Молитва – Георгию

Я могла б сейчас накурить ванили – кучерявые, знаешь ли, облака. Я могла б вскричать, что меня избили, ведь на вид похоже наверняка. Я могу придумать мильон историй, что мильон терзаний, от «а» до «я». Дескать, «дай мне силы, Святой Егорий, ибо в каплю сжалась на дне – моя. Подари, родимый, как в санаторий, мне ночной – до рая, ну в те края».

Ты помог бы точно несчастной дуре. Ты б на море выслал Сторукий Рок. И в натуре – всяческой диктатуре дал совет раскланяться под шумок. И лазурь от грохота гневобури породила б манны святой творог. Только он сродни дорогой микстуре, что так часто – в горло, так редко – впрок.

Ты же знаешь, лбом не долблю я пола и осанню редко по небесам. Для меня всё поле – дешевле гола; но такого, что забиваешь сам. Для меня всё поле дешевле пули, если «дело право, и враг разбит»: точно сэру Полу (при всем разгуле) Пол-Земли – той комнаты в Ливерпуле, где рождался первый битловский бит.

Мы с тобой друзья; а вруны да воры пусть тасуют сами все «да» и «нет». Я довольно редко хожу в соборы, потому что нравится – тет-а-тет. Я глупее многих, я многих хуже и порою барствую, как в бреду. Но лишь я, и только, и точка, друже, – по дороге этой к тебе бреду. И ко мне ты можешь зайти на ужин, хоть резвятся черти в моём пруду.

Я могла молить бы тебя о счастье, на века исполненном в кирпиче. Чтоб рвалось ключом, веселя отчасти. Но вопрос поставлен в ином ключе… Рудиментом станут вопрос – ответ, коль известно сущее наперёд. Мне плясать не лестно – марионеткой, кем бы ни был истинный кукловод. Оттого-то я не желаю силы, кроме той, что бродит уже во мне. Я хочу, чтоб небо меня простило и в обоих смыслах не гнить в вине.

Чайка танцует

 
Чайка танцует!.. Смотрите: танцует чайка —
Там,
за кормою,
метрах от силы
в трёх.
Плавно – ловчее, чем вольная половчанка,
Пылом – плачевней,
чем уличный
скоморох.
Белая духом – с лаской отцовской, былинной
Пляс свой глядит в голой глади —
сквозь вечера:
В водах речных, отливающих мокрою глиной —
Той, что молчит
человечьим рукам
гончара.
Смотришь безвыдохно,
взгляд отвести не смея,
Плоть искупав искупительной смертью дня,
Что остывал, горизонтову кривь кровеня, —
Чайка танцует, как самая Саломея;
Там, за кормой, на глазах у праздных людей,
Прозою взора прозревших для этого танца,
С плеском вершит ослепительный пляс святотатца
Та, до которой —
лишь пара шагов
по воде.
 

Потомку

 
Тише, потомок. Замедли бессмысленный ход.
Вчувствуйся в суть. В ленинградски свинцовую высь.
Выстрадай сам эти суточки, все девятьсот.
Я помогу тебе, ты – не сломаться клянись.
 
 
Сможешь представить клубящий снарядный смрад?
Видеть голодные глазоньки тех детей?..
Вслушайся в воздух: с тобой говорит Ленинград —
Голосом, сорванным тысячами смертей!..
 
 
Нынче-то свеженько: славься да хорошей;
Нежишься сам над Невою, навзрыдно нов…
Но не затянутся плотью рубцы траншей,
Вырытых прежде – руками моих сынов!..
 
 
Сердцебиенье моё – метрономный гул
Чёткими точками: Нечет. Молчанье. Чёт.
Время играло на нас – и назло врагу.
Время дробилось – а нынче оно течёт.
 
 
Чувствуешь ли меня? Слышишь ли, милый мой,
Ужас, что в мирные годы невыразим?
…Я для тебя, коченея, крепчал зимой,
Я научился совсем не бояться зим.
 
 
…Вечны под пудрою времени рытвины ран.
Пульсом по улицам сытым – мои шаги:
Я прорастаю из межвековых мембран
Памятью внуков – на мёрзлой земле могил.
 
 
Я пробиваюсь морщинами площадей,
Призраком мужества в людных брожу местах…
Помни, потомок: я жив для тебя. Владей!
Видь меня – тенью роскошества-на-костях.
 
 
Слушай же голос моих индевелых уст!
Стой, сколько сможешь. А после, решив уйти,
Просто представь себе горько-земельный хруст
Тех иждивенческих ста двадцати пяти.
 
 
Да, засыпая в теплыни своих пенат,
Слушай тяжёлую горько блокадную высь…
Помни, потомок: с тобой говорил Ленинград.
Память о нём сохранить поклянись.
 

«Спи спокойно под свист метели…»

 
Спи спокойно под свист метели,
Усыпляющей, голубой…
Небо цвета промёрзшей гжели
Расстилается над тобой,
Накрывает морозной тенью,
Колыбельной сводя с ума.
Хочешь вырваться? Нет спасенья —
Всюду ночь. И зима, зима…
Вот уже, оплетённый дымкой,
Мир затих, молчаливо строг…
Только бродит сон невидимкой
По узорам пустых дорог.
Спит Земля, не ища возмездья,
Ветра слыша гудящий хрип.
А над нею плывут созвездья
Косяками священных рыб.
 

Зима 2006 года

Немезида

это стихотворение о скульптуре Немезиды, дочери богини Ночи, выполненной итальянским мастером А. Тарсия, я посвящаю людям, мужественно сохранившим красоту Летнего сада в годы страшной блокады Ленинграда, в частности Г. А. Симонсону

 
Старый сад не исчез из вида,
Он не скрылся, заснув, из глаз…
Отчего ты грустна, Немезида,
Будто смертный предвидя час?
 
 
Стали дни по зиме короче…
Так зачем же теперь, впотьмах,
Ты, дитя итальянской Ночи,
В ленинградских молчишь слезах?
 
 
Серебрит драгоценный иней
Королевских дубов резьбу,
И лежишь ты, моя богиня,
В деревянном лежишь гробу.
 
 
Припорошена снегом тога,
Пальцы стиснули лавра цвет…
Не гляди с укоризной строго —
Ведь иного спасенья нет!
 
 
Гром бомбёжек – твоя панихида,
Вместо лиры поёт снаряд.
Но не гневайся, Немезида:
Отстоит тебя русский град!
 
 
За садовой чудной оградкой
Он живёт – не погиб, не пал!
Стала ты его ленинградкой,
Он тебе пантеоном стал.
 
 
Рвут зенитки. Под эти звуки
Зимний Летний свой сон хранит,
И промёрзшие чьи-то руки
Гладят мрамор твоих ланит.
 
 
Кто-то хрипло читает «Отче»,
Хороня, точно клад – в скале,
Божество итальянской ночи —
В подсолённой от слёз земле.
 
 
Но не надо могилы бояться:
Не пройдёт и десятка лет —
Из траншеи номер семнадцать
Выйдешь снова на белый свет,
 
 
И сквозь кружево стройных линий
Ты победе – живой и сладкой —
Улыбнёшься – зарёй, богиней
И расплачешься… ленинградкой.
 

Мистическая баллада о небезвозвратно почившем господине Дне и последствиях его успения

I

 
Умер день.
Старый скряга!
Увы – ни гроша наследства.
Ни копеечки ломаной, ни ерунды на память.
Лишь сиротка Луна, за монету сойти надеясь,
Серебрит отраженьем тоскливым речную наледь.
 
 
Без нелепой агонии, без поминаний былого,
Но от этого все же не менее безвозвратно.
Господин скончался!
Не мучаясь:
Раз – и готово.
И сгорел подчистую сразу в печи закатной.
 
 
Облака в океане чернил
Напрягают жилы,
Пахнет ветер не то валидолом, не то шампанским…
Я б цветов поднесла – да нигде не видать могилы.
Я б оплакала – да не отпето по-христиански.
 

II

 
Ночь – столикая, тьма – красавица!
В робе траурной – всё забавится!
Дикой ведьмою носится по миру:
«Дню конец! – кричит. —
Помер!
Помер он!..»
 
 
Звёзды —
Демонов бледные очи
Истаращились, изворочались
Изблестили – да пылью смарагдовой —
Тьму холодную,
Непроглядную.
 
 
И ни зги-то не видимо в темени,
Кроме плясок бесовского племени…
Вот слышны леденящие вздохи…
И промёрзшая плавится улица:
Ишь хохочут как!
Ишь беснуются —
Сатанинские скоморохи!..
 

III

 
Скачет чёрт безобразного вида:
Панихида дню!
Панихида!
Ведьма вырвала посох мороза:
Вот вам чёрная
Лакримоза!
 
 
Филин ухает – эхо глухо,
Темень кашляет, как старуха.
И то вблизь, то наверх, то прочь
искры скопом швыряет ночь.
 
 
Точно тесто, беду замесила…
Эх, гуляет нечистая сила!..
 

IV

 
Снег. Гам. Смерть. Сон.
В бело-голом поле – трон.
Чернокаменный.
Искры бьют со всех сторон:
Пышет жаром страшным он,
Точно пламенный.
Но не свет владеет им,
Огневым и ледяным, —
Адский дым!..
Нечисть носится вокруг —
Вниз и вверх, за другом друг,
В землю клонятся.
Вереницы тёмных слуг
Частоколом тёмных рук
Рвут бессонницу!
А по центру – кочегар,
Черномаз и гневно яр,
Сам кошмар.
На просторе мировом
Восседает божеством
С торжеством!
«Подносите, – требует —
Жертву славную,
Нынче – скованную
Да бесправную!
Златокрылую зарю красна солнышка!
Наливай, холопьё!
Пей до донышка!»
Да как встанет в полный рост,
Подбоченится…
Черти, гнусом загудев,
Тащат пленницу!
Крылья связаны у ней
Сплошь канатами,
Вся горит огнём огней,
Под проклятыми —
Когтистыми лапами.
Из сплетенья чёрных тел
Снова Ярый прогудел:
«Рвать на части!
Потушить – чтоб не не цвела
И навечно умерла
В чёрной пасти!
Вместе с тем вчерашним днём,
Что забылся скорбным сном!..»
Рвать – до ран!
Ревёт барабан.
Кара – груба!
Вторит труба!
 

V

 
Что за звук в отдаленье
Разрезал истерзанный слух?
Где-то в русском селенье
Приветствовал утро петух.
Ясно-радостный голос
Среди какофонии тьмы —
Как живительный колос
В голодных объятьях зимы.
Точно молния – звёздно
Рассёк исчернелую высь,
Так что рано иль поздно
С ней черти ночные слились
И пропали бесследно,
Рассеяв чудовищный мрак.
Сквозь вздохнувшую землю
Ниспал перепуганный враг.
 
 
И заря полевая,
От мучителей освободясь,
Заискрилась – живая! —
В необъятную синь поднялась.
 
 
И упали оковы,
Что чернели на тёплых ногах…
И деньская по новой
Жизнь вспорхнула, поправшая прах.
 

«Ах ты детство, детство неразумное…»

По приезде в Сиверскую, летний дом детства

 
Ах ты детство, детство неразумное —
Небеса в подтёках околесицы,
Тёплый дым над радужными клумбами,
Старый куст у перегнившей лестницы.
Все цветёт полуденное марево,
Слышен хрип качельной перекладины…
Помнишь, друг, нас лето крепко жарило,
Заживляя горести да ссадины!
Ой, гоняли с ветром вперегоночку,
И смеялись, и сверкали пятками!..
Знаю, помнишь, как бродили до ночи,
Как пылало солнце меж лопатками.
Друг ты мой! Пора настала трудная:
Детство в омут кануло без времени.
Спит деревня. Тишина безлюдная
Гладит поле по седому темени.
Летний дом мертвецки скособочился,
Да бурьян разросся над завалинкой…
Ах ты, лес, тебя я помню рощицей,
Ты меня – такой чертовски маленькой…
Будет слёз ещё немало вытерто,
Много будет в чашу жизнью налито…
Я все та же девочка из Питера,
Что за город выезжала на лето.
 

Ведьма

 
С рассвета на площадь стекается люд:
Проклятую ведьму сегодня сожгут!
Сухою соломой покрыт эшафот,
Заранее весел народ!
 
 
Мелькают чепцы и пестрят колпаки,
По слякоти скачут, теснясь, башмаки,
А вот и епископ дряхлеющих лет —
В роскошную рясу одет.
 
 
С ним целая свита святейших отцов
И судей – честнейшей души мудрецов!
Гудит в нетерпенье священная знать —
Пора бы уже начинать…
 
 
Зеваки под хлюпанье грубых колёс
Пустили на площадь торжественный воз:
Телегу (да с клячей заместо коней)
И клетку глухую на ней.
 
 
Вся чёрная, будто копавши золу,
Там ведьма валялась на грязном полу,
И в тряске совсем не срываясь едва,
Моталась её голова.
 
 
Свистя, за повозкой гналась ребятня,
Кидалась камнями, колдунью кляня,
А рядом, как гордый чернеющий грач,
Вышагивал чинно палач.
 
 
И вот поравнялась повозка с толпой.
Чуть не был раздавлен бродяга слепой,
Шатавшийся праздно у ней на пути,
Да, к счастью, успели спасти.
 
 
Поодаль закованный, выкрикнул вор:
«Долой дьявольщину! В огонь! На костёр!»
И люд поддержал златокрада того,
Недавно плевавший в него.
 
 
За волосы выволок ведьму палач
Под гиканье черни, под хохот и плач,
И бросил, как тряпку, в вонючую грязь,
Под маскою хрипло смеясь.
 
 
Ужасна злодейка поистине та:
Драниной прикрыта её нагота.
Недавно касался испанский сапог
Босых искалеченных ног.
 
 
Пятнадцатилетняя девочка – яд:
Костлявые руки из робы торчат.
А грязные патлы, как сажа, черны —
Примета шайтанской вины.
 
 
«В страшнейших грехах обвиняешься ты!
Крещёная злом самого Сатаны!
Призналась давеча колдунья во всём,
Судимая честным судом…
 
 
Призналась: порой колдовала в ночи,
Украла четыре церковных свечи,
С неведомым духом беседы вела
И с кошкою чёрной жила.
 
 
От этих злодействий тебя до утра
Очистит священное пламя костра!
Могла б индульгенцию также купить —
Да некогда злато копить…»
 
 
Колдунья, сполна натворившая зла,
Усилием воли лицо подняла,
И детские глянули небом глаза —
Невысохшая бирюза.
 
 
«Деяний своих от людей не таю,
Да только, епископ, я правду твою
Разрушу, ведь Дьявол, поверь, не при чём
В магическом действе моём.
 
 
И впрямь ворожила я лунной порой
Над милой моею болящей сестрой,
Лечила волшебным настоем из трав,
Быть может, законы поправ.
 
 
И свечи взяла, только вам не назло:
Чтоб в домике стало соседском светло!
А прежде ведь в Храме просила огня —
Как ведьму, прогнали меня!..
 
 
В том доме старуха одна умерла,
Бездетно и голодно, трудно жила!