Ник решил, что познакомиться поближе с Конкордией он ещё успеет, поэтому повиновался. Выбрал кровать, печка его слегка испугала, веяло от неё чем-то уж совсем ветхо-древним, словно в позапрошлый век провалился. Через несколько минут он блаженно вытянулся на мягкой кровати с никелированными шишечками в маленькой комнатушке с цветочными обоями. Рядом с изголовьем на обшарпанном комоде горела уютная лампа под тканевым кремовым абажуром. На стенах висели какие-то фотографии в рамках, одна располагалась отдельно, прямо над кроватью. И выглядела она не так, как остальные. Ник заинтересовался, привстал и подсветил фото мобильником. На снимке, вернее сказать фотопортрете, была девушка в тёмном платье с плотным кружевным стоячим воротничком. Лицо старательно отретушировано, не вульгарно, а очень тонко и профессионально. Видно было, что снимок делался у отличного мастера, подходившего к делу со всей серьёзностью настоящего художника. Лицо удивительно живое и вместе с тем серьёзное, прозрачные большие глаза какого-то очень милого необычного разреза, тонкие, чуть поджатые губы, серёжки в маленьких детских ушах. Тёмно-русые волосы разделены посередине ровным пробором и волнами спадают по обе стороны узкого лица. Очень красивая девушка. Только взгляд непонятный, словно усталый или напряжённый. А может, просто сосредоточенный. Внизу, под вьющейся витиеватой рамкой, была подпись: «Антонина Рушицкая – 1913 г.». Антонина… Ник подумал, что такое красивое имя незаслуженно позабыто, у него не было ни одной знакомой с именем Антонина.

Санькины сообщения настигли его глухой ночью, прервав странный сон, где он бродил по совершенно книжному помещичьему саду, пытаясь догнать высокую девичью фигуру, поспешно удалявшуюся от него по аллее. Платье мелькало меж деревьев, откуда-то сбоку наползал молочный туман, и Ник понимал, что обязательно нужно успеть догнать девушку, пока она не потерялась в этом тумане. Он почти настиг её, хотел окликнуть, но тут заквакал мобильник. Информация была деловая и краткая: Ник отъявленный мерзавец и неудачник. Она, Санька, давно любит другого человека, которому Ник и в подмётки не годится. И просит его, Ника, больше носа своего не показывать в её квартире. Вещи она может кому-нибудь передать.

Так Ник стал полноправным насельником Вежья. Конечно, он мог поехать в Питер, нанять юриста, предъявить завещание, в котором чёрным по белому было указано, что ему, своему единственному внуку, Баженову Никите Владимировичу, Баженова Мария Арсеньевна дарит двухкомнатную квартиру в престижной «сталинке». Мог, но не стал. Его мутило от одной только перспективы выяснять отношения, что-то доказывать, объясняться под дулом Санькиного немигающего взгляда. Он хотел покоя. Хотя бы кратковременного, хотя бы призрачного. Но доставался этот покой дорогой ценой.

После проводов Голубятника, который торопился обратно к своим нежным хохлатым питомцам и обещал приехать снова перед Новым годом, Ника торжественно привели в его дом, который был в сносном состоянии, хотя тепло, как позже выяснилось, держал плохо. Самое интересное, что это был самый большой дом в деревне и единственный со вторым этажом. Кузьма Степаныч и «женский батальон» подкинули ему дровишек, заготовленных летом. В уединённом житье были свои плюсы, по крайней мере с точки зрения беглеца от цивилизации. Никого, кроме волков в ближайшем лесу, не наблюдалось. Туристы сюда дойти не могли – глубокие овраги да бурелом. Экстремалы на внедорожниках заглядывали два раза за последние пять лет. Первые подарили Кузьме фонарик на батарейках, вторых что-то спугнуло, развернулись и уехали обратно. В пяти километрах, по рассказам стариков, покрывались ржавчиной и плесенью остатки бетонных зданий советского молочного комбината, земля вроде была кем-то выкуплена, но начавшиеся было строительные работы заглохли в кризис на стадии красивого синего забора и огромного котлована. Забор оперативно растащили, приспособили покрывать прохудившиеся крыши, материал удобный, вроде пластика, мягкий и не промокает. Остался только котлован. Зарастал потихоньку кустарником и серебристыми кустиками полыни. Было в советское время лесничество, была ставка лесника, но вместе с советским временем испарились и хозяева леса. Так что современных Бирюков и неприятностей, с ними связанных, можно было не опасаться, хочешь, сушняк собирай, хочешь, деревья руби.

Главной проблемой стала засорившаяся печная труба, которую чистили всем колхозом, перед этим Степаныч засунулся чуть ли не целиком в дырку русской печки, Нику объяснили, что она зовётся «устье», и орал оттуда что-то про грязное «хайло». Ник засмеялся, но выяснилось, что «хайло» – это тоже какая-то там часть печи перед дымоходом. Из дымохода были извлечены: компактное гнездо дрозда с потускневшими голубыми осколками яиц, комок сухих листьев, тряпка, в которой ещё угадывался красный цвет, и здоровая рукавица с истлевшей меховой подкладкой. Вьюн, крутившийся рядом, тут же завладел рукавицей и с угрожающим ворчаньем собственника убежал с ней в кусты. Насчёт рукавицы, тряпки и гнезда было высказано много предположений, в конце концов сошлись на том, что гнездо принесло с дерева ветром, а рукавицу и тряпку уронил в трубу Никин отец, когда занимался починкой крыши. Лукерья суетливо прикатилась, держа под мышкой алюминиевую кастрюльку, в которой громыхали пара ложек, половник и ржавая вилка с оттопыренным в сторону зубцом.

– Поди, исть не на чем, – пропела она, быстро осматривая избу.

– Не на чем, – растерянно согласился Ник, удивлённый полным отсутствием какой-либо посуды, да и вообще чего-либо хозяйственного. Мать про это не напомнила…

Конкордия торжественно презентовала фарфоровый заварочный чайник с цветочками на круглом боку и стопку тарелок. Степаныч притащил целую охапку старых газет для растопки и зачем-то один пышный берёзовый веник. На удивлённый взгляд Ника объяснил, что веник для красоты. Ник смиренно принимал все подарки, везти из Питера вилки-ложки ему и в голову не пришло. Повесил веник в сенях, расставил на деревянной полочке, прибитой отцом, всю посуду. Заварочный чайник торжественно водрузил на середину круглого стола. Правда, как-то с первых дней он начал столоваться то у Лукерьи, то у Конкордии, причём обе насельницы словно соревновались за право его кормить, а потом ревниво выясняли друг у друга, сколько раз гость хвалил их стряпню. Ник привык отвечать на нехитрые вопросы с тонкостью дипломата, потому что у Лукерьи он успел насладиться тающими во рту картофельными оладьями и вкуснейшей «яишней», которую сами старики ели крайне редко, заодно выслушал почти детективную историю о том, как Голубятник привёз целую машину пакетов с мукой. Конкордия же наварила для гостя ароматный грибной суп из спрятанных в холщовые мешочки сухих летних запасов.

Степаныч устроил Нику экскурсию по всей деревне. Были осмотрены дома брошенные, дома сгоревшие, останки старого трактора и скромный скотный двор. Из всего увиденного только скотный двор, то есть утеплённый сарай, где помещались две козы и несколько несушек, произвёл благоприятное впечатление. Остальное напоминало сталкеровскую зону.

Ник начал привыкать к новому укладу жизни: научился колоть дрова, таскать длинной палкой с крюком воду из колодца, растапливать печь, пока маленькую, но в перспективе были надежды и на русскую. Но так просто призрак города его не отпускал. Он не мог заснуть в тишине, ватной одурью обволакивающей деревню, пугался грохота от случайно упавшей вещи, с трудом выносил глухое пустынное завывание зимнего ветра, который голодным зверем облизывал поле ледяным языком. Приглушённое лязганье трамваев за окном, звуки из соседних квартир, тревожащие слух привычной россыпью детского топота, чуть слышными спотыкающимися аккордами пианино, голосами людей – всё это порой возникало как слуховая галлюцинация, как фантомная боль в отрезанной ноге. Запахи тоже были непривычные, постоянно воняло то дымом, то какой-то затхлостью старого дома. Ник вспоминал городской утренний аромат кофе с корицей и отчаянно по нему тосковал.

Потом началась ломка из-за отсутствия инета. Ника корёжило, душа тосковала, разрывалась и лохматыми обрывками подступала к горлу тошнотой. Мир казался пустым, холодным и удручающе тоскливым без привычного барахтанья в опьяняющем бульоне новостей, блогерских пространных рассуждений и смешных приколов, аналитических статей, даже просто хороших фильмов.

Короткие зимние дни расцветали и увядали снежными голубыми сумерками, то пустыми и мутными, то украшенными огромными, очень яркими, пушистыми звёздами, а внутри Ника постепенно стала проклёвываться, прорастать смутная непонятная радость. Простая и незатейливая радость бытия, когда самые обыденные вещи, самые простые действия вдруг наполняются глубоким смыслом. Он выходил из дома на снег, и ему нравилось, как снег хрустит. Он вдыхал морозный воздух и наслаждался его чистотой. Даже тишина перестала казаться абсолютной, слух обострился и улавливал тихие, ранее незаметные звуки: шелест веток, шуршание позёмки, даже ветер. Ветер, оказывается, мог разговаривать совершенно разными голосами. Теперь Нику нравились именно те минуты, когда старики не суетились со своими дневными хлопотами, не перекрикивались громко со двора или из скотного сарая, когда ничего не лязгало, не скрипело, не орали козы и не кудахтали куры. Вечер, ночь, раннее утро – в городе они звучали совсем по-другому. Здесь всё было иначе, и очень медленно, почти незаметно, начал изменяться сам Ник. Ему уже казалось, что эксперимент удался и он вполне себе вылечил приступы своей бессмысленной хандры и тоски. Но не тут-то было.

Неприятности начались, когда внезапно исчезло электричество. Старики моментально помрачнели, настроение у них упало до нуля. Кузьма после тихих, но вдохновенных матерных импровизаций пожаловался Нику:

– Как в прошлый раз вырубилось, ёп, два месяца на свечки дышали, Лексеич спас. Бегал там у себя, выяснял, что да как. Столб где-то недалече от трассы повалило, пока нашли, пока починили. Так мы тогда, с перва его приезда, ну чтоб сказать-то, ждали, а потом, ёп, ждали, чтобы он разобрался. Все запасы свечные порешили, фу, провоняли все свечками этими стеариновыми. Лексеич грозился какой-то генератор купить, да где ж он, хуёва лешего, генератор этот!

Да, резкий запах стеарина за две недели стал привычным и для Ника. До Лапшаева они дозвонились, хотя у Ника сотовый разрядился, а зарядку он в своё бессрочное путешествие взять забыл. Единственный на троих (сразу вспоминались старухи-грайи с их драгоценным глазом) старенький «самсунг» стариков, который брал только с пригорка за скотным двориком, долго не хотел ловить сеть. Несмотря на видимую плачевность ситуации, Ник, выражаясь языком Лапшаевского племяша, «просто угорал», глядя на Степаныча, тыкающего большим корявым пальцем в маленькие кнопочки. Старик с трудом забрался наверх по скользкому боку холма, за ним было полезли и соседки, но Лукерья сразу же потеряла равновесие и с протяжным визгом поехала вниз на четвереньках, по дороге сокрушив Конкордию. Ник, стоя внизу, пытался прислушаться к разговору, благо Кузьма орал во весь голос, полагая, что так надёжнее. Уже из сиплых фистул отрывистых реплик Ник понял, что Голубятник заболел, надо запасаться терпением и ждать. Так оно и оказалось. После сеанса связи Кузьма Степаныч еле-еле сполз с холма и прокряхтел:

– Ну, ёп твою, ребяты, приехали. Сидеть нам в потёмках на Новый год. Такие дела… Лексеич сам-то заболемши, жар, говорит, грипп, ждите. Как, мол, поправлюсь, так сразу и… э-эх, бляха-муха. А ведь ещё два года назад обещал, что у главы района автолавку нам выбьет! Обещатель, едрёна вошь!

Все расстроились окончательно. Старушки притихли, даже Лукерья сделалась необычайно молчалива и грустна. Ник переживал за мать, до роковой темноты он успел только сообщить ей о благополучном приезде в Вежье и написать пару бодрых, но коротеньких сообщений. Уже несколько дней мёртвый мобильник лежал на столе, и временами, забывшись, Ник брал его в руку, но потом, ругнувшись, клал на место.

Теперь каждый вечер они вчетвером стали собираться в доме Степаныча, чтобы зря не жечь тающие на глазах запасы свечек. Но Ника тревожило не отсутствие света, что там свет, ломка от невозможности посидеть в сети всё ещё продолжалась и была куда сильнее. Ник всей кожей ощущал, что в поведении стариков после отключения электричества появилось что-то странное. Он долго не мог понять, что именно, списывая их настроение на отсутствие света, но дело явно было не в этом. Вот именно это странное и не давало ему покоя последнюю неделю. Старики словно находились в ожидании, в ожидании нетерпеливом и беспокойном. Радостное это было ожидание или нет, Ник разобраться не мог. Только было ясно, что к приезду Голубятника это отношения не имело. Тут была какая-то тайна, причём тайна, ревностно охраняемая. Ник извёлся от любопытства, но как только он начинал что-то осторожно выпытывать, старики находили отговорки, срочно торопились по неотложным делам и прятали глаза. Сначала Конкордия, а потом и Кузьма с Лукерьей посоветовали Нику не выходить из дома, если он услышит ночью какие-нибудь необычные звуки. Он потребовал объяснений, но ничего вразумительного в ответ не услышал. Кузьма только кряхтел, Лукерья впадала в страшную рассеянность и всё роняла из рук, а Конкордия сосредоточенно улыбалась. Даже самые интересные темы для бесед теперь оставляли их равнодушными. Всю первую неделю после приезда Ника терзали вопросами о Путине и ведущем Андрее Малахове, которых старики ещё не забыли со времён работающих телевизоров. Даже повышение цен и кризис отступили перед этой парой, прочно овладевшей умами насельников Вежья. Только Конкордия, не подчиняясь коллективным интересам, выясняла, что нового построили в Питере и что такое ридеры, про которые ей рассказал Голубятник. Ник послушно рассказывал про отменное здоровье президента, про Охта-центр и новое здание Мариинки, про электронные книжки, митинги и «белоленточников».

Слово «белоленточники» старикам не понравилось, наверное, будило какие-то исторические ассоциации, а про митинги они слушали в мрачном молчании. Конкордия своих мыслей не озвучивала, Лукерья в вопросы политики не вникала, а Кузьма мотнул головой и отрывисто бросил:

– Ишь ты, хуёва-лешего, разгуделось-то всё как, неспокойно как. Плохо это, как гудеть начинает, так, глядишь, и потом спокою не будет, кровь будет. У нас спокон веку так. Главное, чтоб не война, хужее нет войны.

Ник пытался что-то говорить про демократические выборы и мирный протест, но Степаныч так печально посмотрел на него своими тусклыми маленькими глазками, что Ник замолк. «А и правда, – подумал он, – как гудит, так потом кровь. Спокон веку так…»

Постепенно любопытство отшельников иссякло и разговоры перешли в плоскость обыденную, житейскую, про болезни животных, у Славки в шерсти проплешина на боку, у Люськи на вымени покраснение, вроде ссадины, куры несутся плохо, да про срочные работы: в сарае скотном крыша прохудилась, мастикой хоть замазать надо, с Ником вот.

По вечерам они играли в дурачка, последние дни при свечке, и у Ника создалось полнейшее ощущение, что он провалился во временной портал. Теперь, когда ранее интересующие местное общество темы были забыты, беседы за игрой приняли тоскливо-зловещий оттенок. Лукерья вспоминала ужасы голодного военного детства, Степаныч поделился историей своих внуков, которые жили по-разному, а закончили одинаково – в петле. Конкордия о своей жизни не рассказывала ничего, но завернула парочку историй в духе романтической новеллы позапрошлого века, с сатанинскими балами и незнакомцами, пахнущими серой. Это было бы смешно в других обстоятельствах, но почему-то сейчас было не до смеха.

Наконец вся эта мистика Нику надоела, и он, несмотря на тревожные зазывания стариков, решил провести первый вечер в одиночестве. И вот теперь сидит перед алым драконьим глазом раскалённой печки и предаётся терзаниям и самокопанию.

Ник словно очнулся, поток воспоминаний сошёл на нет, а печаль осталась. «Эх, и вроде всё хорошо, и вроде жить не тужить… Починят электричество, и всё устаканится», – мысленно утешил он сам себя и подкинул в печку пару поленьев. Просто поразительно, до чего людей может довести такая простая вещь, как темнота. Воскресают все подсознательные древние инстинкты и страхи, мрак за пределами стен нагретого жилища дышит беспощадной равнодушной злобой. Жизнь стягивается до тёплого боязливого комка, затаившегося в спасительном тепле. Ник вздохнул, взял неровно горящий на буфете огарок толстой белой свечки и пошёл в верхнюю маленькую комнатушку, выходившую окошком на соседний двор.

Там было темно и холодно, сладко пахло старыми обоями и пылью. Окно звенело треснувшим стеклом от каждого порыва ветра. За ним плескалась темнота, лишь смутно вырисовывались очертания старых яблонь. У Ника возникла в голове неясная светлая картинка: распахнутые облупившиеся створки, ветер, тёмные дорожки, засыпанные белыми лепестками; он маленький, смотрит вниз, в сад, на яблоневую метель, вдыхает аромат так, что кружится голова… Где это было? Может быть, это был сон, а возможно, родители возили его на какую-нибудь дачу к своим друзьям…

В углу комнаты отец прибил полки, на них лежали какие-то старые журналы. Кто их сюда привёз? Он с тоской взял в руки распухший от сырости журнал с выцветшей от времени голубой обложкой, как вдруг услышал с улицы странный звук.

Было похоже, что где-то недалеко скулит собака, даже не собака, а щенок, звук был слабый, перекрывающийся шумом ветра. Ник буквально прижался носом к оконному стеклу, ничего не разглядел, потом дунул на свечку, сразу резко завоняло стеарином, но зато стал виден соседний двор. Ветер разорвал в клочья тяжёлую сизую пелену, в её просветах то появлялся, то исчезал тонкий бледный серп месяца. «Наверное, подморозит теперь», – подумал Ник, поёжившись, и тут увидел отделившуюся от соседнего брошенного дома чёрную маленькую фигуру, похожую на персонаж японского теневого театра. Фигура, проваливаясь в рыхлый снег, медленно пробиралась к старому сараю, больше похожему на курятник. Странные звуки исходили именно от неё, в этом сомневаться уже не приходилось.

«Кто же это?» – изумился Ник, по спине пробежал ознобный холодок. В первый момент Ник хотел пойти к Конкордии, её дом был к нему ближе всех, их разделяло только два двора. Но любопытство победило, он снова подошёл к окну. Тёмная фигурка тем временем уже подобралась к сараю, открыла дверь и исчезла из поля зрения. Ник постоял ещё минутку, глядя в окно и пытаясь понять, что же делать, если происходит то, что происходить просто не может. Попасть в деревню кроме как по дороге, которая привела сюда его самого, было невозможно. Может быть, рядом остановилась группа тех самых «копателей» или «шиферов», которых так не любили старики? Может, экопоселение какое-нибудь недалеко? Это сейчас модно. Но почему тогда эта девушка одна, почему плачет, зачем забрела на двор пустующего дома, да ещё и пошла в тёмный, прямо скажем, страшноватый сарай?