Глава 5

Слоняясь среди гостей, Женька и не скрывала того, что непривычная злость нарастает в ней, заставляя поеживаться, как от колючей шерсти, раздражающей кожу. Им так хорошо тут втроем, ну, вчетвером, считая Огарка. А сейчас чужие люди в доме, который тоже пока не стал родным. А вдруг стены впитают не ту ауру? И опять Светлане придется обходить со свечкой все комнаты, все углы, нашептывая что-то, наверное, уговаривая дом принять и полюбить их. Или, по крайней мере, дать им наконец пожить спокойно.

Последние три года в старой квартире были похожи на кошмар. Ожидание переезда, который, как линия горизонта, с каждым днем уползал дальше и дальше, наэлектризовало все: истертый палас на полу большой комнаты (в другой не было ничего, голые доски), ручку древнего холодильника «Памир», одежду, ладони… Их било друг от друга током. Тесно, так тесно!

А еще в старой квартире умирала бабушка, в одночасье, после инсульта, превратившаяся в другого человека. Не в человека даже, а… Женька не могла подобрать слова. Обычно таких сравнивают с растением, но растение ведь не мажет стены калом, не пытается сбежать из дома на ночь глядя, чтобы заставить всех троих побегать по морозу, не ест вилкой суп…

«Но ведь она – живая», – уговаривала себя Женька после очередного приступа ненависти, заставлявшей ее кричать бабушке, изорвавшей на клочки ее учебники: «Чтоб ты сдохла! Один вред от тебя!» А та не понимала и улыбалась через окно уходящему солнцу, может быть, уговаривая забрать ее с собой. И у Женьки лицо горело до того, что кожа, казалось, вот-вот лопнет: «Она ведь живая, нельзя так…»

Рената влетала в эту угрюмую квартирку, как светлая фея. За ней тянулась гирлянда забавных эпизодов, которые она весь день собирала для дочери. И для выжившей из ума матери. Женька могла поклясться, что веселый голос Ренаты пробивался в сознание бабушки. И та улыбалась уже осмысленно, получая удовольствие от общения с дочерью, способной смеяться…

– Я хочу быть такой, как ты, – признавалась Женька не раз. – Приносить с собой свет… Но у меня не получается.

– Ты лучше меня! Умнее, красивее. – Рената произносила это так убежденно, что дочь начинала верить.

И они опять припадали друг к другу, не для того, чтобы подпитаться энергией, а напротив – с желанием поделиться.

Потому-то сейчас Женьке было так обидно за мать: напустила в дом чужих людей, старается угодить им, понравиться… Зачем это ей? Она и так лучше всех. Убеждение в этом с годами только усиливалось, хотя Женька не раз читала, будто своих матерей любят только в раннем детстве. Но Рената по-прежнему оставалась смыслом ее жизни, и, когда матери не было дома, Женька тосковала по ней, не находила себе места.

Светлана не могла заменить сестру, у нее самой истощались жизненные силы, если Ренаты слишком долго не оказывалось рядом. И только в присутствии сестры Светлана оживала и тоже начинала искриться, острить, и тогда пространство заполнялось смехом, от которого у их кота подергивались уши. Но Огарок терпел. Наверное, дал себе слово безропотно сносить все причуды этих женщин, подобравших его котенком на пепелище церкви…

Выскользнув из дома, Женька быстро обошла участок, принадлежавший им, и направилась в лес. Ей понравился лес – смешанный, не скучный. Сейчас все в нем только вспоминало себя таким, каким было прошлым летом: лопушки выросли размером с подорожники, папоротник был не крупнее листьев петрушки. Если не поднимать глаза, вокруг было кукольное царство, Женьке даже стало жаль, что больше нельзя усесться с игрушками прямо на траве, не опасаясь клещей…

Желая отогнать соблазн, она подняла голову и, пытаясь увидеть все вокруг Мишкиными глазами, улыбнулась смешному, бутылочному стволу сосны, проследила темный блеск рябиновой кожи, наводящий на мысль о старом столовом серебре. Перезрелые, словно раздутые ветром пушинки вербы золотились на солнце, сливаясь в светящееся облако.

– Хорошее место, – подумалось вслух, и она испуганно оглянулась, но никто не вышел из дома вслед за ней.

Здесь легко дышалось, хотя и в доме был свежий воздух – Женька еще раз убедилась в этом, вернувшись к гостям. Она настороженно всматривалась в лица гостей: «Почти никого и не знаю. В ту квартиру маме стыдно было людей приглашать…»

Единственная из семьи, Рената сразу почувствовала себя своей в новом жилище. У нее не вызывали робости ни массивные блестящие краны, с которыми она одна тут же сообразила, как справиться, ни белые кожаные диваны в гостиной – Рената плюхнулась на один из них, как только поставила сумки с одеждой. Прямо в джинсах…

Она с ходу запомнила, в каком окне появляется солнце и откуда лучше любоваться закатом. В первый же вечер Рената научила сестру, как пользоваться духовкой, которую хозяева тоже оставили им. Светланино недоумение по этому поводу она попыталась развеять, отмахнувшись: «Для них это такая мелочь! Если уж они эту половину дома продали куда дешевле, чем могли бы…»

– Воздуха много, – одобрительно отозвался кто-то за Женькиной спиной.

Она обернулась, но говоривший успел отвернуться, смешаться с теми, кто этого заметить не мог. У нее возникло ощущение, что упущен очень важный человек, сумевший уловить главное в том доме, который ей так хотелось и страшно было полюбить, как живое существо. Женька поискала глазами: кому мог принадлежать этот голос? Он напомнил ей Мишкин, но ведь его не было… просто не могло быть среди этих людей…

«Надеюсь, я не дойду до того, чтобы всюду слышать его голос». – Она подумала об этом с опаской, из которой проступила капля сожаления: неужели так и не узнать ей, как это происходит с другими? Один взгляд из миллионов устремляется прямо в сердце, и оно замирает, застигнутое врасплох. Один голос из гигантского хора звучит так, что отзываются струны души…

Женька крепко ухватила невидимые вожжи, остановила эти никчемные сожаления: «Но потом все проходит, даже отголоска не остается. Только у некоторых… И они пишут: “Я помню чудное мгновенье…” Но я не из их числа».

Рядом с матерью она увидела Родиона, и эта картинка показалась естественной, хотя они расстались (Женька была в курсе их романа) уже года два назад. Но эту фразу насчет полноты воздуха произнес не он, его голос Женька узнала бы. Почему он помнился до сих пор? Ведь она никогда не была влюблена в Родиона, мужчины его возраста казались ей такими занудами!

Наверное, все объяснялось тем, что Женька впервые услышала Родиона, сидя в зрительном зале, а все, что происходило на сцене, тогда казалось ей волшебством. Она была просто сражена, когда один из этих почти мифических персонажей начал ухаживать за ее матерью, конечно, лучшей, но обычной женщиной. Светлана усмехнулась тогда в ответ на поток изумленных Женькиных восклицаний: «И боги спускаются на землю…»

Сама Светлана сейчас разговаривала с Ванечкой Калюжным – «дребезжащей пластинкой», как Женька окрестила его еще в детстве. Ей запрещали смеяться над его манерой исполнения, и потому дух противоречия каждый раз, когда Ванечка брал гитару, посылал смешинку.

«Сейчас уговорит его спеть! – Женька заранее прикусила губу. – Хотя его и уговаривать не надо. Рад стараться».

В душе она немного завидовала Ванечке, потому что всегда мечтала овладеть гитарой, вожделела к ней, как к человеку, который откровенно избегает близости, но все не хватало времени заняться этим всерьез. Сейчас Женька пробовала себя в журналистике, писала рецензии на новые спектакли, репортажи с мест происшествий, статьи о молодежных проблемах – словом, бралась за все подряд, надеясь хоть чем-нибудь зацепить главного редактора, который смотрел на нее, как на щенка, нахально пытающегося пробиться в стаю.

– Давайте послушаем! – призвала Светлана, чуть повысив свой хриплый, низкий голос. – Иван принес нам новую песню.

«Опять посвященную тебе!» – про себя добавила Женька с ехидцей. Ей было и приятно, и немного смешно то, как трогательно этот человек влюблен в ее тетку. Наверное, даже не замечает, что Светлана стала похожа на старую собаку с обвисшими брылями. Посветлевшие с годами глаза странным образом выпучились, как у рыбы, а профиль вытянулся вперед небрежно нарисованной объединяющей скобкой. Только густые, длинные волосы потрясающего орехового цвета источали блеск юности и запах леса – так было, даже когда они жили в городе.

Женьке казалось, эти волосы делают Светлану похожей на лесную колдунью. Не ту, киношную, красота которой – дело гримеров, а настоящую, странноватую, постаревшую, в чем-то даже уродливую, как отдельные сучья сосны. Зато живую, завораживающую своей естественностью, неправильностью, что мешало видеть в ней взрослого человека, от которого следует скрывать секреты. И некоторые Женька не скрывала.

Только в Светланиной памяти остался день, когда племянница явилась домой утром, непроспавшаяся, с трудом вспомнившая, с кем провела ночь. Рената тогда угодила в больницу с аппендицитом и осталась в полном неведении насчет той ночи, которую Женьке и вспоминать-то было противно. И Светлана сразу угадала это ее отвращение к себе самой и не стала подливать масла в огонь – и без того жжет девчонке душу, сама себя наказала. Пару дней Женька не могла поднять на нее глаз и злилась на то, что до такой степени стыдится себя, а потом Светлана встретила ее с работы (тогда – курьером) свежеиспеченным тортом и прохрипела:

– Мы – семья, малыш. Значит, все поймем, все простим. Не о чем и беспокоиться. Пожалуйста, помни это.

И Женька разревелась прямо на пороге… Ей была невыносима мысль, что она может разочаровать маму, но Рената не услышала от сестры ни намека.

Разве Ванечка Калюжный знал такую Светлану? А может, и знал, их отношения были для Женьки хоть и не особенно интересной, но тайной. За что-то ведь он любил ее целую жизнь…

Они встретились взглядом, наверное, Иван почувствовал, что Женька рассматривает его. С его узкого лица ее взгляд тотчас соскользнул – на чем там задерживаться? Все щелочками – глаза, рот, и голос такой же, будто мелко дробится, просачиваясь сквозь отверстие, вроде того, что делают в почтовых ящиках.

На секунду Женька задумалась без насмешки: можно ли его песни назвать письмами? Есть в них какая-то исповедальность, в которую – не будь Ванечка Ванечкой – она непременно влюбилась бы, ведь в поэзии, в прозе, в музыке только это и признавала. Но этот смешной, слишком знакомый человек – разве он мог вызвать восхищение?

Светлана тоже заметила, что племяшка, сердито прищурившись, изучает их с Ванечкой совместимость, хотя час назад обговорили то, на каком все это уровне. До любви не поднимется никогда.

«Бедная, – не в первый раз она подумала о Женьке с такой пронзительной жалостью, что сердце зашлось. – Мы все время втягиваем ее в свой возраст, а ей тут скучно, неловко. Полевой цветок с пушистой головкой среди толстокожих комнатных растений… Девчонке кислорода среди нас не хватает».

Продолжая кивать Ванечке, она поискала глазами сестру. Но первым делом увидела кота, восседавшего между белыми балясинами лестницы, ведущей на второй этаж. Маленьким Огарок прятался от гостей, забивался под диван или куда-нибудь еще, и потом приходилось искать его и вытаскивать. Но в этом доме кот почувствовал себя хозяином – его ведь пустили первым! И наблюдал за чужими людьми с презрительным спокойствием: «Вы уйдете, а я останусь».

Правда, эту уверенность Огарок обрел не сразу. В первый вечер от ужаса забился куда-то, и разыскная операция трех женщин не дала результатов. Рената решила оставить кота в покое: ночью сам выберется, все обследует, выберет себе место…

Собственно, так и произошло. Уже утром Огарок изволил позавтракать, а вечером поужинать. Уморить себя голодом кот не пытался… Проблема была в другом: он категорически отказывался сходить в лоток. Хотя Рената первым делом показала ему, где справлять свои кошачьи нужды, и даже, не жалея ногтей, поскребла, всем видом изображая неземное удовольствие. Но кот не спешил ей верить…

– Да он уже надул где-нибудь! – веселилась Женька. – По запаху найдем.

Но последствий кошачьей анархии не обнаруживалось, и сестры заволновались всерьез. Как человек своего времени, Рената схватила гаджет и начала набирать в «Гугле»: «После переезда…»

И тут ее разобрал смех! Тыча телефоном сестре в лицо, она стонала от смеха:

– Ты посмотри, посмотри! Какой перечень высветился: кот не ест, кот не пьет, кот не ходит в лоток, кот гадит где попало… И все только про котов!

– Земля вращается не вокруг солнца, а вокруг котика, – подхватила Светлана. – Просто на него больно смотреть, и мы не можем разглядеть ни ушей, ни усов.

Просмеявшись, Рената вычитала на одном из «звериных» сайтов, что кот может протерпеть четыре дня, и успокоилась, ведь прошло только три. Ее расслабленность теплой волной прошла по дому, вымыла кота из-под кресла и донесла до лотка, в который он тут же благополучно и сходил.

Это грандиозное событие девицы Косаревы отметили бурно, открыв бутылку шампанского, припасенного к новоселью. Но облегчение Огарка они дружно признали более важным.

Коту бокал не предложили, поэтому он гордо прошествовал назад к креслу, но больше не стал прятаться под ним. Отныне и навечно это был его трон и его кошачье царство.

Светлана еле отыскала взглядом сестру с Родионом. Они забились в темный угол и зыбко покачивались там двумя растушеванными тенями. Когда-то они имели четкие контуры, потому что отношения их были определены и понятны обоим. А теперь все расплылось, потеряло очертания, и лишь из-за того, что Рената страдала паническим страхом перед протяженностью отношений. Это своего рода клаустрофобия: боязнь пространства, замкнутого в одном человеке.

Или ей просто не встретился человек, несущий в себе безграничность, какую сама Светлана почувствовала в Петре, когда еще даже не его самого, а картины его увидела? Увидела то, что могла бы нарисовать сама, если б умела. В этих полотнах был тот же дух, наполнявший и ее книги того времени. Такой же воздух, те же прозрачные краски.

Светлана писала так до того дня, когда Петю убили и с ним кончилось все. Слова кончились, мысли. Она разом перестала и видеть, и чувствовать, и думать разучилась, только сюжеты сколачивать еще было под силу. Что-то и в ней самой не то чтобы умерло, а словно пересохло: русло осталось, но наполнить его было нечем.

Ее не оставляло ощущение, будто все вокруг ждали, что трагедия ее выплеснется новыми страницами, как у Лиснянской^[2]. А ей не писалось. Совсем. И Светлана никому не могла объяснить (да и не бралась!), что это любовь билась в крови особыми, только ее словами. При жизни Петр щедро раздавал себя ее героям: одному – ночной шепот, другому – дневные причуды, третьему…

Когда его не стало, Светланино воображение обезлюдело. Герои ее детективов людьми не были, их не нужно было рожать в муках и радости. Сплошные картонные, шаржированные муляжи. Но этот жанр и не требовал большего. Светлана вопрошала с горечью: «Как их можно читать? Почему это продается такими гигантскими тиражами? Мои книги так не продавались. Вообще почти не продавались. При нашей с Петей жизни. Как несправедливо. Как глупо…»

Теперь вокруг плескалась пустота, мешала дышать, проникала внутрь. Светлана хваталась за плечи, щипала кожу, проверяя, не исчезла ли сама, не поглотила ли и ее эта бездна пустоты, втянувшая Петю, не отдавшая его, как она ни просила…

Остывшая мастерская потерянно смотрела неоконченными портретами, в том числе и ее – первым и единственным. Над ним Петр работал неторопливо, так наивно уверенный, что они будут жить долго и счастливо… Как посмела она не умереть в один день с ним?! Удержалась на жажде мести, похожей на изжогу, – так же подступала к горлу, требуя крови вместо соды.

А потом оказалось – момент упущен, что-то другое уже держит на этом свете: подросшая племянница, чудесная девочка с пушистыми волосами и глазами олененка, вбежавшего в город; безумная мечта сестры о большом красивом доме для всех, осуществить которую, как выяснилось, без Светланы ей не под силу. И она почувствовала себя обязанной помочь им, спасти родных, раз не смогла спасти любимого.

Тем более это было несложно. Читатели детективов не требовали подбирать особую, именно для этой книги, мелодику языка, можно было писать по одной схеме, не задумываясь, как сочетаются слова и сочетаются ли вообще. Все принималось, все проходило…

Светлану передергивало от собственной униженности: это же все равно что заниматься проституцией, пережив великую любовь. И цель была та же, и оправдания, как у падших женщин Достоевского: «Я же не для себя стараюсь…»

Одно утешало: издательство сразу предложило ей взять псевдоним, своего имени она не замарала. Теперь, когда Светлана отстранилась, за Татьяну Днепрову, пыхтя от усталости, строчит целая группа товарищей, изо дня в день откалывая по кусочку от своего таланта и меняя эти драгоценные крохи на золотые монеты.

«Кому он поет эту песню? – чуть улыбаясь Ванечке, подумала она с раздражением. – Той меня давно нет, и ей уже не возродиться. А может, той дамы и не было во мне, такая удержала бы себя на пьедестале. Я и не стояла на нем никогда…»

Погладив ее по плечу, мимо скользнула Рената, до блеска в глазах упивающаяся восторгами тех, у кого не было старшей сестры, способной заложить свою душу. Светлана повернулась, успела взглядом схватить тонкость профиля: «Господи, вот же красавица!» Это подумалось отстраненно, не по-родственному.

Рената была бы рада услышать это, она тоже порядком выдохлась за годы Больших Накоплений. Ноги сбила, бегая по городу за клиентами, телефон из рук не выпускала, даже в ванную с собой брала, за обедом рядом с тарелкой клала. Светлана готовила эти обеды на всех с радостью: хоть на час оторваться от этих чертовых кровавых рукописей! Она называла себя ходячей газовой камерой: «Во мне сейчас целые горы посиневших трупов. Вот что необходимо для высшей цели!»

А цель и вправду была неплохой. Светлана незаметно обвела взглядом золотистые стены гостиной, на которых будто осела солнечная пыльца. Рената растолковала, что в народе такие обои называют «под фетр», их не каждый может себе позволить. Старшей сестре досталась зеленая спальня с растительным орнаментом, она мрачно пошутила: «Чтобы глаз отдыхал после моря крови».

Рената влюбилась в персикового цвета будуар, а в комнате, которую выбрала Женька, стены были покрыты маленькими черными иероглифами, а оба окна закрывались занавесями из бамбука. Едва ступив на порог, племянница шаловливо оттянула внешние уголки глаз:

– Японский стиль!

– Япона мама, – пробормотала Светлана, но оценила минимализм обстановки: много света и почти никакой мебели, только раздвижной зеркальный шкаф, низкая кушетка с ортопедическим матрацем и небольшой компьютерный столик у окна.

Правда, самого компьютера не было, и это огорчило Женьку, но Светлана призвала ее:

– Не зажирайся, малыш! Они и так ушли отсюда, считай, с пустыми руками.

– Они могли запросить в два раза больше, учитывая все это! – Рената прыгала по кухне, как девочка, оглаживая большой холодильник, микроволновку, керамическую плиту с большой духовкой.

Светлана настороженно заметила:

– Это и удивляет.

Но сестра ее не услышала.

Она вообще ничего не желала слышать о каких-либо странностях этого дома, вернее, его бывших хозяев. Мало ли на что могли срочно понадобиться деньги, вот и продали половину дома. А других покупателей Рената сама отсекла, так что цена и не могла подскочить, да и установила ее коллега по минимуму. По ее же просьбе, разумеется.

В том, что бывшие хозяева знакомиться не желают, Рената тоже не видела ничего противоестественного: когда у людей финансовые проблемы, им не особенно приятно общаться с теми, кто в курсе…

– Я-то этих всех созвала потому, что мы свои уже решили, – счастливо улыбаясь, сказала она о сегодняшних гостях.

– Как хочешь, малыш, – привычно отозвалась Светлана. – Лишь бы тебе хорошо было.