– А это зря, – заметил «отставной полковник». – В подобных случаях необходимо сразу показать характер. Приличия на то и существуют, чтобы держать в узде свои страсти и обуздывать пороки. Забыв приличия, жена компрометирует не только самоё себя, но унижает прилюдно супруга. Тут показывать слабину непозволительно.

Картайкин застонал и залпом опрокинул рюмку. После горько рассмеялся.

– Непозволительно! Непозволительно! Кто бы тогда мне об этом сказал. Так вот. Весь следующий день в прихожую доставляли букеты с визитками. Потом потянулись и визитеры.

– Вы их с трудом терпели…

– Нет. В часы утренних визитов я, по обыкновению, бывал на службе… Антонина всегда принимала сама и вполне с этим справлялась. Она умела поддержать беседу и неплохо пела. Потом, как замужняя женщина, принялась и выезжать – вполне самостоятельно. Моё участие стало уже необязательным и ей, как оказалось, вовсе не требовалось. Премьеры в опере, концерты, всяческие музыкальные салоны – моей жене постоянно слали приглашения, а она порхала, порхала повсюду как яркая бабочка. Нет, пожалуй, не бабочка, – стрекоза.

– Светская жизнь для неопытных душ – большой соблазн… Люди искушенные относятся к этому ровно, а пресытившись, уже стараются по возможности избегать. Есть более осмысленные и полезные занятия для человека, нежели рауты и журфиксы.

– Какое вы точное слово употребили – пресытившись. Я ведь сначала на то и рассчитывал. Я думал, надо малость потерпеть и надоест ей всё это, наскучит. «Пресытившись»… Поначалу она вела себя будто голодная, но войдя во вкус, уже не могла обуздать этот свой аппетит. И ей хотелось всё большего…

Он обреченно вздохнул.

– Первую измену я сразу распознал. Распознал, правда, после – по признакам раскаяния. Это как если после пьяного угара сошёл с человека весь хмель – и стыдно стало перед близкими, и испугался сам своей пагубной слабости. С ней так и было. Однажды Антонина не вышла к ужину, а зайдя к ней, я застал её в слезах. Взглянула она на меня испуганно… Со следующего дня для всех визитеров Антонина сказалась больной и снова превратилась в домоседку, взялась за доченьку. Мне же… Мне принялась угождать всячески. Иногда даже и руки бросалась целовать. Страдала Антонина сильно, не притворно. Я всё понимал, конечно. Я тоже страдал, но вида не показывал. Мне было жаль её. И в то же время я радовался про себя, надеясь, что Тонюшка одумалась и жизнь наша снова станет прежней. А только рано успокоился. Хватило нашего семейного благополучия примерно на полгода.

Руки у Картайкина заметно подрагивали, он сжал их в кулаки и с чувством ударил по столу.

– Потом, как я предполагаю, она кого-то из своих знакомых случайно встретила. И сорвалась. А дальше – омут. Время раскаяния становилось всё короче, слёз проливалось всё меньше. Этот омут затягивал её. На службе, за моей спиною вовсю судачили. Сплетни дошли уже до моих родственников. Я не знал, что делать. Мне было стыдно, больно. Но я действительно не представлял себе, что делать. Стреляться? Но с кем и зачем? И что будет с Оленькой? Говорить с Антониною? Как и о чем, ежели в ответ на мои вопросы она только смеялась. Она смеялась надо мной! И я терпел. Я молчал и терпел несколько лет. До того дня, пока меня не посетил один из давнишних жильцов, снимавший в нашем доме хорошую квартиру. И я узнал, что супруга моя потребовала от него оплатить вперед значительную сумму, что для среднего чиновника с семьёй затруднительно. Я извинился и успокоил его. Утром я вынужден был твердо говорить с супругой. Я потребовал объяснений. Объяснений не получил, но получил хотя бы обещание более не донимать жильцов такими просьбами. А некоторое время спустя мне принесли неоплаченный вексель за подписью Антонины. Супруга промотала свои деньги и наделала долгов.

– Наряды? Драгоценности?

Чиновник тяжело вздохнул.

– К тому же какой-нибудь нищий молодой офицер. Бедный, но страстный любовник.

Он обтёр мокрый лоб салфеткой и приложился к стопочке.

– Тот долг был не слишком большой, и я оплатил его. Но получив следующий вексель, я вынужден был написать Никанору Матвеевичу. Мне было невероятно стыдно. Но у меня не было выбора. Я не располагал такими средствами. Нам было бы не избежать унизительного скандала.

Картайкин заглянул собеседнику в глаза.

– Ведь вы меня понимаете?

Михаил Павлович сочувственно кивнул.

– Я ожидал, что тесть будет всячески укорять меня, я ждал справедливого гнева.

– Так Иратов помог вам?

– Никанор Матвеевич показал себя достойнейшим человеком. Я, правда, в этом и не сомневался. Да. Он сразу рассчитался с кредитором, а после того и сам явился к нам. С опущенной головой я вышел к нему навстречу. Но он… Он молча обнял меня. Тем же вечером состоялся его разговор с Антониной. Я при том не присутствовал, меня пригласили позже. Зайдя в гостиную, я увидел Антонину сильно бледной, с поджатыми губами.

Тесть сразу же обратился ко мне: «Иван Евграфович, – сказал он нарочито спокойно, – я считаю нужным вручить вам некую бумагу, составленную на днях по моей просьбе доктором, который много лет знает нашу семью. Здесь сказано, что дочь моя страдает невротическим расстройством, проявляющимся время от времени замутненностью сознания. Оттого она не может полностью осознавать своих действий и не может отвечать за себя. Содержание этой бумаги, благодаря моим связям, станет мгновенно известно всем ростовщикам, модисткам и ювелирам, которые имеются в столице. После чего никто не захочет иметь с Антониной Никаноровной сколько-нибудь серьезного дела. Я осуществлю это намерение сразу, как только вы сообщите мне хоть о каком-нибудь расходовании ею средств без вашего на то ведома. С этого дня эта особа должна полностью подчиняться вам». На прощание он расцеловал внучку Оленьку и крепко, с чувством пожал мне руку.

– И что же, – великий князь усмехнулся с сарказмом, недоверчиво, – подчинилась вам ваша расчудесная жена?

Картайкин рассмеялся горьким полупьяным смехом.

– А как же! Подчинилась! Ха! – успокоившись, он вытер мокрые глаза, икнул. Нехотя подцепил кусок севрюги вилочкой. – Какое-то время она вела себя тихо. Потом же потихоньку стала превращаться в фурию. Гоняла без вины прислугу, кричала, побила почти всю посуду в доме как-то… Пару раз. Срывалась и на Оленьке. Позже затихла и как будто успокоилась. Ну а потом…

Он закрыл лицо руками.

– Боже мой, как это стыдно! Ну а потом… Потом мою супругу, дворянку госпожу Картайкину, заметили за завтраком у Рейтера.

Михаил Павлович не нашёлся что сказать, только отвёл глаза. В столице знали, что на завтраки в такие заведения съезжаются женщины полусвета, содержанки, подыскивающие для себя богатого клиента. Кафе Рейтера на Морской обычно посещали деловые люди – промышленники и купцы.

– Её узнал один из старых знакомых Никанора Матвеевича. Почтенный господин сначала глазам своим не поверил. Он бы решил, что обознался, да и успокоился. Только она, увидевши его, тут же сбежала. Вот так. Ждать и надеяться на лучшее в таких обстоятельствах было бессмысленно.

– Но что же вы сделали? – полюбопытствовал великий князь осторожно.

– Порядочный муж немедленно убил бы!

– Не буду спорить…

– Я про этот позор узнал со слов тестя. Он сам и принимал решение. Мы отправили Антонину в клинику для душевнобольных. Подальше – в Швейцарию, за границу.

– Что ж, в таких обстоятельствах решение правильное.

– Возможно. Только долго она там не пробыла. Спустя несколько месяцев мы получили письмо от её лечащего доктора. Антонина сбежала вместе с другим пациентом – поэтом, лечившимся от мании самоубийства.

Иван Евграфович пожал плечами.

– Всё что мне оставалось – только искренне сочувствовать несчастному поэту.

Это казалось несколько неделикатным, однако Михаил Павлович после последних слов Картайкина, не удержавшись, засмеялся. Тот же нисколько не обиделся и поддержал его. А посмеявшись, оба почувствовали себя чуточку легче.

– Но ведь на этом ваша история ещё не закончилась?

– Увы, это так. С вашего позволения, я продолжу… Я тогда не впал в отчаяние. Я не имел права впасть в отчаяние. Ведь со мной была Оленька. Несчастный ребенок, брошенный матерью. Всё, что оставалось у неё теперь, все, на кого она могла положиться, были её дед и я. Так что я просто смирился с судьбой и старался быть хорошим отцом моей девочке. Никанор Матвеевич навещал нас.

И вот, однажды он завел со мной вот какой разговор.

– Вы знаете, что я вдовец. Но вы никогда не спрашивали меня, что стало с моей женой, матерью Антонины. Мне кажется, вам теперь должно знать про это.

– И что же с ней случилось? – спросил я, предчувствуя нечто плохое. Предчувствие меня не обмануло.

– Она утопилась, – спокойно сообщил Иратов.

– Где утопилась? Как? Почему?

– Где? Да в пруду. Почему? Да видите ли что… Взял-то я её, как полагается – девицей. Жили неплохо, вскоре жена родила мне дочку. Но стоило дочке чуток подрасти, как жёнка моя крепко задурила. На первый раз застал её с приказчиком – жену побил, паршивца выгнал в шею. Потом увидел на конюшне с конюхом – тут поучил кулаком посильнее. Да всё не впрок. Разбитое личико зажило, и попалась бесовка с сыном управляющего – совсем ещё молоденьким парнишкой. Тогда отправил её от позора подальше в деревню. Там она и понесла. Родивши же, ребенка удавила, а сама утопилась. Там и нашли – рядом с домом в пруду.

Выслушав его, я понял, что пришло самое время для моего вопроса. По-видимому, Никанор Матвеевич уже и сам ждал его.

«– Я не знаю, – сказал мой тесть, – кто был отцом Оленьки. Я не уверен даже, что сама Антонина знает это точно. Это куда более ужасно, нежели удивительно… В самом конце весны устроил я в усадьбе большой праздник. Мы были тогда в хорошем барыше. Ну и гуляли с управляющими моими, конторскими работниками – я, знаете ли, преданных людей ценю. Позвали и цыган. Приехал табор, я разместил их у себя в поместье. Мы крепко выпили и от души веселились. Дочка была с нами. Она самозабвенно плясала и пела с цыганами. А как она цвела, как вся светилась! Нам всем тогда было хорошо. Табор стоял у нас неделю. И как-то ночью Антонины хватилась старая няня. Старушка сразу подняла меня на ноги. Мы нашли её в таборе – девчонка сбегала туда по ночам. Молодые чавелы – парни горячие, да и с лица хороши. Табор тут же поднялся и до рассвета ушёл… Нашу беду первой почуяла та же нянька. Старую женщину не проведёшь. Дочка только твердила, что словно в дурмане была. Я же решил, что мне это проклятие такое, наказание за покойницу жену. За то, что был с нею тогда слишком жестоким. Я думал – с дочкой всё должно быть по-другому. Вот и нашёл я вас. Вы с Тонькой жесткосердным не были, да мало толку. Простите меня, дурака…»

– Я слышал, что некоторые душевные болезни имеют свойство передаваться по наследству, – произнес задумчиво великий князь, – но не уверен, что к нимфомании это относится.

– Это слово я за последние годы, конечно, слышал. Излишне пояснять, что именно от этого недуга мою супругу в Швейцарии и лечили. Лечили, как видите, безуспешно. Что для меня неудивительно. Я ведь теперь только и понял Антонину. Я успел узнать её настолько, чтоб наконец понять – с ней происходит совсем другое.

– С интересом выслушаю ваши предположения…

– Видите ли… Недуг нимфоманок, будь они неладны, несёт в себе чрезмерное влечение к наслаждениям плоти. Нимфоманки ненасытны телом…

Великий князь кивнул.

– Но женщины, подобные моей супруге, а полагаю, что и матери её, отличаются особой страстностью всей натуры. Когда-то именно таких прозвали «роковыми женщинами». Неутоляемая жажда перемен, сильных переживаний, ярких событий сжигает их нутро. Но в нашей обыденной жизни таким натурам негде проявить себя… Размеренное тихое существование их убивает. Так может ли составить счастие этакой женщины суровый купец или скучный и честный чиновник? Вовсе не важно – добр он с нею или зол.

Он помолчал немного и печально сказал:

– Антонина вполне могла бы быть счастлива. С бесстрашным путешественником, следопытом, с каким-нибудь поэтом-бунтарем…

– Или с поэтом-самоубийцей, – вставил великий князь.

Картайкин посмотрел задумчиво.

– Всё может быть…

«Или же с кем-нибудь из аферистов-самозванцев», – подумал про себя Михаил Павлович.

– Осознавши это, я окончательно смирился. Я посвятил себя воспитанию Ольги. Я нанял ей учителей – чтение, танцы, языки… Я так старался сделать жизнь ребёнка интересной и наполненной. Ей же давалось всё легко и с удовольствием. В общем, мы были довольны друг другом. С дочкой я начал постепенно забывать своё несчастие.

Он выдержал паузу. Потом произнес совершенно убито:

– А только на днях рухнуло всё! Всё, что ещё у меня было…

– Но почему же? – спросил Михаил Павлович ошеломлённо.

– Потому что дочь мою похитили. Прямо на улице, на глазах у гувернантки. Неизвестный прохожий подхватил её на руки и швырнул в стоящий рядом экипаж. Коляска тронулась и свернула в переулок… Больше мою девочку никто не видел. В полиции только разводят руками.

– О господи!

– И знаете, что я обо всём этом думаю?

– И что же?

– Ольгу забрали совсем не случайно. Я думаю, что моя Антонина попала в большую беду. И ещё… Что я навсегда потерял двух моих девочек!

Иван Евграфович Картайкин закрыл лицо руками и отчаянно, содрогаясь всем телом, зарыдал.

Великий князь, суровый артиллерийский генерал, почувствовал, как по его щекам медленно стекают слёзы. Он, не таясь, вытер глаза салфеткой и произнёс негромко и отчетливо:

– Я тоже потерял двух своих девочек.

И, судорожно сглотнув, добавил:

– Аннушка умерла четыре года назад. Сашеньки не стало сегодня.

Картайкин вздрогнул, с ужасом взглянул на генерала и сильнее зашёлся в рыданиях.

Примерно с полчаса спустя, когда Иван Евграфович немного успокоился, Михаил Павлович счёл нужным отвести его домой.

– В таком состоянии в столь позднее время отпускать вас одного не следует. Я, пожалуй, сам сопровожу вас.

Он, несмотря на возражения захмелевшего чиновника, расплатился и, подхватив того под локоть, осторожно повёл к выходу.

Трактирщик Давыдов, наблюдая за уходящими со стороны буфетной стойки, размышлял про себя:

«Вот и в моё детище стали захаживать великие князья… Стало быть, дела идут совсем неплохо. Стало быть, можно задуматься о повышении разряда заведения. Этак, глядишь – окажемся и в первостатейных ресторациях. А что? Пора, пора…Того, который с ним, надо запомнить непременно. Кто знает, где может быть польза».

Иван Борисович Давыдов, по роду своего занятия, неплохо разбирался в людях, а высшую аристократию считал необходимым знать в лицо.