Лиссабону удалось впечатлить меня сразу на выходе из аэропорта: город приветствовал посетителей километровой очередью на такси. Колеса чемодана позвякивали и хрустели от продолжительного соприкосновения с неровностями асфальта, и я побаивалась, что они окончательно сотрутся, когда мы наконец займем свое почетное место в бесконечной веренице людей. Ну, где же конец этого кошмара? Где дно этой вечной пропасти? Как только мне начинало казаться, что финишная прямая к достижению цели вот-вот да нарисуется, как из-за тысячи интернациональных голов выплывала следующая пара сотен кепок, шляп, кудрей и седин. В такой ад я попадала лишь дважды в жизни, и оба раза это происходило в Лас-Вегасе. Правда, там ситуацию подогревал отчаянный дождь и американец, который два с половиной часа без умолку болтал по Bluetooth со своей френдессой и описывал всех и все, что попадалось ему на глаза. Несколько человек приняли меня тогда за девочку из шоу «Cirque du Soleil», что значительно сократило мой путь к долгожданной желтой машине с шашкой. В Лиссабоне «Цирк Солнца» не выступал, поэтому надеяться было не на что. Оставалось терпеть и ждать, ждать и терпеть, и благодарить небеса за то, что в этом городе я проведу два полноценных дня. То есть, если очередь затянется на пару суток, я переночую на коленях какого-нибудь туриста и в любом случае улечу на остров оранжевых стрелиций, диких орхидей и кисловато-сладкой маракуйи.

В отель «Vip Diplomatico» я попала в десять вечера по местному времени. Все мои силы остались на кожаных креслах сегодняшних самолетов, поэтому я прямиком направилась в номер смотреть баталию Стэна-зе-Мэна и Новака Джоковича, которые сражались в финале за титул «US Open». Я лежала на огромной кровати, будучи не в силах стянуть с себя джинсы, пялилась в плазму и нелепо улыбалась, вспоминая, как бродила по нью-йоркскому стадиону Flushing Meadows с настоящим бейджиком липово аккредитованных СМИ. Первенство моих любимых игроков раз и навсегда возглавил Роджер Федерер, и я, естественно, посещала все матчи с его участием. Лучший, эрудированный, воспитанный, талантливый – первый после Бога. Кумир. Играет с Радеком Штепанеком, которому совсем недавно уступил, чем опечалил своих фанатов во всем мире. Я сижу в кепке с логотипом RF в козырной ложе для масс-медиа, наблюдаю за тем, как трудятся мои «коллеги-журналисты» и переживает отец Роджера, и даже не пытаюсь притворяться, что делаю хоть какие-то заметки в блокноте. И вот совершенно фантастический розыгрыш, обратный кросс, Роджер обводит Штепанека, стадион встает, я встаю вместе с ним и кричу: «C’mooooooooooon!» Журналисты от неожиданности роняют свои айпады, смеются и обвиняют меня в нарушении тишины и отсутствии профессиональной этики. «О нет, господа и дамы, я очень профессиональна. Мне двадцать два года, я люблю жизнь и авантюризм, за треть цены снимаю номер на двадцать восьмом этаже «Grand Hyatt» вместе с ведущими игроками мира, сижу в одной с вами ложе и смотрю матч самого гениального теннисиста за всю историю, не имея ни малейшего представления о газете, на которую якобы работаю, хотя на вид мне дают не больше пятнадцати лет. Вы бы так смогли, сладкие мои американцы?» В этот день папа Роджера Федерера крепко обнял меня со слезами на глазах после победы любимого сына. Он пил пиво, а я – дайкири, который мне отказывались продавать без предоставления ID^[7].

Воспоминания захлестнули меня с такой отчаянной силой, что пробудили желание исследовать мини-бар. Из всех напитков и имеющихся снэков меня заинтересовало красное португальское вино, но в номере почему-то не оказалось штопора. Зато был балкон, огромный, старенький, со звездным небом над головой и расположенной под странным углом террасой прямо на крыше здания. Вид на город не смогли испортить даже «Ritz» и «Intercontinental», бьющие в глаза мелькающими огнями своих парковок и ресторанов. Судя по всему, я жила в правильном месте, но это не отменяло неуместного отсутствия штопора. Выбора не было: либо спускаться в бар, либо выть на луну и сгущающиеся тучи.

В баре не было никого, кроме одинокого немца, облизывавшего пивную кружку. Приглушенное освещение, темно-зеленые стены и миниатюрная мебель придавали этому месту какой-то особенный шарм, который только выигрывал от развешенных в нишах картин. Заполучив столь желанный бокал красного, я принялась исследовать рамы и изображенных на холстах людей. Из четырех работ мне была знакома лишь одна.

– Манэ великолепно рисовал, вы не находите? – заговорил немец.

– Я не нахожу, что это Манэ, – ответила я по-немецки.

Мы с ним смотрели на одну и ту же картину: опечаленная девушка с белым кружевным воротничком. На столике перед ней стоит рюмка, а рядом сидит мужчина в черной шляпе и сигарой в зубах. Девушка приопустила ресницы, ее глаза полны грусти и неизбежности. Длинная коричневая юбка слегка касается деревянного пола и закругленных башмачков, а на подносе стоит пустой графин.

– Это Манэ, поверьте мне на слово, – настаивал немец.

– Это не Манэ. Приятного вечера!

– Я готов с вами поспорить.

Спорить с немцем? Смешно. Я не знала названия картины, не помнила, кто ее создал, но и сомнений не было: это не Манэ. Она точно попадалась мне в книге, забытой в женевском аэропорту. Ох и глаза… твои холодные глаза… Непроизвольно вспомнился человек со шрамом на шее. Черт! Ну кто же ее нарисовал? Сосредоточься. Щелчок в голове и:

– А на что вы готовы поспорить? Я считаю, что эта картина – дело рук Дега.

– Нет и категорически нет.

– Давайте поступим следующим образом: если я докажу, что это Дега, вы оплатите мой счет. Если я не сумею – оплачу ваш.

Немец внимательно изучил мой столик с одиноким бокалом и, видимо, прикинул, что игра стоит свеч. Меня же, в свою очередь, распирало от смеха, потому что я знала, с каким трудом немецкие мужчины отрывают от себя четыре евро, угощая тебя чашкой кофе. В Европе принято платить поровну. Какие там гусары-офицеры…

– Договорились!

Немец принял непростое для себя решение и таки попался в сети.

– Дайте мне несколько минут, – произнесла я, вставая из-за столика. – Я скоро вернусь.

Перед тем как направиться к лифту, я обратилась к пожилой женщине-бармену с просьбой приготовить для меня лучшую бутылку вина и желательно откупорить ее, чтобы я смогла забрать приз к себе в номер. Она учтиво кивнула, одарив меня нежной улыбкой. Немец насторожился. Видимо, он что-то понимал по-английски.

Поднявшись на девятый этаж, я распахнула двери номера и бросилась к книге. Импрессионизм: страницы, страницы, страницы, багажный стикер, Pictures created from Light and Colour, The Circle of the Impressionists, Edouard Manet, Camille Pissaro, Gustave Caillebotte, ну же… Edgar Degas.

– Мне очень жаль, – сказала я через несколько минут, приблизившись к немцу с толстенной книгой в руках. – Вы были правы: на этой картине рядом с грустной девушкой изображен художник Марселен Дебутен. Он был страшно богат, но в какой-то момент разорился и не стыдился этого. Напротив, он вел богемную жизнь и относился к нищете с легким кокетством. Его обожали импрессионисты, и Эдуард Манэ неоднократно приглашал его позировать для своих картин, чтобы выручить друга из лап бедности.

Я выжидала. Немец самодовольно улыбнулся и развел руками. Мол, учитесь проигрывать, фройлин. И вот тогда пришло время пустить пулю в лоб:

– Как я и сказала, Дебутена очень любили импрессионисты, включая Дега. Картина в моей книге очень похожа на ту, что висит на стене напротив, вы не находите? – При этом я распахнула книжку на нужной странице. – Оригинальное название «В кафе» Эдгара Дега быстро заменили на «Абсент» благодаря одному из романов Эмиля Золя, который…

Немец не слушал. В ту секунду он меня ненавидел. Ненавидел настолько сильно, что был не в состоянии этого скрыть.

– Спасибо за угощение и прекрасного вам пребывания в Лиссабоне, – поблагодарила я и, прихватив с барной стойки приготовленную для меня бутылочку португальского вина, вернулась в номер.

Стэн выиграл у Джоковича, лиссабонский дождь, заставший меня на балконе, оказался сладким на вкус, и я с чистой совестью нырнула под мягкое одеяло. Меня ждал неизведанный город и новая жизнь. Засыпая, я чувствовала, как губы расплываются в мягкой улыбке. «Спасибо, что вернули мне книгу. Спасибо за это вечернее невинное приключение…»

* * *

Во время утренней пробежки я осознала, насколько была права. У отеля оказалось превосходное месторасположение – ровно два шага до парка Eduardo VІІ, где я, собственно, и бегала. Двадцать шесть гектаров земли и простора, переименованных в честь британского Эдуарда VII, который завернул в Португалию в 1902 году, дабы поспособствовать укреплению отношений между двумя державами. Я не была знакома с господином Эдуардом, но очень ему симпатизировала, так как он оставил после себя совершенно замечательный след. Парк плавно переходил в Avenue de Liberdad – километровую центральную улицу, сконструированную по аналогу с парижскими Champs Elysee. При всей моей фанатичной любви к французской столице лиссабонские «Елисейские Поля» мне нравились больше. Они пахли свободой и не имели ничего общего с вечной толпой и временами назойливой арабской прослойкой Франции. Вымощенный мелкой мозаикой променад, роскошные кроны деревьев, таранящих синее небо уходящими в бесконечность верхушками, элегантные витрины «Gucci», «Hermes» и «Zegna» – каждая мелочь, каждая деталь отдавали безупречным вкусом и прекрасно вписывающимся в атмосферу минимализмом. Город влюблял, завораживал. Он не осознавал своей красоты, как самоуверенный Париж, который всем своим видом дает понять, что да, я такой, я – шик, я – лоск и сплошное обаяние, и я знаю, что ты меня любишь. Он не кичился своим имперским прошлым, как аристократичная Вена, которая сияет и под настроение заигрывает с тобой своим жемчужным блеском. Он не гордился свободой действий, как развратный Амстердам, который предлагает секс и наркотики на любой вкус и цвет. Лиссабон застенчив и скромен. Он позволяет рассматривать себя со всех сторон, потому что у него нет другого выхода. Потому что он существует. Потому что солнце пригревает его нежно-красные черепичные крыши своими лучами, и никуда от этого солнца не деться. Потому что он – часть мира, но каким-то чудесным образом впитал в себя все самое лучшее: свободу, достоинство, скромность и уникальную красоту. Красоту не в классическом ее представлении – красоту с изюминкой и доступную далеко не всем. Этот город пропитан запахом стирального порошка, свежестью океанических ветров и колоссальной добротой своих жителей. Он бывает разным, естественным и таким настоящим, словно сильная личность, словно человек, знающий свои недостатки и шрамы, но не скрывающий их. Построенный на семи холмах, как и Рим, Лиссабон старше и опытнее. Самый старый город в Западной Европе, обогнавший по возрасту Париж и Лондон. Он сильный, но его не хочется ранить или чем-то обидеть. Я прониклась к нему такой нежностью, что даже когда торговец наркотиками предложил мне сверточек хэша в темноватом переулке, я растрогалась и ответила:

– Простите, я бы с радостью, но мне очень плохо после этой штуки.

– Ничего страшного, – отнесся с пониманием португалец, – я продам это кому-нибудь другому. Вам нравится в Лиссабоне?