Далее, продолжая фразу Гюисманса, что единственное назначение литературы – спасать пишущего от уныния бытия, вот еще отрывок из «Истории…» Казановы, убедительно доказывающий точку зрения французского писателя:

«Я написал историю моей жизни… Но хорошо ли я поступаю, отдавая её на суд публики, дурные свойства которой мне слишком хорошо известны? Нет, я сознаю, что совершаю легкомысленный поступок; но раз я чувствую потребность занять себя и посмеяться, зачем мне воздерживаться от этого?… Вспоминая удовольствия моей жизни, я заново переживаю их, я наслаждаюсь ими второй раз, и я смеюсь над горестями, которые претерпевал и которые более уже не чувствую».

Действительно, человеку, посетившему многие страны и места и знавшему так много людей, тяжко было обнаружить себя на должности библиотекаря в старинном замке Ду, особенно поскольку его здоровье также ухудшалось. В замке не происходило ничего интересного, потому единственным спасением для Казановы стало его собственное прошлое, о чем он так емко сказал своей знаменитой фразой: «моя жизнь – мой предмет, а мой предмет – моя жизнь».

Утверждая, что мы счастливы быть одинокими, мы дурачим сами себя. Я только что сказала, что одиночество может превратиться в привычку, и, подобно Казанове, этому можно сопротивляться. Но я искренне сомневаюсь, что кому-то по-настоящему хотелось бы остаться одному навсегда. Робинзон Крузо нашел себе Пятницу, а мы неизбежно приписываем антропоморфные черты нашему, в целом, одинокому миру. Заботимся мы о животных или о книгах, они превращаются в нечто, что нам не хотелось бы потерять: полностью очеловеченным продолжением нас самих.

Читателю, разумеется, хочется узнать, с чего это я начала размышлять и писать об одиночестве. Диана Арбюс как-то сказала, что тема выбирает художника, а не наоборот. В детстве я всегда была одна. Я была единственным ребенком в семье. Я любила слушать пластинки, читать, петь, рисовать, а в 5 лет написала свою первую сказку. В начальной школе мне впервые пришлось пережить одиночество в толпе и даже тяжелый прессинг со стороны некоторых одноклассников. Много позже, когда по Англии прокатилась волна подростковых самоубийств из-за того же прессинга, я впервые поймала себя на мысли, что эти погибшие ребята переживали что-то схожее с моим школьным опытом. И однако же именно тогда, в детстве, я вовсе еще не осознанно посчитала правильным простить своих обидчиков. «Неосознанно», потому что я ничего не знала о вере, имея пантеистический взгляд на мир, подкрепленный чтением античных легенд и мифов.

Впервые я пережила период, когда мне сознательно хотелось быть одной, в подростковом возрасте, как, возможно, и многие из вас. Одно из ранних стихотворений (1996 года) хорошо описывает это время:

Я одиночество люблю,

Об одиночестве молю.

Я не прошу мне лишних дней —

Хочу соединиться с Ней.

Давно скитаюсь по Земле,

Я ночи провожу в мольбе.

Я в ней нашла свой идеал:

Он мне любим и дорог стал.

Я день и ночь иду вперед,

Не зная, что мне путь несет.

Все испытания пройду,

Но я мечту свою найду.

И дух воспрянет ото сна,

Лишь небеса шепнут: «Она!»

И явится из темноты,

Из-под небес, из недр земли,

Без плоти, в тайну облачась

И надо мной слегка склонясь,

Шепнет мне тихо, чуть дыша:

– Очнись, я здесь: твоя Душа!

Сейчас очевидно, что таким образом я выражала желание обрести внутренний покой, а не стремление покинуть этот мир, как можно было бы предположить. Так звучал голос подростка из 1990-х, искавшего твердую почву под ногами и – любовь. Но, углубляясь в творчество, знакомясь с историей жизни разных авторов, я узнавала, что им тоже было свойственно чувствовать себя одиноко, жить уединенно, да еще и зарабатывать вовсе не писательским трудом. Я никогда не разделяла идею, что художник должен быть голодным; во всяком случае, мне было ясно, что имеется в виду отнюдь не физическое голодание, от которого больше шансов протянуть ноги, чем создать шедевр. Тем не менее я была готова к тому, что и мой писательский путь будет тернист, и я сменю пару-тройку профессий и узнаю жизнь с самых разных её сторон, прежде чем полностью посвящу себя литературе.

В университете я обнаружила, что разрываюсь между внутренним покоем, который дарили штудии и творчество, и чувством, что мне хочется стать половиной пары. Дело осложнялось моим твердым убеждением, что семейная жизнь должна быть полна страсти, а то и Страстей. Ничего похожего на мир и покой, как вы можете себе представить. В это же время несколько знаменитостей заявили в интервью, что их семья – это «тихая гавань». Это выражение меня испугало, от него веяло той особой мещанской тоской, которая лично мне внушала отвращение. Как истинный романтик, я была убеждена, что в любви должны быть рыцарские подвиги, великие испытания и абсолютная вера в ваш союз и счастье вопреки всему. Поэтому любовь могла быть бурной, жаркой, со множеством проблем, лишь бы не напоминала о «скуке жизни». Между прочим, о Гюисмансе я тогда еще не знала.

Как позже с независимостью, я с лихвой получила что хотела. Мой брак внешне напоминал тихую гавань, однако за этим благородным фасадом находился стакан воды, в котором непрестанно бушевали бури.

Естественно, долго так продолжаться не могло, и после пяти лет брака мы решили пожить раздельно. Моей первой реакцией на произошедшее было утешиться знакомой идеей отшельничества, которое изначально было мне предуготовано. Однако в 26 лет я уже старалась смотреть на вещи трезво, без лишних эмоций, а опыт в разных сферах жизни убеждал, что я очень способный человек. Мне показалось бессмысленным, что я почему-то могу быть не способна к нормальной семейной жизни. Впрочем, искать новую любовь мне даже не пришло в голову. Вместо этого я всё-таки уединилась и принялась разбирать дебри собственных противоречивых представлений о браке, семье и человеческих отношениях.

В конце концов, я призналась себе, что тоже хочу жить в тихой гавани. К тому времени мне открылось, что жизнь за стенами дома весьма непредсказуема, и единственным местом, где можно было набраться уверенности и сил для продолжения дел, был дом и семья. Именно они должны быть и оставаться первым, главным и единственным местом, куда мы обращаемся за поддержкой, утешением и верой.

Конечно, всё это – поддержку, утешение, веру – можно получить и от себя, и некоторые из нас становятся мастерами по этой части. Но, поверьте, истинное чудо – это когда твои родные и близкие верят в тебя, берут с тебя пример и с гордостью отзываются о тебе.

С мужем мы так больше и не воссоединились. Мы устали от своего опыта семейной жизни, поэтому каждый жил сам по себе, но развод не оформляли: постоянно препятствовали обстоятельства, а, возможно, мы оба втайне друг от друга допускали мысль, что немного позже можно будет начать сначала. А потом я оказалась в ситуации, когда о супругах надо говорить или хорошо, или ничего, кроме правды. Но первые браки всегда заключаются по любви ко всему хорошему, что есть в человеке, а правда, какой бы они ни была, нужна только нам самим, чтобы не повторять ошибок.

К своему женскому одиночеству я отнеслась спокойно. Как историк, я верю в цикличность, поэтому подождать не так уж и трудно. Французский писатель, о котором пойдет речь ниже, сказал так: «удовольствие состоит не в том, чтобы быть одному, но в том, чтобы быть способным к одиночеству». Я полностью согласна, ведь всем известно, как часто мы окружаем себя людьми, лишь бы не быть одним, хотя далеко не всегда эти люди нам полезны и нужны.

И всё же тема, которую так щедро подпитывал личный опыт, не могла меня не увлекать. Мне хотелось понять, почему мы одновременно и боимся одиночества, и стремимся к нему, и что происходит по достижении внутреннего мира, который одиночество якобы приносит. У меня зрело чувство, что уединенное проживание, с редкими выходами из дома или отсутствием заботы о ком-либо, вряд ли могло закрыть все пустоты. После периода эволюционного развития в тишине и покое людям обычно требуется какая-нибудь «революция», потому что, «ну, знаете, мы все хотим изменить мир»².

– 3 —

Вообще, я люблю не спать ночами. Я люблю время, когда можно читать или писать, а тебя никто не тревожит. Есть лишь одно «но»: я предпочитаю наслаждаться тем, что я делаю. Прямо сейчас мне нужно приняться за длиннющий текст о мученичестве в сикхизме. И хоть я уже всё знаю и понимаю, что и как писать, мне крайне трудно за это взяться, потому что – бог свидетель! – я предпочла бы писать о чем-то другом, что вдохновляло бы и дарило простор для творчества.

Не спать ночью никогда не вызывало трудностей. Даже не знаю, откуда у меня такая способность. Мои однокурсники в МГУ на полном серьезе спрашивали, что делать, чтобы не заснуть. Обычно вопрос возникал в период экзаменационной сессии. Я никогда не сподобилась дать ни одного дельного совета, они же, насколько я знаю, никогда не бодрствовали ночь напролет.

Сочинять скучные тексты тоже не в новинку. Сейчас мне нужно написать всего-то страниц пятнадцать. Тема мученичества охватывает историю, философию и религию, а все события происходят в Индии в течение 17 века. Конечно, Азия не Европа, но и всё-таки ничего необычного в 17 веке нет. Думаю, это всё из-за него. Он – это Паскаль Киньяр. С тех пор как я прочла «Террасу в Риме», мне хотелось найти и прочесть как можно больше его книг. Как следствие, с 2006 года я прочла всё, что было переведено на русский, а также несколько книг на французском, например, трактат о языке и замечательный сборник эссе о мировой живописи. (Месье Киньяр остается одним из моих самых любимых авторов из ныне живущих классиков современной литературы).

Киньяр очаровывает меня истинной joie d’ecrire. Хороший писатель должен любить людей и язык. Это не значит, что ему неведомы человеческие недостатки, однако он должен верить, что Любовь – единственная сила, которая правит миром. Тщательная работа над текстом подразумевает любовь к читателю. Автор может и не знать, кто именно возьмет в руки его книгу, однако, взяв, этот кто-то должен по крайней мере почувствовать уважение к себе как читателю. Любовь к языку проявляется, помимо общей грамотности, в разнообразии литературных приемов, используемых при создании произведения, и в способности подобрать точные описания. Киньяр и тем, и другим владеет в совершенстве, из-за чего некоторые походя замечают: «Ах, он же эстет!» В этой фразе отчетливо звучит ирония, если не презрение, даже если слова появились на экране компьютера. Осмелюсь сказать, что в мире, где эстетика свелась к идеально подстриженной бороде, многого стоит – найти автора, чье владение языком выходило бы за пределы повседневного и тем более традиционного обихода. Именно язык, лишенный вещественного воплощения, но при этом наделенный неиссякаемой мощью, и приближает нас к божественному источнику Бытия.

В своей читательской жизни я пережила несколько интенсивных «романов» с разными писателями. Среди тех, чье творчество я поглощала с особой жадностью, стараясь найти и прочесть как можно больше, были Шекспир, Хемингуэй, Чехов, Булгаков, Генри Миллер, Моэм, Зюскинд, Гарсиа Маркес, Варгас Льоса, Воннегут. А также Уайльд, Превер и русские поэты всех времен. И, конечно же, Киньяр. В литературе я сознательно стремилась объять необъятное, поэтому читала (или пыталась прочесть) практически всё, что было написано и достойно прочтения. Поскольку в университете я изучала историю, то я также упоенно читала античных драматургов, трубадуров, поэтов Ренессанса, философов 17 века, литературные произведения эпохи Просвещения и прозу и поэзию стран Востока. И даже такие авторы, как де Сад и Батай, не остались без моего внимания.

Такая читательская экспансивность может насторожить или вызвать улыбку, поскольку встает закономерный вопрос: как из этой какофонии должно родиться что-то свое? Отвечу от противного: меня всегда настораживает, когда начинающие (а иногда и действующие) литераторы настойчиво работают в русле только одной традиции или жанра и годами не меняют стиль. Литературное наследие человечества столь огромно и многообразно, что синтез направлений выглядит сам собой разумеющимся. Ну, и настоящее преступление против литературного процесса, – когда работа ведется «под» конкретного автора. Конечно, читая Булгакова и упиваясь им, можно в какой-то момент начать писать, как он, однако наша задача – научиться тому, что есть только у Булгакова, и пойти дальше. На этот случай у Киньяра есть цитата: «Нужно много читать, а писать еще больше». Задача чтения для литератора – изучение тем, идей, характеров, приемов с одной целью: развить свою речь, создать собственный стиль, который будет заметен не только в художественных произведениях, но и в повседневной жизни. Как в «Пирогах и пиве» замечает Моэм, писатели даже в обычной речи начинают следить за тем, как они говорят. Однако на одном-двух «любимых» авторах далеко не уедешь, не говоря о том, что при такой скудости не получится развить художественный вкус, а это едва ли не единственное, что позволит в дальнейшем, следуя завету Пушкина, быть себе высшим судьей, прилежно работая над собственными текстами, прежде чем выпустить их в свет.

Итак, моя бессонная ночь никогда не была одинокой. Да и как она может быть таковой, когда вы оказываетесь в постели, если так можно выразиться, с хорошим драматургом, поэтом или писателем. Кто-то уверенно заявит, что живой мужчина лучше мертвого Шекспира. Соглашаясь с этим утверждением, лично я надеюсь никогда не дойти до такого состояния ума, когда стану утверждать, что книги лучше людей. И всё же быть наедине с собой и с чашкой чая или кофе читать или писать (а с 2003 года – еще переводить и редактировать) – это блаженство. Единственное, что может разрушить такое счастье – необходимость делать то, что не хочется, будь то написание текста, работать над которым нет желания, или пустые разговоры.

Еще одна причина моего восхищения Киньяром – его широчайшая эрудиция. Паскаль Киньяр, философ и виолончелист, помимо создания трактатов и романов, переводил с латыни, древнегреческого и японского. Его романы происходят в разных странах и в разное время. И однако все они удивительно легко читаются, при этом ни один нельзя назвать слишком длинным. Благодаря абсолютному слуху как в музыке, так и в литературе, автор, кажется, точно знает, когда остановиться.

Я много читаю на нескольких языках и всегда с удивлением наблюдаю, как авторы пытаются втиснуть в свое повествование как можно больше информации и фактов. Лаконизм, говоря словами Бальзака, опасен тем, что «похож на молнию: он вас ослепляет, и вы уже толком не знаете, куда вас ведут»³. Однако «интеллектуальная литература», выходящая из-под пера менее способных, чем Эко или Варгас Льоса, авторов, порой напоминает кунсткамеру, которая наводит на читателя ужас одним своим размером, не говоря о содержании. Не так давно я прочла пару семисотстраничных романов, и каждый раз меня посещало чувство, что их можно было «выжать» и тем сократить как минимум наполовину. Коммерческие задачи также требуют превращать истории в литературные сериалы, однако некоторые романы, получившие Нобелевскую премию, не превышают в объеме 300—400 страниц. Именно они производят неизгладимое впечатление.