За окнами дул стылый ветер, но звук его был столь привычен в непрочных стенах Бельведерского дворца, что даже успокаивал и убаюкивал. Ничто, казалось, не мешало послеобеденному покою обитателей. Константин Павлович снял мундир и, облачившись в мягкий архалук, устроился было привычно соснуть у себя в кабинете. Последние несколько дней он проводил в большой тревоге… После прошедшей скандальной коронации Николая в Варшаве, напряжение в обществе ежедневно усиливалось, росло. Предпринимаемые меры не приносили пользы, только усугубляли ситуацию, становящуюся взрывоопасной. Донесения с каждым днём приходили всё тревожнее. Поначалу цесаревич только сильнее раздражался. Потом почувствовал определённую растерянность. И, наконец, стало попросту страшно. Страшно, страшно, черт побери.

Никто и никогда не посмел бы назвать Константина Павловича трусом. Можно было его обвинять в чём угодно – в грубости, бесцеремонности, дебоширстве, сумасбродстве, – в том он более, чем кто-либо походил на батюшку, но чтобы в трусости – да никогда.

Продажное гнилое сучье племя! Кого хотите запугать? Того, кто шёл в военные походы за Суворовым – добровольцем, на общих правах! Ел солдатскую кашу, спал на земле в холодной продуваемой палатке. Грел коченеющие руки у костра. Перешёл через Альпы, разбивая вдрызг, в лапшу походные сапоги. Лично водил войска в атаку! В двадцать-то лет!

Зачем и от кого он станет прятаться – теперь, когда ему почти что пятьдесят?

Да только не то это дело – сейчас… Нынче дела обстоят по-другому. Тогда всё просто – впереди чужие, за спиной свои. «Вперёд!» – за Господа, Россию, императора! А теперь разберись – где чужие, где свои, да кто сам за себя – сегодня с теми, завтра с этими. Ясновельможное дворянство, шляхта, ксендзы, распоясавшаяся молодёжь, подстрекаемые «патриотами»… Сучьи дети, мать вашу раз этак!

За императора. Не тот уж нынче император. Ах, Николай, каналья, чтоб тебе пусто было. Неспроста ты это сделал, ох неспроста. Напакостил не из упрямства, и не по глупости, – по умыслу, из тонкой, осознанной мести. Мстил брату за 14 декабря. За то, что не явился лично в Петербург, что не представил манифест об отречении. Простить не можешь. Страха своего тогдашнего не можешь позабыть. Злопамятный и хитрый самозванец. Самозванец как есть. Бастард. Какие тайны.

Александр, пусть подлец, а всё ж таки на батюшку похож. Он, же, Константин – просто вылитый Павел Петрович. Курносый, бровастый, да и натурой весь в отца – взрывной, непредсказуемый… Оттого батюшка его и выделял, любил, прощал неподобающие принцу выходки. Мальтийский крест и титул цесаревича не по закону, незаслуженно пожаловал. А Николая, третьего из сыновей, почти не замечал. Демонстративно игнорировал. О причине того при дворе кто не знал, тот догадывался. Тихонько, шепотком, а только шла молва. Все знали, что за пару лет до появления на свет Николая, между супругами случилась крупная размолвка, из-за якобы имевшего место сговора Марии Федоровны со свекровью… Великая княгиня, будто бы, поддерживала идею отстранения Павла Петровича от престолонаследия в пользу Александра. Павлу донесли об этом преданные люди. Тогда же, после безобразных сцен и выяснений отношений, оскорблённый Павел уехал в Гатчину в сопровождении преданной Нелидовой. На долгий срок законная супруга осталась единственной хозяйкой Павловского дворца. Живя соломенной вдовою, от одиночества Мария Федоровна не страдала – что подтвердилось и рождением младенца Николая. Как бы совсем без участия в том императора. «Отец» хотел было отправить дитё в германское герцогство, на воспитание родни его мамаши. Однако приближенные уговорили не делать этого, во избежание публичного скандала. Павел поддался, однако же в минуты гнева он обзывал третьего принца не иначе, как «гоф-фурьерским ублюдком» – уж больно походил несчастный Николя на гоф-фурьера Данилу Бабкина, молодого красавца, служившего в покоях Павловского дворца.

Константин Павлович не любил Николая. Впрочем, и брата Александра недолюбливал. Что с того возьмёшь – хлыщ, трус, заговорщик. Не почитающий память убиенного отца. Константин предпочитал держаться от него на расстоянии. Да и от Николая тоже. Только судьба всё одно подвела.

А ведь и обошлось бы, утряслось, да потихонечку и рассосалось – как не единожды на его памяти бывало, с тех пор, как Константин Павлович взялся за исполнение обязанностей царского наместника… Продолжилась бы жизнь – налаженная, почти себе спокойная, как раньше… Всего и надо было – чтобы коронация прошла обычным образом, при соблюдении традиций, по старым, столетиями выверенным правилам…

Да, в польском обществе и до того все последние месяцы замечались брожения. Да, мутили народ смутьяны из офицерства, кое-кто из обиженных ксендзов – «мучеников за свободу и веру». Но в людях всё ещё преобладало благоразумие. Вся Польша с достоинством готовилась к коронации нового «круля», ожидаемого из Петербурга, столицы империи. Николай Павлович прибывал в Варшаву со всей семьёй, в сопровождении огромной свиты.

Варшава, празднично украшенная флагами, коврами, гирляндами, вензелями царя и царицы, встречала высоких гостей. В торжественно убранном кафедральном костеле святого Яна ожидала государя древняя корона польских королей и с ней священные старинные регалии. Примас готовился возложить корону на голову новому помазаннику.

Однако церемониал оказался слегка изменённым… Император Николай Павлович прибыл в Варшаву с короной Российской империи и во время коронации собственноручно возложил оную себе на голову.

Ропот возмущения, едва уловимый в стенах священного костёла, постепенно распространялся по площадям и улицам, по дешевым кабакам и роскошным гостиным. Побрезговал! Не снизошёл до древней короны польских крулей! Природная, национальная болезненная гордость подверглась неслыханному унижению. Казалось, что среди поляков это осознавали и переживали все.

Сам молодой самодержец после коронации не долго погостил в Варшаве, но пробыв несколько дней, необходимые по этикету, благополучно отбыл. Заваренная же его стараниями каша набухала, булькала, и постепенно поднималась, грозила вырваться кипящей массой из котла…

В выражениях лиц, в глазах, в самом варшавском воздухе чувствовалось – вот-вот, ещё немного, и что-то страшное и неизбежное начнётся. И… И что тогда?

Ещё вчера отправлена в Санкт-Петербург срочная депеша для Михаила Павловича. Вот кто родная кровь, вот на кого надежда.

Константин встал с кровати, который раз приблизился к окну. Снова с тревогой посмотрел, прислушался. Темно, да ветер. Не горят факельные огни, не слышно криков. Так ведь это пока, а к тому же варшавский дворец из рук вон плохо защищён, и захватить его при желании возможно с минимальными усилиями. Надо было перебираться в зимнюю резиденцию, надо было! Да уж больно свыкся он с этим своим скромным Бельведером – так, что из летнего жилища тот превратился в место проживания на круглый год. Простой, удобный для обычной повседневной жизни, летний дворец был не задуман для защиты. Хотя… Хотя и укрепленный замок с рвами и тяжелыми воротами батюшку Павла Петровича от рук мерзавцев и убийц не спас. Как спрячешься, как сбережёшься, когда не ведаешь, кто есть твои враги.

Великий князь Михаил Павлович, любимый младший брат… На кого, кроме только тебя, и надеяться…

Михаил когда-то был рожден на свет, как миротворец, спаситель погибающей семьи – после тяжелого, казавшегося невозможным примирения супругов. Чудо случилось, и появился он – порфирородный сын, как с гордостью называл младшего принца Павел Петрович.

Порфирородный – сын императора, а не цесаревича, не великого князя, в отличие от Александра и Константина. Те и воспитывались на половине бабки, Екатерины, так и не испытавши толком родительской любви. А Мишенька, ангел, стал сразу всеобщим любимцем. Да отчего же было его не любить. За что же было его не любить? Ежели нет на Мишеньке ни одного хоть сколь-нибудь серьёзного греха. Лицом он походил на матушку, Марию Федоровну, принцессу Софию, прямотой характера – на Павла Петровича, а благородство и чистоту души, как видно, взял от Бога.

Константин не сомневался, что получив тревожную депешу, брат тут же поведёт войска к Варшаве. А это будут верные войска. Не те, что здесь… Польская армия ненадёжна. Константин Павлович так и не смог расположить к себе большую часть польского офицерства. Он чувствовал это.

Походивши взад и вперед по кабинету, цесаревич подошёл к заветному шкапчику и, распахнувши дверцу, потянулся к фляге с коньячком, да передумал. Поосторожничал. Хмель хоть и успокоит, приглушив тревогу, а лучше всё-таки иметь трезвую голову, дабы не потерять способность принимать решения. Кто теперь знает, что может случиться в следующий момент. Он таки лег опять в постель, попытался расслабиться. Дай то Бог пережить без потерь этот день и эту ночь. Дай-то Бог. В приёмной нёс дежурство преданный генерал Жандр с двумя товарищами из высшего офицерства. Любимая жена Жансю, княгиня Лович, была в своих покоях в удалённом флигеле. Внизу, в вестибюле дворца, находились несколько солдат охраны. Авось обойдётся, авось…

К несчастью, на этот раз не обошлось. Спустя чуть более получаса, толпа заговорщиков из числа военных курсантов, ворвалась в Бельведер. Ошалевшие юнцы закололи штыками всех, кто попался им на дороге. Солдаты-инвалиды из охраны, лакеи, офицеры – невинные люди со стонами падали, заливая кровью лестницу, ведущую в покои дворца. «Смерть узурпатору!», «Смерть сатрапу!», «Смерть тирану!» вопили убийцы, и, перешагивая через мертвых и умирающих, бежали наверх, к апартаментам цесаревича.

…Великий князь Михаил Павлович приближался с войсками к польским границам. Он уже знал о последних трагических событиях в Варшаве. Карательные части двигались почти без остановки, ускоренным маршем. Генерала подгоняла ярость. Давящая виски, мешающая думать, мешающая трезво принимать решения – глухая тяжёлая ярость. И ноющая боль за брата.