Шел пятый час пополудни понедельника, когда раздался настойчивый звонок в дверь. Коля сидел один в пустой квартире, расположившись на полу у кровати в своей комнате, бездумно листал ноты. Его снедала горькая и неотвязная мысль, что он слабак и тряпка и бежать ему некуда. Зачем сказал, что повинится, хотя не собирался этого делать? Кто дергал за язык? Стыдно перед Майкой! Теперь надо ведь еще и выпутываться.
Приступом тошноты накатило воспоминание, как Кисель сгреб за шиворот, потащил в самую гущу драки, как хрипел в самое ухо, обдавая зловонным дыханием: «Не ты, так я его тресну, с удовольствием прибью мадьярского шакала и на тебя свалю! Сядешь за убийство». Мишку, вырывающегося и остервенело орущего, держали несколько человек. Лиц Коля не запомнил, старался ничего вокруг не разглядывать. Хотелось только одного – чтобы все это поскорее закончилось. Сделать дело быстро, чтобы Мишка не успел опознать. Но Коля медлил, и Миша его увидел и узнал, даже вырываться перестал от удивления. «Бей, бей, бей!» – шипел Кисель. И Коля ударил. Ударил человека, который не мог ему ответить. Никогда не забудет его лица, глаз, которые были сначала изумленными, следом вспыхнули яростью и потухли.
Миша верно сказал, теперь он предатель. И ничтожество. Бандит!
Опять кто-то настойчиво позвонил.
Коля поплелся открывать, внутренне сжавшись и ожидая кого угодно – от бандитов до представителей учкома, который преследовал его везде и всюду, не давал покоя, всячески стыдя и порицая.
На пороге стояла Майка. Вся в пыли, паутине и с застрявшими в волосах кусочками осыпавшейся штукатурки, устало переминаясь с ноги на ногу и утирая грязным кулачком нос.
– А разве сегодня планировались занятия? – оглядывая ее с тревогой и удивлением, выдохнул он. Что это с ней? Упала где? Коля скривился от нежелания садиться за неурочные часы этой проклятущей математики. – Вторник и пятница же только.
– А ты чего не удрал? – зло зыркнула она из-под черной всклокоченной челки. – Собирался ведь! Три раза повторил, что уйдешь, но, видно, струсил.
– Не струсил.
– Повиниться ходил?
– Нет, – опустил голову Коля, ощущая, как вспыхнули щеки.
– Дома есть кто?
– Никого, но скоро придет отец.
– Проводи меня, пожалуйста, в ванную. Мне надо руки помыть.
Коля распахнул тяжелую входную дверь, от сырости она чуть задевала пол и половичок, который тотчас собрался складками у стены. Майка сунула Коле через порог свой портфель. От тяжести он едва не согнулся пополам, пробормотав: «Что там, камни, что ли?» Майка сняла пальто и как следует его встряхнула в подъезде. Потом деловито прошла в переднюю, скинула ботики, пальто повесила на изогнутый крючок вешалки. И не дожидаясь, пока Коля проводит ее в ванную, пошла в нее сама. Не заперев двери, она тщательно вымыла лицо и руки с мылом, стянула с полки полотенце и вытерлась.
Складывая полотенце в несколько раз, аккуратно соединяя края, она неотрывно и сердито сверлила взглядом Колю. Почему? Ну почему все внутри переворачивается от этого ее взгляда? Ну почему он так перед ней робеет? Ведь она же всего лишь маленькая девочка!
– С сегодняшнего дня мы занимаемся каждый день. Иди в гостиную, – скомандовала она, резко взметнув рукой. Коля невольно сжался, но тотчас выпрямился, стиснув кулаки, – нельзя показывать, как он ее боится. Еще чего не хватало – каждый день терпеть эти игреки!
– Но у меня концерт скоро в музыкальной школе! – начал было он, защищаясь. – Я должен отработать три пьесы Шумана.
– На осенних каникулах у меня экзамены на перевод в седьмой класс – тоже, знаешь ли, дел невпроворот. А еще на заседании учкома было решено, если ты четвертные контрольные по алгебре с геометрией провалишь, то меня до экзаменов не допустят.
– Как это? – скривился Коля, не ожидая удара с этой стороны. Меньше всего он хотел быть препятствием Майке в ее погоне за классами.
– Вот так! – зло огрызнулась она.
– Когда же было заседание?
– Сегодня!
– А я? Я почему на нем не присутствовал?
– Почем я знаю.
– Меня, что ли, спрашивать не надо? Совсем всю жизнь за меня решать будете?!
– Иди в гостиную, я принесла тебе учебник, который ты точно осилишь, – Майка развернула его волчком, взяв за плечи, и толкнула в спину, да так сильно и с такой злобой, что Коля чуть не полетел за порог, споткнувшись.
Сунув руку в портфель, она шлепнула на стол перед ним учебник арифметики для второго года обучения.
– Ты что? Издеваешься? У меня во втором классе пятерка была!
– Но ты ничего из него не помнишь! – Майка уперлась в стол руками и приподнялась на цыпочки, чтобы казаться выше. Она прикрыла глаза, глубоко вдохнула, неспешно выдохнула и, подняв веки, посмотрела на Колю спокойней.
– Математика, как архитектура, понимаешь? Это как дом строить. Сначала выстраивается фундамент, потом стены, перекрытия, крыша. Если вынуть несколько кирпичей из фундамента, стены обвалятся, рухнут перекрытия с крышей. Математику нельзя сегодня учить, завтра не учить, она состоит из таких мелких кирпичиков, как дом. По истории ты можешь знать все про Древний Китай, но ничего про Индию, по литературе ты можешь не выучить стихов Некрасова, но запомнить Лермонтова. Ноль информации по истории Индии не помешает твоему изучению Китая, а незнание Некрасова не будет препятствием для знакомства с другими поэтами. Но если ты не будешь знать таблицу умножения, то никогда не решишь и самое простое уравнение, – проговорила она на одном дыхании, а потом вдруг резко выпалила: – Дважды два?
– Что? – Коля пребывал в таком недоумении от ее напора, что не только не смог ответить на такой простой вопрос, но и осмыслил его не сразу.
– Дважды два? – повторила Майка, дернув насмешливо бровью.
– Ну, четыре.
– Семью восемь?
– Пятьдесят шесть.
– Пятью девять?
– Сорок пять.
– Никанор Кисель, – ни с того ни с сего выпалила она.
– Что? – глаза Коли округлились, но он не успел совладать с лицом – побелел, рот невольно поехал в удивлении уголками вниз.
– Дрогнул, – вытянула Майка палец и поджала губы в нитку. – Ты знаком с Никанором Киселем из дома № 56/17?
– Не-ет! – тряхнул головой Коля, всплеснул руками, убрав их зачем-то за затылок.
– Не отпирайся! Это он заставил тебя Цингеру голову разбить? Посвящал тебя в бандиты, да?
Коля смотрел на нее с ужасом. Отпрянув на стуле, замер с руками за головой, вцепившись себе в волосы и раскинув локти. Что будет, если сознаться? Что случится, если действительно пойти в милицию и все рассказать? Он медленно опустил ладони на стол, глянув на Майку исподлобья, не зная, как быть и на что решиться. Девчонка его все равно раскусила уже.
– Да говори уже, – не выдержав, прикрикнула она. – Не дело это – сознаваться только наполовину.
– Почти.
– Что почти?
– Почти заставил.
– Как было дело? Не томи, пожалуйста. Отвечать за свой поступок все равно придется, может быть, даже перед судом. Это война, Коля! И ты должен выбрать, за кого ты – за злых или добрых? За плохих или хороших? За белых или красных? Ты предатель или герой?
Коля смотрел перед собой пустыми глазами, видя угрюмое, тупое, в веснушках лицо Киселя, нависшее над ним, его отталкивающую ухмылку, почерневшие зубы, жирные рыжие волосы и нос картошкой. «Бей, бей, бей!» – шипел тот у уха.
– У меня есть план, как сгладить твою вину, – Майка взяла стул, залезла на него коленями, положив на стол локти. От нее пахло пылью и почему-то хлебом, и Коля вспомнил, что забыл сегодня пообедать; мать что-то оставляла в кухне перед тем, как уйти к подруге на Тверскую, у которой она вечно пропадала днями и ночами, а он и не глянул даже. Неприятно свело желудок то ли от голода, то ли от обиды и страха.
– Мне нужно знать, какие у вас с ним отношения, кто он в банде? – Майка приблизилась к его лицу вплотную, почти коснувшись носом.
– Да никто – шестерка, – отстранился Коля, смущенно глядя в сторону. – Силой берет, кого надо может к стене прижать и припугнуть, а за это его матери позволено торговать старыми тряпками на бывшем Немецком рынке.
– Ты хочешь с ним поквитаться?
Коля чуть отъехал со стулом от стола, чтобы Майка не стояла так близко, и перевел на нее затравленный взгляд.
– Что такое ты придумала? Выкладывай!
– Здесь на вашей улице недалеко есть дом, особняк, почти что замок с башней. Знаешь?
– Двадцать третий, что ли?
– Да. Он пустует – идет ремонт, прокладывают трубы. В нем не было отопления и к чертям отсырели полы и перекрытия. На первом этаже в одной из квартир за порогом гостиной дыра в полу, ведет прямо в подвал. Судя по следам на паркете, выносили пианино, оно, видно, в дверь не проходило, и уронили его, а ножка дыру пробила. Хорошая такая дыра – Киселю хватит. Я ее расширила и поверх старый половичок постелила, отрез от дорожки – довольно плотный, не проваливается. Если не приглядываться, то незаметно, что под ним.
Коля сдвинул брови.
– И?
– Ты должен позвать Киселя на «стрелку», заманить в квартиру и заставить наступить на половичок. Он провалится в подвал, откуда ему некуда будет бежать. В подвале нет крупных отверстий, нет окон, только за домом есть люки – для подачи в дом угля, но на них хорошие замки. А если он будет орать – никто не услышит, стены толстые.
– Майка, ты сдурела, – выдавил Коля, качая головой и сразу отказываясь. – Книжек начиталась про пиратов и разбойников? Думаешь, это в жизни возможно? Да он в два… в три раза меня выше и шире. Он ведь двумя пальцами за шиворот приподнять может. Когда я ударить был должен Мишку, он меня вот так за шею держал, – и Коля обхватил себя сзади, – одно легкое нажатие – и мне каюк.
– Ничего я не сдурела. Я до семи лет жила с деревенским милицейским, он мне опекуном был. И однажды к нам в избу один страшный атаман пришел, хотел горло резать. Так дядька мой ему засаду устроил: заранее снял крышку с погреба и застелил пол в горнице попонами. Пригласил атамана в сени, налил ему самогона, мол, проходите, гость дорогой, угощайтесь. Атаман наступил на попону, хлоп – и провалился. А дядька-то его и застрелил.
– Что ты врешь, ты же говорила, что детдомовская.
– В детдом я попала потом, когда мне семь исполнилось. И три года там провела. Ну что? Готов искупить вину перед Мишкой? Может быть, придется пролить кровь, может, Кисель разобьется, может, он тебя укокошит. Случиться может что угодно. Но если все сделать аккуратно, по моему плану, то исход будет такой: он проваливается, мы ему предлагаем обмен, он нам – чистосердечное, на бумаге за подписью, а мы ему стремянку. Она уже есть. Там все готово. Я почему в такой грязище пришла? – оттуда.
– Нет, я в жизни не смогу, – пискнул Коля с навернувшимися на глаза слезами.
– А когда друга чуть не убил, смог? Руку поднять смог на Мишку?
– Меня заставляли, смертью грозили.
– Ну считай, что я тебя тоже заставляю и смертью грожу, – Майка увела ноги в сторону и скользнула на стул, села, положив перед собой ладони, как на парту во время урока. На Колю глядел совершеннейший чертенок, который не отстанет, пока своего не добьется.
Но мысль о том, что придется отвечать за содеянное, не давала покоя, плавно она перетекла в другую: так оставлять безнаказанным грубый шантаж Киселя нельзя. Не будет же он всю жизнь бегать от подобных бугаев и чуть что бросаться выполнять их прихоти. Не трус же он, в конце концов, и не предатель. Надо начать вести себя как мужчина.
– Ну и как мне его заманивать? – с тихим смирением спросил Коля.
– Не знаю, пообещай что-нибудь, денег например. Вы же в одной банде. И потом, он небольшого ума парень, его Ася в два счета вокруг пальца обвела, придя взять кровь на алкоголь. А Ася не умеет притворяться и лгать, она до сих пор в бога верит и боится в ад попасть.
Коля поразмыслил. Если пообещать денег, то, пожалуй, Кисель пойдет.
– А что потом?
– Что потом?
– Ты продумала, что мы будем делать с его чистосердечным?
– Отнесем дядь Леше, он – я уже говорила – следователь. Он знает, что с такими бумагами делать.
– А рассказывать будем, как мы его добыли… если уж добудем, конечно?
– Все как есть поведаем. Я про засаду расскажу, ты – про то, как заманил. Да ты не дрейфь, – Майка залихватски хлопнула его по плечу. – Тобой гордиться будут, в газетах напишут и, наверное, медалью наградят… за бесстрашие или отвагу, за то, что помог опасного преступника поймать.
– А если он из подвала выберется… и сразу же отправится меня убивать?
– Ничего, ты после нашего дела ко мне иди, переночуешь, а потом его уже поймают, и он тебе ничего сделать не сможет.
– Может, тогда лучше не дадим ему стремянку? – взмолился Коля, дернув бровями.
– Нет, так нельзя, – Майка нахмурилась, отстранилась и скрестила на груди руки. – Мы ему за признание в письменном виде будем сулить стремянку. И как потом ее не дать? Это получается обман, нечестно, не по-пионерски. Война войной, но и честь надо знать. Мы что, по-твоему, немчура? Это немцы в большую войну нарушали Женевскую конвенцию, обстреливали с самолетов санитарные поезда, нарочно выкрашенные белым с красным крестом, и газ применяли. А мы – советские школьники, мы будем честно сражаться. Не на жизнь, а на смерть. Но честно!
Весь следующий день Коля провел в страшных муках, не зная, как поступить: согласиться на Майкину операцию, идти в милицию или оставить все как есть? Совесть душила и скребла сердце наждаком. Коля сходил проведать Мишу, но тот накричал на него и повалился от натуги в обморок. Зря надеялся, что сможет очистить совесть, попросив прощения. Но, видно, и вправду такой поступок придется смывать с рук кровью. Сам виноват. Надо уметь говорить «нет», отстаивать свою точку зрения и пусть даже быть за это битым, но уж сразу, на месте, а не увязать во лжи и самообмане. Как же было хорошо с чистой совестью. Майка права, все это из-за математики, рогом уперся, провалил экзамен, нагрубил директрисе, не взяли в комсомол, попал в дурную компанию…
Они условились на среду в шесть вечера, когда за городом скрываются последние лучи солнца, тихо, рабочие с фабрик, грузчики со всех трех вокзалов, располагавшихся поблизости, еще не двинули по домам, город погружается в сумерки, фонарей не зажгли и все кругом серо. Киселю Коля наврал, что ему хотят дать денег за успешно провернутое «дельце с мадьярами», золотом. Глаза того загорелись, и он ни о чем больше не спросил, пообещав, что будет ждать в подъезде заброшенного дома.
Когда солнце косыми лучами скользнуло в окно гостиной, Коля поднялся. Набрав воздуха в легкие, зажмурился, точно готовился к смерти, сердце прожгло горькой обидой, что он испортил себе всю жизнь одним-единственным глупым поступком, поддавшись грубой силе. С шумом выдохнув, он посмотрел на свою виолончель. Если все удастся исправить, пообещал себе, что все вызубрит, все прорешает, все Майкины примеры со скобками и без, и сам, без ее помощи! А потом окончит школу и уйдет в консерваторию.
Проскочив из гостиной в переднюю, он открыл было дверь, и тут вышла из кухни мать. Коля на мгновение обмер, решив, что все его намерения ей давно известны, как всякой матери, всевидящему оку или древнему оракулу, но все же потянулся за пальто, стараясь на нее не глядеть.
– Куда же ты собрался? – она уперла кулак в бок. Черный шелк ее кимоно струился от бедра к полу, длинный шлейф волочился по паркету. От нее остро пахло ее папиросками и французскими духами.
– В музыкальную школу, – проронил тот, со страхом ожидая, вспомнит она или нет, что сегодня у него там занятий нет.
– А инструмент? Забыл? – неожиданно спросила она.
Коля облегченно выдохнул и потащился обратно в гостиную за виолончелью. Снял с подставки, открутил шпиль. Мать последовала за ним, встала на пороге, наблюдая, как он укладывает инструмент в кожаный с клепками чехол, как не спеша, все еще надеясь не взять с собой эту громадину, защелкивает застежки. Обреченно он подтянул виолончель за ремень, который крепился у головки грифа и внизу у подгрифника. Делать нечего – придется идти в дом № 23 с ней.
Спустился вниз. Вышел из подъезда, прошел шагов десять, справа и слева стояли покосившиеся деревянные домишки, притуленные к высоким доходным домам с балконами, с деревьев ветер нес под ноги пригоршни золотых листьев. Улица была на удивление безлюдна. Действительно тихо: еще не начали возвращаться с заводов и фабрик рабочие, которых здесь проживало полно. Только под аркой колокольни церкви Святой Екатерины Николо-Рогожской, такой потертой и обтрепанной, что, казалось, ее крепко обстреляли из тяжелых орудий в мировую войну, прямо на земле по-турецки сидел мальчонка в пальто с протертыми локтями и котиковым воротником и шлеме-буденовке, надвинутом на лоб. Перед ним лежала старая кепка с дырой на подкладке и несколькими монетами в ней. Коля было прошел мимо, но ему показались знакомыми ботики. Он вернулся. Наклонившись, заглянул под козырек буденовки.
– Иди куда ш-шел, – прошипела Майка.
Коля живо послушался, дернув от нее, как от огня. И почти бегом долетел до возвышающегося, казалось, до самых небес, тонущего в вечерних сумерках доходного дома Фроловых под номером 23. Это был настоящий замок, построенный лет пятнадцать назад. Облезлая громадина с пузатым эркером, имитирующим средневековую башню, с цветными витражами в стрельчатых окнах лестничной клетки, делающими его похожим на готический собор, и рядком балконов с чугунными ограждениями – дом выделялся среди прочих на Баумановской улице. Коля никогда не видел, чтобы в нем кто-то жил. В школе про этот замок рассказывали страшные сказки, кто-то утверждал, что по ночам от него доносится вой привидений, вызванных медиумами, которых приглашал старый хозяин в прежние времена, он устраивал в обставленных томно и с мистическим шиком комнатах спиритические сеансы, кто-то рассказывал, что в дни революции здесь заседал Реввоенсовет и расстреливали врагов народа, что лестницы и комнаты залиты кровью, а на стенах отпечатки рук тех, кто, умирая, пытался подняться, но падал под пулями вновь.
О проекте
О подписке