Они вступали в жизнь, крепко взявшись за руки, может быть, единственные не разъединившиеся в целой стране. И я с ужасом ждала окончания года, когда не только мне придется расстаться с ними, но и они сами, в очередной раз, будут пропущены через мясорубку так называемого «тестирования», что разделит их, пятиклашек, на «дураков» и «умных», как без стеснения говорили в школе. Какое самоуважение можно воспитать в ребенке, определив его, не так давно оторвавшегося от материнской груди, в разряд «дураков»? «Класс коррекции», – тактично поправляла мама, но я знала, что и ее передергивает от этих нововведений.
– Таким образом мы научим их только одному – легко терять друзей, – сказала она еще до болезни. – Им уже не узнать, что класс может стать настоящей семьей, как когда-то было у нас…
«Так что же с Алешкой?»
Я не стала повторять вопрос вслух, дети и без того догадывались, кто с первого класса был моим любимцем. Сначала я обратила внимание на его царское имя и поинтересовалась у Алешкиной матери, может, каким-нибудь боком…
«Если только из крепостных Романовых», – усмехнулась она и сразу расположила меня к себе.
И вправду, в Алешкиной внешности было мало аристократизма, разве что каштановые кудри, вечно растрепанные. У него было круглое, невероятно подвижное, веселое лицо, и весь он был этаким крепеньким живчиком. Разговаривая, он слегка шепелявил и слишком торопился, глотая окончания, поэтому некоторым учителям его речь казалась невнятной, но я отлично его понимала. Ему всегда было что сказать, и говорил Алешка очень грамотно. Но при этом все перемены заполнялись Алешкиными воплями, гиканьем и хохотом. Редкая драка или игра проходила без его участия. Он был нормальным, современным мальчишкой, единственным сыном в обеспеченной семье, с бабушками и дедушками. У него было все, но мне явственно виделась тайная, лермонтовская, печаль в его лукавых карих глазах, и так хотелось защитить маленького мальчика с царской фамилией от всех ветров, ждущих его впереди.
Я с сожалением подумала, что не увижу Алешку сегодня, и представила его пройдошливую физиономию на пухлой подушке, и тут меня кольнула внезапная догадка. На несколько секунд я словно оцепенела, потом кинулась к своему пальто и начала одеваться.
– Наталья Владимировна, вы куда? – протянули сразу несколько голосов.
– Сейчас уже будет звонок, пойдете в класс. Соня, вот тебе ключ, закроешь здесь. Потом отдашь, только не забудь. И скажешь, что мне срочно понадобилось вернуться домой. Я… Я утюг оставила включенным.
Они восторженно завизжали мне вслед, предвкушая беду, и я на бегу погрозила им кулаком.
Никогда раньше не приходилось мне добираться до дому бегом, и оказалось, что я живу дальше, а бегаю хуже, чем предполагала. Сердце норовило разорвать мне горло и окунуться в усыпляющий холод сугроба. Забежав в подъезд, я упала на перила, но из подвала пахнуло так, что мое сознание мигом прояснилось.
Домой я вошла уже готовой к бою и с порога громко позвала Глеба. Но вместо него появилась Лэрис, весь вид которой говорил о том, что она готова к бою не меньше меня.
– Чего ты? – неласково спросила она, теребя прядь отросших волос. – Забыла что-то?
– Позови Глеба.
– Зачем?
– Позови. Сейчас я докажу, что вся ваша затея никуда не годится.
– Тебе придется подождать, – Лэрис ничуть не встревожилась. – Недолго, буквально пару минут.
– А чем он так занят?
Не моргнув глазом Лэрис пояснила:
– Его тошнит. Он там корчится над унитазом. Если хочешь, иди к нему.
– Нет уж, спасибо. Это после вчерашнего?
– После сегодняшнего. Что ты наговорила ему? Он и так перебрал вчера, сегодня нельзя было добавлять, а после разговора с тобой он как взбесился. Теперь вот, пожалуйста!
– Ничего я ему не говорила, не сваливай на меня. Давно он этим занимается?
– Курит травку? Еще с армии. Там многие начинают.
– Какая же на Севере травка?
Лэрис наставительно произнесла:
– Травка есть везде.
Прижав палец к губам, она прислушалась и сочувственно вздохнула:
– Ишь, как выворачивает… Подожди-ка…
Она поспешно скрылась в нашем совмещенном санузле и что-то тихо сказала Глебу. Мне были видны только его босые и выразительные, как у рембрандтовского блудного сына, ступни.
Когда же Глеб, наконец, появился, на него было жалко смотреть. На бледном мокром лице по-стариковски выделялись набрякшие под глазами, покрасневшие мешки, а лоб был исполосован болезненными морщинами.
– Ты меня звала?
– Можешь подойти поближе?
Прежде чем сделать несколько шагов, Глеб скривился и прикрыл рукой рот. Он должен был бы вызвать омерзение, но его непроизвольное движение вдруг отозвалось ощущением физической неловкости, и я впервые испытала к нему подобие жалости.
– Ну и что? – спросила Лэрис, наблюдая за нами, и я услышала долгожданную тревогу в ее голосе.
– Посмотри мне в глаза.
– Может, мне еще упасть на колени?
– Вот! Я так и знала! У него же карие глаза. Как у Алешки… А у Андрея, если помнишь, были синие. Мама еще говорила, что синеглазый брюнет – это неотразимо.
– На мой взгляд, кареглазый блондин не хуже, – тотчас заспорила Лэрис. – Я же перекрасила его… Но ты права, конечно, глаза у него откровенно карие. Думаешь, я этого не заметила? Да ты меня просто недооцениваешь!
Ее переполняло ликование, причину которого я не очень понимала. Ласково обняв Глеба, она выпроводила его в комнату и уговорила лечь. Вернувшись ко мне, Лэрис возбужденно зашептала:
– Еще в Москве мы запаслись косметическими линзами, они у Глеба в футляре с жидкостью, можешь проверить.
– Ты прекрасно знаешь, что я не стану проверять.
– Знаю, – согласилась Лэрис. – Но главное, чтоб ты не волновалась. В любой момент он может стать безупречно синеглазым! Ну что? Еще вопросы будут?
Сквозь ее растрепанные волосы алмазно блестело замерзшее окно кухни. Я даже не заметила, когда к нам вернулось солнце.
Лэрис вдруг вытянула руку и ухватила мочку моего уха. Я едва не отшатнулась. Я уже забыла эту ее привычку теребить во время разговора ухо собеседника. Пальцы у нее были крупными и мягкими, согревающими кожу.
– Знаешь, Ташенька, что я тебе скажу, – вкрадчиво продолжала она. – Ты просто боишься свернуть с проторенной колеи, вот и стараешься найти, за что бы зацепиться? Ты сама внушила себе, что шаг вправо, шаг влево – расстрел. Никто не говорил тебе этого. Ты даже побоялась оторваться от матери и уехать учиться.
– Тогда погиб Андрей, я просто не могла оставить маму!
– Ну, не совсем тогда… Да и не случись ничего, ты бы все равно осталась здесь. Ты просто прикрыла его смертью свою патологическую трусость. Все за тебя всегда решала мама: ты и книжки ее читала, и говорила ее словами, наверное, даже думала ее мыслями, а себя самой ты всегда боялась. Почему, Наташа? Что в тебе такого страшного? Ты куда? Я ведь с тобой разговариваю!
Снег всхлипнул под ногами, когда я выскочила из подъезда. Снег всегда плачет, когда рядом люди.
На втором году жизни с нашей кошкой случилось небольшое помешательство на почве нереализованного материнского инстинкта. Мы застали ее за сооружением «гнезда» из наших вещей, оставленных без присмотра.
– Я слышала, что такое случается с собаками, – удивилась тогда мама. – Но чтобы кошка…
Несколько дней Цеска провела в «гнезде», тщательно вылизывая живот. Мама пыталась забрать ее к себе в постель, однако кошка упрямо возвращалась на свой пост. Но однажды она вышла из своего убежища и больше не подошла к нему.
Даже кошке не под силу победить законы природы.
Когда я вернулась, у моих детей уже заканчивался первый урок. Забравшись в «закуток», я уткнулась в чью-то забытую на столе шапку, пряча горящее лицо. Теплый кроличий мех щекотал щеки, и казалось, что зверек еще может ожить. Андрей бы с легкостью мог поверить в это, а Лэрис… Она бы сделала все, чтобы это осуществить. И, может быть, ей даже удалось бы.
В пустом коридоре раздались чьи-то шаги, и я заставила себя подняться. Когда мать Алешки Романова заглянула в мою сумрачную нору, я уже была на ногах.
– Доброе утро, – улыбнулась Романова. – Я такая растяпа, ключи от дома забыла. Хочу продукты занести да опять на работу, а то, боюсь, сметана прокиснет. Вы Алешку не позовете? Пусть мне свой ключ вынесет.
Она улыбнулась, а я почувствовала, как у меня все стекленеет внутри. Одно лишь слово, и раздастся звон. Ужасный звон!
– Но… – я перевела дыхание, – его же нет в школе. Он не пришел, я думала – заболел.
Мои последние слова потонули в ee крике. Это была не истерика, ничего похожего на плач. Крик шел изнутри, не из горла, он рвался изо всех пор ее тела, и казалось, что кожа сейчас лопнет. Из упавших сумок выкатились мандарины и палка колбасы, но женщина не видела их. Ее глаза подернулись смертельным страхом.
– Я отправила его в школу! Он ушел в школу! – Она цеплялась за меня, причиняя боль, но я и не думала ее отталкивать.
Когда мне удалось перехватить ее обезумевшие руки и сильно сжать их, я произнесла уверенным, твердым голосом:
– Да успокойтесь же вы! Может, он просто решил прогулять? Ему велели привести отца из-за вчерашней драки, может, испугался и не пошел в школу.
Я сама не верила своим словам, но Романова неожиданно услышала меня.
– Да? – В ее взгляде проснулась мольба. – Вы действительно так думаете? Он ничего не говорил мужу, это точно.
Резкий звонок с урока, от которого я всегда вздрагивала, окончательно привел ее в чувство. Неожиданно ловко собрав продукты, она бросилась к лестнице, я едва поспевала за ней.
– У детей сейчас завтрак, я не могу пойти с вами, – кричала я ей в ухо, пытаясь заглушить рев проснувшейся школы. – Я прибегу, как только начнется урок.
Ей было не до меня. Сейчас я принадлежала к тому враждебному миру, где затерялся ее ребенок, и она шла напролом, сбивая чужих детей, которые тоже больше не существовали. Я отстала и несколько секунд постояла на лестнице, пытаясь справиться с собой. Стекло рухнуло, и все внутри горело от цепких осколков.
Наверное, что-то происходило и с моим лицом: директор, поднимавшаяся в этот момент по лестнице, остановилась возле меня и требовательно спросила, что произошло. Не помню, какие слова я нашла в те минуты, когда необходимость держаться перед Алешкиной матерью отпустила меня, и я начала проваливаться в собственное отчаяние.
Но слова явно были не теми – полное, холодное лицо директора даже не дрогнуло.
– Ну, и чего ты ревешь?
«Я реву?!»
– Он в школу приходил? Ты его видела? Нет. Значит, никакой ответственности не несешь. Чего панику развела?
Мне пришлось даже слегка тряхнуть головой, чтобы смысл услышанного дошел до нужного центра. Я всегда с трудом ее понимала.
– При чем здесь ответственность? Он же пропал! Алешка Романов!
– Опять двадцать пять! Он же не из школы пропал. Надо было мамочке провожать его и сдавать с рук на руки, раз он такой… Теперь пусть милиция ищет, мы-то при чем? Давай, бери себя в руки, у тебя дети вон уже сами в столовую построились. Здравствуйте… Здравствуйте…
Я боялась обернуться ей вслед, потому что внезапно поняла, что же именно мне мучительно хотелось вспомнить, когда передо мной появлялась наша опытная, энергичная, лучшая из лучших директор. Это была фраза из Моэма, те самые слова, которые Джулии говорит ее сын. О том, как ему страшно войти в комнату, если он знает, что мать там одна. Вдруг там не окажется никого… Это ощущение охватывало и меня каждый раз, когда я встречалась с этой красивой, дородной женщиной, слишком откровенно пахнущей дорогими духами. С женщиной, ни разу не поинтересовавшейся здоровьем моей матери.
Отработанным движением я нащупала чью-то руку, и за мной потянулся коротенький строй. Каждая ступенька опускала в бездну отчаяния: я опять ничего не могу сделать… Среди столовских паров, исходящих от размякшей жареной рыбы и комковатого пюре, меня охватила тошнота, но я упрямо продолжала пихать в себя завтрак. Картошка оказалась, как обычно, сладковатой, будто кто-то вечно путал баночки с солью и сахаром, а рыба скользила по тарелке, словно ее только вытащили из воды. Дети украдкой поглядывали на меня и переговаривались шепотом.
Собирая грязную посуду, дежурная ахнула:
– А вон опять Алешкина мама!
Я вскочила, едва не опрокинув стул (кто-то подхватил его сзади), и увидела, как Романова пытается пробраться к нам – красная, запыхавшаяся, все с теми же перегруженными сумками в руках.
– Он дома, дома! – закричала она, пробиваясь сквозь поток школьников. – Вы были правы, он побоялся позвать отца в школу и решил прогулять. А когда мы утром спускались, он помчался вперед и спрятался под ступеньками. Вы же знаете, какая темень у нас в подъездах! Я и не заметила, решила, что Алешка уже убежал в школу. Здесь же всего два шага… А он преспокойненько вернулся домой и просидел целый день у телевизора.
Я испугалась, что сейчас расплачусь:
– Слава богу! Так вы уже из дома? А почему с сумками?
– Да… В самом деле, почему я не оставила их дома? – озадаченно пробормотала Романова и счастливо рассмеялась.
Если не вычесывать кошку, она может наглотаться собственной шерсти до того, что в животе у нее образуется плотный комок. И тогда необходима операция, иначе животное может погибнуть.
Почему-то именно вычесывать Принцессу я постоянно забывала, и когда внезапно спохватывалась, то с ужасом представляла, как легко могу стать причиной гибели своей любимицы. Тут же хватала железный гребень (пластмассовый электризуется о шерсть), ловила кошку и, вопреки ее желанию, проводила процедуру. Но после этого мое чувство ответственности опять надолго засыпало.
После обеда на пластиковом подносе остались две, даже на вид теплые, булочки. Алешки не было, а я не смогла съесть свою. Долго посматривала на них, прежде чем решилась что-то забрать из столовой. Мама никогда не позволяла этого. Обернутые тонкой бумагой, булочки грели руки – зимой в школе всегда было холодно. Слесарь то и дело врывался во время урока в класс и с озабоченным видом ощупывал батареи, но эти настойчивые манипуляции их не согревали. К счастью, дети за урок едва успевали остыть от перемены. Оставалось завидовать их природному умению согреваться, а самой кутаться в подаренную гардеробщицей шаль.
Потом, так и не преодолев внутреннюю дрожь, было зябко возвращаться домой посуровевшей улицей, еще не оживленной, не освещенной разноцветными фонарями. Булочки уже не сочились теплом, хотя я несла их под пальто, осторожно, как новорожденных котят, прижимая к телу.
Еще на лестничной площадке, задержав ключ у замочной скважины, я услышала голос Лэрис, выкрикивавшей ругательства. Было странно слышать такие слова из-за нашей двери, будто в опустевшую квартиру вселился злой дух и буйствует на свободе. Каждый из соседей наверняка уже приложил ухо к отсыревшей за зиму двери, чтоб было о чем поговорить за ужином.
Тихонечко, боясь угодить в поток раскаленной лавы, я проскользнула внутрь, разделась и, прихватив остывшие булочки, на цыпочках прошла в комнату. Хотя Лэрис металась, заполняя все небольшое пространство, первым я увидела посвежевшее лицо Глеба, откровенно любующегося неукротимостью стихии с дивана, как со спасательной лодки. Не замечая меня, Лэрис со всей силы припечатала подоконник и чуть ли не зарычала. Мне в голову не пришло ничего более умного, чем сказать:
– Привет! Я вижу, вы тут не скучаете.
– О! – радостно воскликнул Глеб и энергичными знаками принялся заманивать меня на диван. – Скорее, пока тебя не затоптали! Перебежками, я прикрою! Что это у тебя?
Он бесцеремонно отобрал у меня пакетик с булочками и, развернув, издал восторженный вопль.
– Лэрис, продолжай, прошу тебя! А мы пока перекусим. Выспался я на славу, теперь хочется хлеба и зрелищ.
Вторая булочка предназначалась для Лэрис, но у меня вдруг проснулся такой аппетит, что я не смогла отказаться.
– Что происходит? – поинтересовалась я и с удовольствием надкусила сладкую сдобу.
– Последняя плюха идиотам! Очередной «инвест» отдал концы. Нам представилась уникальная возможность наблюдать за проявлением скорби одного из вкладчиков. Лэрис, не отвлекайся, пожалуйста!
– Пошел к черту!
– Лучше бы ты проиграла их в рулетку, честное слово! Там хоть надежда на выигрыш остается. Азарт, к тому же, не последнее дело…
– Можно подумать, ты играл! – Лэрис плюхнулась в кресло, и взгляд ее впился в одну точку. – Кошмар, просто кошмар…
– Ты много потеряла?
Я протянула ей половинку булочки, Лэрис взяла, не глядя.
– В этом доме найдется хоть что-нибудь выпить? Или как за кофе придется бежать в киоск на другой конец города?
Ей снова удалось застать меня врасплох. Пойти навстречу означало раскрыть свой тайник в кладовой, о существовании которого не подозревала даже мама. И уж, конечно, мне не хотелось делиться своими секретами с Лэрис. Особенно с Лэрис. Но я не могла и не поддержать ее.
Они молча проследили за мной, и, вернувшись, с початой бутылкой, я обнаружила на их лицах странную озабоченность.
– Наливай, – я сунула бутылку Глебу и достала маленькие рюмки. – Кажется, там колбаса оставалась в холодильнике.
– Я принесу, – с готовностью вызвалась Лэрис и легко выскользнула из комнаты.
– Почему ты ее прячешь? – вполголоса спросил Глеб, аккуратно разливая водку.
– Какое тебе дело? Мама не выносит даже вида этой отравы. Наверняка наш отец крепко выпивал. Он же был поэтом… Лэрис уже сообщила тебе?
– А ты делаешь только то, что нравится твоей маме?
– Мне только исполнилось двадцать. Считаешь, уже пора хамить ей в лицо?
– Я считаю, что если мать любит… своих детей, то она сможет принять и оправдать все, что с ними происходит.
– Ты не понимаешь! – Я изнывала от бессилия объяснить ему. – Наша мама – это что-то особенное! Она… чистая, понимаешь? У нее даже помыслы чисты, не говоря уж о поступках. Она просто не переживет, если узнает обо мне что-нибудь… плохое.
От болезненной гримасы, исказившей лицо Глеба, мне становилось еще тяжелее. Боль, разделенная с ним, почему-то возвращалась ко мне удвоенной. Уверенным движением он взял мою руку и начал медленно перебирать пальцы. Это был не тот человек, который корчился над унитазом сегодня утром, но и не тот, с которым мы только что потешались над Лэрис. «Сколько же лиц и душ таится в тебе?» – с невольным страхом подумала я, хотя он, напротив, пытался меня успокоить.
– Я тоже так думал… о своей матери. И это вычеркнуло из моей жизни несколько лет. Но Лэрис удалось убедить меня в том, о чем я только что говорил тебе. Мать способна понять даже самое мерзкое в тебе.
– Я думала, вы познакомились с Лэрис уже после смерти твоей мамы.
Он вскинул голову, и в темных глазах промелькнуло что-то недоброе, угрожающее. Разжав пальцы, он отпустил меня, но в этот момент я заметила у него на запястье маленькую татуировку – четырехзначное число. Потянулась разглядеть ее, но Глеб отдернул руку так, словно я ударила его плетью. Водка расплескалась, и на салфетке расплылось коричневое пятно.
– Что тебе надо? – Глеб вскочил, сдернул салфетку и, скомкав, снова швырнул ее на стол.
– Да что ты? Я просто хотела взглянуть. Что это у тебя?
– Ничего. Глупость одна.
О проекте
О подписке