За время своей добровольной ссылки, досыта наевшись лишений, Чувашевский сильно изменился. К его огромному ужасу, пелена упала. Он вдруг понял: сырые темные углы, где он спал, пресный хлеб, которым наполнял желудок, скучные уроки, что вел – и есть теперь его настоящая жизнь. Это не временно, нет: путь назад полностью отрезан. А впереди же – лишь крошки на суконной простыни да грубые окрики простолюдинов – тех, которым он планировал дать голос и власть.

Ясноголовый философ поглупел, погрубел, и стал не в силах даже дочитать единую книгу – из тех, что прежде проглатывал залпом, за ночь, не смыкая глаз.

Но в обмен на что же он с молодецкой удалью пожертвовал своей блестящей судьбой? Увы! Правое дело с годами все меньше казалось правым. Особо разочаровал Чувашевского недавний случай. Прошлым летом, желая погубить Столыпина, представители другой ячейки – однако имевшие те же задачи! – изувечили, вместо министра, его ни в чем неповинных детей – младенца да совсем юную барышню…

Учитель продолжал переписываться с несколькими прежними соратниками, но на деле давно уж больше не желал ни бороться с монархом, ни утверждать правление в народных руках. Он хотел только одного: возвратиться в прошлое и выбрать другую дорогу.

Теперь уже не только из страха перед наказанием он стремился хранить в секрете свои былые пылкие замыслы. И до поры до времени они действительно оставались тайной.

Ныне же он и вовсе, как зверь лесной, погибает без покаяния в этом богом забытом месте…

Чувашевского, опять потерявшего сознание, привели в себя громкие голоса.

– Волки! Это вновь волки! Господи! Да за что!

– Отставьте свою… истерию! Нет здесь никаких волков! По крайней мере – уже нет.

– А вы чего ждете? Идите и посмотрите. И сразу же тащите тело сюда!

Через пару секунд две пары сильных рук схватили учителя за руки и за ноги. Он застонал.

– Господин помощник! Этот живой!

***

– Павлуша! Отворяй! Это я, Марья! Марья Лександра Степаныча!

Узнав страшную весть, прислуга Миллера прямо из управы, куда ходила спросить про поиски хозяйской дочери, едва ли не бегом припустила к дому товарки.

Они были плохо знакомы – в гости Марья заходила не более пары раз, однако нынче она считала своим долгом немедленно доставить печальное сообщение.

– Павлина! Ужасть-то какая! Отопри! – дверь, которую, очевидно, еще не отворили с восходом солнца, так и не шелохнулась, хотя Марья барабанила по ней изо всех сил.

Тогда девушка двинулась в обход дома. Но едва она, приложив ладонь ко лбу, заглянула в окно – как кто-то с обратной стороны тотчас же отпрянул, и комнату скрыла плотная занавеска.

Не понимая причин такой невежливости, Марья еще какое-то время прохаживалась у дома. Но потом, озлившись, отправилась к себе.

Господин Миллер сидел в своем любимом кресле, где она его и оставила. Вздохнув, Марья принялась за стряпню. На скорую руку за пару часов сготовила простецкий обед – щи да вареники. Но хозяин есть наотрез отказался.

– Маруся, сходи-ка снова в управу, – тускло сказал он, не поднимая набрякших глаз.

Глядя на него, Марья едва не заплакала от жалости.

Накинув тулуп да платок, она послушно отправилась туда, куда велел архитектор, однако на этот раз никого, кроме фельдшера, не застала.

– Не слышали ли чего про барышню Миллерову?

– Ничего не говорили. Но если бы что нашли – точно бы не смолчали.

Можно было пойти домой, но Марья снова свернула на тропку к худому дому Вагнеров.

– Павлина! Отопри – я ж тебя видала! – крикнула она, подходя к порогу.

В ответ дом посмотрел распахнутой дверью.

Девушка вошла внутрь и увидела следы небывалого разгрома. По горнице тут и там были раскиданы вещи – тряпье, утварь, части сломанной обстановки. Стояли раскрытыми шкафы и сундуки. Большой, обклеенный картинками, принадлежал Павлине. Он опустел.

– Убегла Павлина-то, – в недоумении развела руками Марья.

***

В предутренний час долгожданный звонок раздался.

Он совершенно утратил важность, однако Миллер приложил трубку к уху и терпеливо выслушал извинения далекого собеседника.

– Но сейчас, когда этот вопрос улажен, мы немедленно приступаем к отгрузке! Уверяю вас, господин Миллер: он отправится к вам первым же пароходом, без каких-либо дальнейших отлагательств и промедлений!

– Благодарю вас, – кратко ответил архитектор и повесил трубку на рычаг.

К именинам Шурочки он готовил восхитительный сюрприз. Такого не имелось еще ни у кого в городе. Да что там, сам Романов – уж на что новатор – только ахнул бы при его виде.

Но какой в том толк, если дочь пропала? Без следа исчезла из-за запертых дверей?

Матвей клялся и ел снег, утверждая, что не снимал запора до самого возвращения Миллера. Заподозрить в чем-то Марусю оснований тем более не имелось. Окна и двери оставались плотно запертыми. Но, тем не менее, Шурочки не было. Она как будто растворилась в воздухе.

Обследовав комнату дочери, Миллер не досчитался некоторых ее вещей. Однако не обнаружил ни следа записки, которая указала бы на добровольность ее действий. Выходит, Шурочку похитили?

И теперь оставалось только надеяться… На что?

Поднявшись с кресла, Миллер снова направился туда, где еще совсем недавно ежедневно протекала жизнь его дочери. Проходя мимо своего ящика с инструментами, он на миг задержался и поднял стамеску.

Всю жизнь он свято уважал право Шурочки на личные тайны, и вот в итоге к чему это привело.

Войдя к дочери, Миллер направился к запертому столу. Приладив инструмент, ловко выломил угол ящика. Как и ожидалось, на пол посыпались письма – девчачьи, перевязанные ленточками для волос. В носу защипало.

Архитектор стал перебирать конверты, поочередно откладывая в сторону. Пока он не станет читать все подряд, а ограничится лишь тем, что может отвечать его подозрениям.

Поиски оказались недолгими. Вот и письма от мужчины.

Но как такое может быть? Для чего она скрыла? Почему сразу же не призналась? Это настолько нелепо, что просто не может быть правдой!

Однако, как бы Миллер не отказывался верить, связь явно существовала. Более того, с каждой строчкой Миллер утрачивал надежду на то, что она оставалась платонической.

«Не тревожь свое сердце, ведь вскоре мы окажемся вместе – уже навсегда, и тот вопрос, о котором ты пишешь, перестанет быть для тебя затруднением», – говорилось в последнем письме, окончательно уничтожая Миллера.

Неужели его малышка, его Шурочка носила незаконное дитя? И в тайне от своего отца планировала побег?

Но нет, ничего не сходится! Она никак не могла уйти к покойнику.

Вернувшаяся из управы Маруся отвлекла Миллера от сумбурных соображений:

– Лександр Степаныч, я сразу запамятовала сказать: господина полицмейстера-то тоже нашли. В лесу! Убивцы его там бросили.

Миллер усмехнулся. Он бы мог кое-что об этом поведать – только к чему? Для чего упрощать задачу тех, кто до сих пор не нашел его дочь?

***

Опустевший без ребенка дом напоминал потухшее кострище. Холод, переплетаясь со стенаниями Елизаветы, пронизывал стены. Супруга все время или горько плакала, или спала, приняв свое лекарство.

Надежды на то, что сынишку выйдет сыскать живым, гасли с каждой минутой. Однако Елизавета категорически отказывалась слышать об этом.

– Его похитили! – кричала она.

Романов в такую возможность не слишком верил. Но предпочел бы, чтобы полиция все же нашла тело мальчика. Они бы похоронили его по-христиански, оплакали… И продолжили путь. А куда деваться?

Когда-то, в сердцах, инженер заявил, что не переживет такого во второй раз. Надо было держать язык в узде и не кликать беду.

Романов физически не мог находиться дома, но и в конторе не удавалось войти в работу, ранее всегда врачевавшую от душевной боли. Инженер отложил и лопнувший водопровод, и непочиненные фонари, и просто сидел, уставившись в стену, когда его вдруг попросили об услуге. Требовалось просмотреть расчеты Вагнера прежде, чем включать их в общий отчет по строительству железной дороги в высочайшую канцелярию.

– Там все давно уже готово, еще по осени. Требуется лишь на всякий случай просмотреть, дабы ошибочка какая не прокралась. Сам-то он не успел переписать набело перед отъездом.

Романов охотно принялся за дело: прямолинейные числа неизменно помогали отбросить из головы лишнее. Справились они со своей задачей и нынче. Всего лишь через час Романов замер, пораженный. Его глаза снова загорелись, движения пера по бумаге ускорились. В этот момент он больше не думал о домашней трагедии.

Не спеша с выводами, он полностью проверил все страницы до конца, затем попросил принести отчеты с других участков.

Романов с головой ушел в хитросплетения численных символов, перепроверив все с самого начала еще раз, и еще. К наступлению ночи он просчитал смету Вагнера четырежды, и лишь потом отложил перо и откинулся в кресле.

Он не ошибся: ровные колонки букв и цифр, выведенные мелким, но разборчивым почерком с редким уклоном влево, хранили чужой секрет. Тщательно продуманный и рассчитанный, грамотно и надежно укрытый, совсем незаметный при поверхностном взгляде – и при этом решительно беззаконный.

Числа говорили о людях – и при том столь хорошо знакомых Романову.

Было, над чем задуматься.

VI

Петляющие следы

Деникин сделал большой глоток из волшебного пузырька доктора. Какая жалость, что он уже подходил к концу.

Помощник полицмейстера обессилел. Он окончательно утратил счет времени, и вряд ли смог бы ответить, день за окном или дело к ночи.

Цербер Петр, недобрый ординарец генерал-губернатора, с чистой душой отправился восвояси. Как-никак, он выполнил повеление хозяина – отыскал полицмейстера. А о том, чтобы вдаваться в детали, наказа не было.

Почтовый курьер (дрожавший, как лист) вместе с ямщиком убыли в дешевые номера, спеша забыться в тепле дневным сном. Показав место, где нашли полицмейстера, малые окончили свое дело, и теперь могли позволить себе ни о чем не думать.

В свою мазанку на околице вернулся и водовоз, прикативший в тележке недобрый груз – окровавленное женское тело. Он поднял его из снега на опушке леса, куда пришел нарубить дров для растопки. Прислуга архитектора, пришедшая в управу спросить о его дочери, увидела тело первой – и с ужасом узнала в нем супругу капитана Вагнера.