

Мой запах доберется до магистрали и сядет в поезд. Конечно, лис поймет, что его дурят, но, думаю, не сразу; он ведь не сможет мгновенно проверить все станции, а на магистрали поймает мой запах, хоть бы и ослабленный, но все равно…

Я щелкнула замками чемодана, выдохнула, и ровно в этот момент раздался стук в дверь.

XVII

Я снимала комнату в гостевом доме, из тех, что подешевле, и в дверях здесь не было глазков. Зато решетки на окнах – были, и пожарный инспектор в начале осени грозил предписанием на демонтаж, но хозяйка как-то уладила с ним этот вопрос.

Я вгляделась в крепежи. Выломать, конечно, без шансов; была бы я медведем, еще может быть…

Стук повторился.

Ласка! Она легко проскользнет между прутьев, оттуда на крышу и дальше. Вещи придется бросить, попробую утащить хотя бы банковские чеки…

Я швырнула в дверь заклинанием-глушилкой, дернула на себе штаны, но ничего не успела.

Мои чары развеялись, будто и не было. Замок на двери щелкнул, и незваный гость вошел в комнату.

Высокий – в дверном проеме ему пришлось пригнуться. Когда-то был брюнетом, а теперь почти седой, и длинное лицо все изрезано грубыми морщинами. Водянистые, белесо-прозрачные глаза колдуна без зрачка, на шее – тонкая вязь заклинательных знаков.

Я замерла, как мышь перед гадюкой. Одет колдун был просто, но в руке держал тяжелый, богато инкрустированный камнями посох, а в другой – школьную тетрадку в клетку.

Он развернул ее ко мне страницей: «Прошу простить мое вторжение».

Я сглотнула, а он развернул тетрадь другой стороной: «Мое имя Дюме, и я имею несчастье быть наставником Вашей пары».

Так и было написано: «имею несчастье» и «Вашей», с большой буквы. Хороший почерк, ровный и по-мужски жесткий.

Наверное, он ждал от меня каких-то слов, но слов не было. Я смотрела на руки в татуировках, узловатые гибкие пальцы, мерцание камней в посохе, россыпь артефактов, выглядывающих из расстегнутого пальто, – и понимала только: мне нечего ему противопоставить.

Зря я вернулась. Зря посчитала, что у меня есть некая «фора»; надо было сразу же рвать на вокзал, затаиться лаской где-нибудь под сиденьями. Полуночь с ними, деньгами и документами, можно было бы уехать к лунным, обустроить себе нору под деревом, а там, глядишь, как-нибудь бы и сложилось…

Мастер Дюме аккуратно прикрыл дверь, прислонил посох к косяку и принялся разуваться. Под зимними сапогами обнаружились вязаные носки, зеленые с белым орнаментом. Вот они ступили на холодный пол, колдун прошел в комнату и, взглядом попросив у меня разрешения – я молча кивнула, – выдвинул из-за стола стул и сел. Достал из внутреннего кармана ручку, лизнул палец, перелистнул страницы в тетради и принялся писать.

Я отошла к подоконнику, сдвинула цветок, присела на краешек. Скрестила руки на груди, пытаясь принять вид спокойный и незаинтересованный; но по правде – это был, конечно, безнадежный провал.

Наконец он протянул мне тетрадь.

«Вам не о чем беспокоиться».

Я посмотрела на него мрачно и постаралась выразить взглядом весь доступный мне скепсис. Мастер Дюме улыбнулся, указал на тетрадь и сделал жест, будто перелистывает страницы.

Я перелистнула.

«Ни я, ни мой ученик не причиним Вам вреда».

– Я не уверена, что мы с вами одинаково понима…

Он прервал меня жестом и снова сделал перелистывающее движение. Я фыркнула, но подчинилась.

«Вреда в любом понимании».

* * *

«Уехав, Вы сделаете ровно то, чего хотел бы враг, – так было написано на следующей странице, и я, уже не дожидаясь указаний, принялась читать дальше. – Вы подвергнете себя серьезному риску, при этом Вам вовсе не гарантирован успех. Зато ясно точно, что Арден будет изрядно отвлечен всеми этими перипетиями, и от того пострадает Дело. Которому Вы, к слову, могли бы изрядно помочь. Складывается впечатление, что у Вас найдется ценная для нас экспертиза. Что Вы скажете о том, чтобы поработать на благо Кланов?»

Последняя фраза приходилась на зеленую обложку тетради, – видимо, мастер недооценил размеры своего словоблудия.

Я вздохнула и мысленно досчитала до пяти:

– Давайте начнем с того, что у меня нет врагов.

Равно как у меня нет никаких оснований вам верить, но этого я говорить не стала.

Вместо этого я, до боли стиснув кулаки, сказала:

– У меня своя жизнь. Другая. Мне нет дела до ваших дел, экспертизы и блага кого бы там ни было. Я не хочу быть ничьей парой. Я хочу уехать, а Арден может взять себя в руки и не отвлекаться.

Мастер Дюме снова улыбнулся мне, покачал головой и достал из внутреннего кармана свернутую чистую тетрадку.

Я думала, он станет уговаривать, как это происходило всегда: напишет что-то о любви, или о долге, или о судьбе. Но вместо этого он написал:

«Неужели Вы сами не хотите понять, почему умерла ваша сестра?»

– При чем здесь Ара?

«А вы его не узнали?»

– Кого?..

Он писал довольно долго.

«Этот милый нервный юноша, любитель изготавливать взрывоопасные артефакты, передавать девушкам деньги и кидаться молниями в переулке – двоедушник из Делау, которому от рождения дано имя Вердал. Когда-то он был парой Ары. А затем она умерла».

Я не слышала это имя одиннадцать лет. Дома оно стало запретным, когда закованная в лед Ара еще лежала на столе, а мама выла над ее телом.

Из Сыска приехали раньше, когда Ару еще не нашли. Лисы исследовали и мост, и прилегающий к нему лес, опросили чуть не весь Амрау и сложили воедино трагичную картину.

Они были очень юны, они оба. Для Ары это была всего лишь вторая Охота, – первая, на которой она уже была двоедушницей; а Вердал и вовсе лишь тогда и поймал своего зверя. Ара услышала его, и они встретились. Она светилась тогда от радости, моя несчастная прекрасная сестра, а вот он, говорят, был не слишком доволен – но это бывает с подростками, что уж такого.

Пекарь слышал, как они ругались на качелях. «Дело обычное, молодежь», – сказал он следователям. Но это не было обычное дело, потому что швея чуть позже видела, будто бы он ударил ее, отшвырнул от себя. А лебединая пара встретила ее на пути к мосту, и девушка была сама не своя: то рыдала, то смеялась. Они даже пытались поговорить с ней, но Ара убедила их, что идет домой. Лебедь потом ужасно винил себя, что не вызвался проводить, а его лебедушка все время плакала.

Ара шла не домой.

Ночь была тихой, и снег сохранил ее следы. Она стояла на середине моста, а потом перелезла через перила и ушла в воду.

Вердала же нигде не смогли найти.