Глава 5

Еще ни разу день не тянулся для Сони с такой тоскливой бесконечностью. Она перечитала накопившиеся газеты, теперь их было не так уж и много, помогла матери с обедом, сыграла с отчимом в шахматы и не заметила проигрыша, а день никак не мог разразиться звонком. Этот своенравный парень мешал ее планам, из-за него срывалась выгодная сделка. Соня швырнула на кровать приготовленную сумочку и бросилась к телефону. Но, сняв трубку, остановилась: «Он заставляет меня нервничать. Это недопустимо. Я решила, что все и впрямь пройдет как по маслу, но у него может быть своя тактика. Ведь чем-то он берет всех этих женщин…»

Ей тут же представились его крепкая и в то же время изящная шея, развернутые плечи, руки, от одного вида которых бросало в озноб… Мышцы его нельзя было назвать рельефными, но во всем теле чувствовалась такая сила, которой не хотелось сопротивляться. И, несмотря на это, Денис был до обидного слаб…

Собравшись, Соня перевела дыхание и пробежала пальцами по кнопкам с легко запомнившимися цифрами. К телефону подошла Зимина. Внятно назвавшись, Соня спросила:

– Где он? Куда он пропал?

Последовала тягучая пауза, видимо, Нина Викторовна проверяла, не слышен ли их разговор. Потом Соня услышала приглушенный голос:

– Он дома. Заперся в своей комнате. Я думала, вы договорились на вечер.

– Он передал мне утром цветы и пропал.

– Какие именно цветы?

– Розы. Вас интересует стоимость букета?

– Нет, нет. Ну что вы! Я лишь хотела узнать, не изменились ли его вкусы. Он всем всегда дарит розы.

«Она рассчитывала задеть мое самолюбие или полагает, что при данных обстоятельствах я не должна выделяться из общей массы?» Соня недовольно переложила трубку и продолжила:

– Что же делать? А если у него нет никаких планов на мой счет?

Немного помолчав, Зимина вздохнула:

– Боюсь, что наоборот. Я видела у него на столе фотографию матери.

– И о чем это говорит?

– Вы очень на нее похожи.

– Ах, вот как?! Почему же вы меня не предупредили?

– Разве это имеет значение?

– Все имеет значение. Любая мелочь.

– Об этом я не подумала, – холодно ответила Нина Викторовна.

– Меня ждут еще какие-нибудь неожиданности?

– Н-не знаю. Денис – мальчик труднопредсказуемый.

– Ну хорошо, а что мне сейчас делать? Он не давал мне своего номера, я не могу позвонить ему первой.

– Я понимаю. Наверное, придется ждать. Знаете, он сильно не в духе. С ним это случается крайне редко. Вы не обидели его вчера?

– Нет, я вела себя очень ровно.

– Может, это его и ранило? Он ведь избалованный мальчик. Вы не должны выбивать его из колеи, вдруг болезнь начнет прогрессировать?

– Прикажете повиснуть у него на шее?

– Смотрите не перегните палку, – угрожающе предупредила Зимина. – Вдруг ваше сходство с его матерью и без того потрясло мальчика?

– Почему вы все время зовете его мальчиком? Он производит впечатление…

Зимина прервала ее:

– Я знаю, какое он производит впечатление. Но в душе он совсем еще ребенок. Я бы не доверила его вам, если б вы не пользовались репутацией хорошего специалиста.

– Спасибо, но мне уже известно, какой репутацией я пользуюсь.

– Ох, он вышел. Прощайте, – отрывисто произнесла Нина Викторовна и бросила трубку.

Соня с удивлением прислушалась к неожиданному, взахлеб, сердцебиению. Весь день ее тревожили подозрения в начинающейся тахикардии, потому что сердце то и дело сбивалось и отстукивало какие-то туземные ритмы, словно кричало о чем-то, а Соня не знала этой звуковой азбуки.

«Он вышел, – думала она, пытаясь сосредоточиться на дыхательной гимнастике. – Он идет ко мне. Он не должен обмануться в своих ожиданиях. А я не должна выделяться из общей массы. Но тогда все должно быть как всегда и со всеми. Все. Разве меня это пугает?»

– Что ты мечешься, как тигр по клетке? – недовольно спросил отчим, опустив газету. – У тебя неприятности? Что-нибудь на работе?

– Почему обязательно на работе? – раздраженно ответила Соня, удержавшись за ручку балконной двери.

Седые брови отчима приподнялись от удивления.

– Ты завела роман?

– Да какой там роман?! Разве у меня есть время на романы? Да и с кем их заводить?

Валерий Ильич невозмутимо указал верхним краем газеты на цветы, красовавшиеся на столе. Их яркие вытянутые бутоны подрагивали от сквозняка, и в полированной глади стола колебалось темное пятно. Соне захотелось прижаться лицом к прохладным лепесткам, но так делали героини мелодрам, и это всегда смешило ее. Раньше смешило. Когда никто не дарил ей розы целыми охапками.

– Очевидно, с тем, кто притащил этот букет, – неодобрительно продолжил отчим. – Лучше бы он подарил одну розу. Это дешевле и элегантнее.

– Он поступил так, как ему захотелось, – с неожиданной обидой ответила Соня.

– Он что, всегда так поступает?

– Всегда.

– Он ненормальный?

– Вы его еще не видели, а уже пытаетесь ставить диагноз.

– Нормальный человек не бросается следом за своими желаниями.

Соня усмехнулась:

– Тогда я – самый нормальный человек на свете. Я никогда не следую своим желаниям.

Но Валерий Ильич был непреклонен:

– Это тоже ненормально. Во всем должна быть разумная середина. Я каждый день доказываю это женщинам, желающим купить у меня двадцать-тридцать лет своей жизни.

– И на чем же вы заканчиваете торг?

– На десяти-пятнадцати годах, не больше. Иначе это будет не только смешно, но и отвратительно.

– Разве молодость может быть отвратительна?

Как всегда, Соня была согласна с отчимом, просто сейчас ей было необходимо поспорить. Невозможно ведь провести целый день, с подозрением следя за стрелкой часов…

– Молодость хороша в свое время, – наставительно произнес Валерий Ильич, и она так и скривилась, поразившись, как ему удается при его-то таланте не замечать произносимых банальностей. Раньше и она не замечала этого.

– А кто знает это время? – спросила Соня из необходимости поддержать разговор, который вдруг перестал ее интересовать. – Мне двадцать пять. Это еще молодость?

– В сравнении со мной – почти юность! А сколько этому, садоводу-любителю?

– Двадцать один. – Она с любопытством отметила, как подпрыгнули лохматые брови. – Это тоже отвратительно?

Отчим оглядел ее с нескрываемым сожалением. Его жалость всегда была с оттенком презрения, и вместо нее Соня предпочла бы хорошую порку.

– Когда женщина начинает засматриваться на мальчиков, это первый признак старения.

С трудом выбравшись из кресла, он бросил на него газету, хмуро посмотрел на розы и выглянул в окно. Смерив его беспристрастным взглядом, Соня нашла, что отчим стал совсем уж мелковат и откровенно плешив. Ей пришло в голову, что если Денис появится здесь со своими роскошными плечами и магнетическим лицом, то отчим совсем съежится от такого соседства, а его беспокойная желчь разольется с такой мощью, что захлестнет и телохранителя. Ей уже слышался язвительный тонкий голос: «Где ты нашла такого секс-болвана? У тебя что, возрастные изменения?»

Она решительно тряхнула головой и, подойдя к окну, встала рядом с отчимом. Даже про себя Соня никогда не называла его отцом, тем более – папой. Но это вовсе не значило, что в их отношениях присутствовала хоть малейшая натянутость. С самого детства Соня была приучена благоговеть перед ним, потому что мать часто с придыханием повторяла: «Это такой талант! Мы с тобой – счастливые женщины. О таком мужчине, как он, можно только мечтать». Хотя Тамара Андреевна не произносила этого вслух, подразумевалось, что Сонин отец был человеком совсем другого сорта. Она не тосковала по нему, потому что совсем не помнила. После развода отец уехал на Дальний Восток (мать усмехалась: дальше некуда!), и Соня ни разу его больше не видела. И все же Валерия Ильича она никогда не звала «папой». Почему-то Соне это казалось противоестественным. И не ласкалась, опасаясь, что он инстинктивно отстранится, а она потом не сможет простить…

Когда же в ее душе возникала внезапная нежность к нему, Соня начинала вести себя грубовато, чтобы заранее оправдать его возможную холодность.

– Ох, Валерий Ильич, – она без труда обхватила его одной рукой за шею, потому что была повыше, – нам ли с вами говорить о старости?

Отчим прикинулся обиженным:

– А при чем тут я? Мы говорим о тебе. Ты замуж-то не собираешься?

– Таких талантов, как вы, в этом городе больше нет…

– Талант, талант! В юности меня очень занимало это понятие, ведь я хотел стать художником.

– Вы им и стали. Пластическая хирургия – это тоже искусство.

– Но я хотел быть художником, – упрямо повторил он. – Самое трудное, самое болезненное – это определить меру собственной одаренности. Насколько ты соответствуешь делу, которому собираешься посвятить жизнь? И никто тебе не сможет помочь в этом, потому что он и сам не Леонардо, значит, ему не дано судить. Если тебя ругают, ты ощетиниваешься, не можешь поверить, начинаешь искать того, кто похвалит. А услышишь похвалу, сомневаешься еще больше, опасаясь, что это из жалости, из человеколюбия.

– И какой же вы нашли выход?

Валерий Ильич по-стариковски поджал губы.

– Я прислушался к себе. В каждом человеке, если он, конечно, психически здоров и не одержим манией величия, есть внутренний камертон, точнее которого не найти. Все дело только в том, чтобы не побояться к нему прислушаться.

– И вы оставили живопись…

– Я оказался не таким уж и трусом. – Он неловко усмехнулся.

Затаив дыхание, Соня быстро произнесла:

– Врач должен быть храбрым, правда? Я тоже пошла на некоторый риск с этим парнем, что принес розы.

– С этим цветочником?

– Он не цветочник. У него свой магазин автомобильных запчастей.

– Прекрасно! Он обеспечит тебе возможность написать диссертацию, ты ведь собираешься…

– Вы меня выпихиваете замуж? Нет, дорогой Валерий Ильич, ничего не выйдет. Он не станет зарабатывать для меня. Он – мой пациент.

Стараясь не волноваться, Соня вкратце передала историю Зимина, с опаской наблюдая, как наливается угрюмостью лицо отчима. Но когда дело хотя бы косвенно касалось медицины, Валерий Ильич проявлял чудеса терпеливости. Выслушав Соню, он лишь подергал носом, тяжеловатым для мелкого лица, и укоризненно произнес:

– Нехорошее дело. Так нельзя, дочка.

На Сониной памяти было всего два-три случая, когда он называл ее дочкой. Ей сразу стало не по себе и захотелось убедить его, что этот рассказ – всего лишь шутка. Глупая, вульгарная шутка! Но он бы уже не поверил…

Расхаживая по комнате, то и дело цепляясь взглядом за пламенеющий букет, Валерий Ильич снова заговорил:

– Душа человека – слишком хрупкий сосуд, чтобы врач позволял себе жонглировать им. Это куда опаснее, чем фокусы, которые я проделываю с лицами. Человек способен выжить, даже когда обожжено до девяноста процентов его кожи. Но если сгорела душа…

Звонок не позволил ему закончить. Испуганно взглянув на Соню, отчим скрылся в кабинете, а она все не могла оторвать взгляда от неба, светлеющего к горизонту, на котором уродливым зигзагом чернела засохшая береза. Погибшая много лет назад, она до сих пор упрямо и воинственно топорщила мертвые ветви. И Соня привыкла к этому противоестественному соседству, как привыкла к своей кровати, что одно время с каждым годом становилась для нее все короче, а потом вдруг перестала уменьшаться, и к старому секретеру, который угрожающе скрипел, когда она слишком наваливалась на крышку, и к пожелтевшему глобусу на книжном шкафу.

Все, что окружало в этот миг Соню, было давно знакомо и привычно, кроме этого оглушительного звонка, что раздавался уже в третий раз. Ей вдруг захотелось убежать в свою комнату, закрыть и дверь, и уши и громко запеть какую-нибудь детскую песенку, слова которой произносишь уже машинально, не задумываясь о смысле. Они сумели бы заглушить этот звонок.

Соня поправила волосы и пошла к двери.