В комнате повисает тишина. Молчание – странное, неловкое и непонятное, от которого я цепенею, потому что после такой прелюдии мужчина не может не хотеть продолжения, но продолжения нет. Перекатываюсь на бок и поднимаю голову: Арсен лежит на локте, и, подперев рукой голову, глядит на меня. В темноте мне не видно выражения его лица (только его глаза блестят), но дыхание у него уже ровное. Почувствовав мое замешательство, он берет мою кисть и подносит к губам.

– Саш, – поцеловал костяшки, лизнул мизинец, – ты прости, но у нас с тобой был очень тяжелый день. – Чуть прикусил кончик пальца, а у меня опять мурашки по телу. – У тебя был нервный срыв, у меня – одна очень сложная операция и еще лучший друг в больницу попал. Понимаешь? – Еще один поцелуй, и он отпускает мою руку. – Не обижайся, но мне надо выспаться. Поспать хотя бы часа два. Если можно, пожалуйста, поешь, бутерброды на кухне. Чай в термосе, остальное найдешь в холодильнике. Все, прости, малыш, но я правда устал. – Арсен кладет голову на руку и закрывает глаза. А я медленно сажусь на кровати.

Нет, обиды и злости на него нет – есть лишь понимание, что он меня прочитал и, ухитрившись при этом не унизить ни меня, ни себя, сделал это вот так, а значит, мы снова вернулись к все той же точке отсчета. Резко зажмуриваюсь. Прикусываю губу и мотаю головой. Нет, этот мужчина – нечто! Не похож ни на кого, точно не Соловьев и уж точно не подкаблучник. Впрочем, самое важное Арсен все-таки сделал: избавил меня от последних воспоминаний об Игоре и аккуратно напомнил мне, что сначала я все-таки просто женщина, а он все же мужчина.

Посмотрев на Арсена (судя по глубокому и размеренному дыханию он и правда заснул) выбираюсь из постели. Порылась глазами в куче одежды, которую он мне принес. Футболка, шорты, безразмерные мужские спортивные штаны… Взгляд упал на висящий на кресле темно-зеленый халат. Подхватила его, продела руки в рукава, вытащила из-под ворота хвост волос и мысленно улыбнулась своему виду: халат до пят и даже поясом можно обвязаться три раза. Босиком дошла к двери. Поглядев на Сечина, который успел перевернуться на другой бок, то есть спиной ко мне, и даже голову рукой закрыл, забежала в ванную, выбралась в коридор и внезапно поймала себя на мысли, что мне жутко хочется есть. Кажется, кто-то говорил про бутерброды? Отлично, двумя руками «за», так что идем искать кухню. Открыла дверь и, углядев на столе тарелку с сэндвичами, цапнула бутерброд, откусила и зажмурилась. Боже, какая прелесть – свежий хлеб, хрустящий огурец и мясо, запеченное по-домашнему с каким-то нереальным соусом. Плеснула себе чай в высокую белую кружку и, медленно отпивая из нее, прислонилась бедром к столешнице, раздумывая над тем, что же только что произошло. Кажется, я совершенно не знаю мужчину, спящего сейчас в другой комнате. Хотя, если вдуматься, он всегда ускользал от моего понимания, выбивался из привычной мне логики, и вместе с тем я уже не могла не понимать, что в нем есть то, что заслуживает если не благодарности, то хотя бы элементарного уважения.

«Кто же он?» Задав себе этот вопрос, я подумала о том, что, в принципе, можно попробовать поискать ответ, раз Арсен предложил мне осмотреться в его жилище. Нет, рыться в ящиках столов и шкафов я, разумеется, не собиралась, но можно понять хоть что-то о человеке, если посмотреть, как он живет? Поняла же я, что он постелил мне в своей собственной спальне, а не в гостевой комнате?

Сполоснув пустую тарелку, чашку и руки, отправилась на разведку. Итак, начнем с кухни. Первое, что еще с порога бросилось мне в глаза – идеальный порядок плюс куча каких-то сложных кухонных приспособлений, из которых я опознала только комбайн и машинку для приготовления пасты. «Видимо, почти профессионально готовит и очень аккуратен». Только в этом безупречном порядке как-то странно смотрелась простая стеклянная ваза с желтыми хризантемами, но мужчины не покупают себе цветы, а значит, это подарок, причем, сделанный ему женщиной. Но влюбленная женщина не выберет хризантемы, скорей уж, розы или что-то еще более пафосное. Тогда откуда это взялось? Нахмурилась – и мысленно хлопнула себя ладонью по лбу: «Господи, да он же врач! А врачей принято благодарить, вспомнить хоть Литвина и ту же Софью Семеновну».

Разобравшись с этим вопросом, вышла в коридор и посмотрела на череду однотипных дверей матового стекла. Недолго думая, толкнула первую и оказалась в светлом квадратном помещении с холодными голубыми стенами, которое могло быть только его кабинетом. Поглядела на широкий письменный стол, на дверцы шкафов, за которыми выстроились книги с такими впечатляющими названиями, как «Инвазивное электрофизиологическое исследование сердца и основы радиочастотной аблации аритмий» («А теперь закройте глаза, и попробуйте повторить это вслух!»), на ноутбук, на удобную настольную лампу и кучу распечаток и графиков на столе, в которых я рыться не стала, но к которым меня почему-то потянуло со страшной силой. Окинула взглядом аскетичный диван-книжку с подушкой, пледом и лежащей поверх методичкой, заложенной его очками. Видимо, Арсен действительно собирался ночевать здесь, и мне стало отчаянно стыдно. А еще в голову пришло, что он трудолюб, каких поискать, и что работа для него – это все, вот поэтому ему и не нужны отношения, о которых так долго здесь говорилось. «И в чем-то он, кстати, прав», – подумала я, когда, прокрутив в голове то обидное предложение, сделанное им мне в ординаторской, пришла к выводу о том, что при такой загруженности на работе вряд ли заведешь кучу параллельных романов – тут дай Бог хотя бы с одной женщиной управиться.

Выключив в кабинете свет, закрыла дверь, миновала ванную, спальню («Это мы уже проходили») и отправилась к широким стеклянным распашным дверям, расположенным в самом конце коридора. Открыла двери, зажгла свет. Это была гостиная. Большая, просто огромная комната, и, пожалуй, самая загадочная в этом доме. Стены на метр от пола обиты дорогими деревянными панелями, одноцветные обои, на окнах – гардины в тон, в книжных шкафах из настоящей карельской березы, вкусно пахнущей воском, много классики, судя по обложкам, еще из тех, советских времен. В подборках – Куприн, Цветаева, Чехов, Тургенев. Есть и современные авторы. Подумав, осторожно, чтобы не нарушать порядок, вытянула из строя книг томики Пастернака и Ремарка, перелистала. Некоторые места были зачитаны просто до дыр. «Итак, хорошо образован, даже любит стихи, вот откуда и эти манеры, и живая речь – и острый язык, которым он при желании может довести до слез любого». Смотрю на угловой диван, обтянутый коричневой замшей, на широкое кресло, на спинке которого висит старенький плед, на картины в бронзовых, с патиной, рамах (хорошая, настоящая живопись), на хрустальную люстру и более современные, но отлично вписавшиеся в интерьер бра, на эту комнату, чем-то напоминающую жилье профессора из тех, советских фильмов, и, судя по тому, как плотно стоят на полках книги и как так же плотно висят на стенах картины, это осталось Арсену от родителей, и он ничего не выкинул и не продал, а наоборот, еще и докупал, стараясь не нарушить гармонию комнаты. И я понимаю, что, что бы он ни сочинял на интервью у Марго, он был близок с отцом и матерью, и сохранил память о них. И от этого на душе становится щемяще-грустно.

«Интересно, каким он был в детстве?» Но подсказки нет, словно этот файл навсегда стерт из памяти квартиры. Но так не бывает, потому что у женщин от детства остаются игрушки, а у мужчин – хобби, книги и фотографии. Дотрагиваясь пальцами до деревянной кромки шкафов, еще раз прохожу их строй, пока взгляд не утыкается в небольшую черно-белую фотографию в серебряной рамке, где на фоне набережной стоят женщина и мужчина, а посередине – маленький мальчик. И я невольно улыбаюсь, потому что это и есть Арсен – трогательный и худенький ребенок лет четырех-пяти, с грустными глазами и капризной линией рта, очень похожий на своих маму и папу, но совершенно не похожий на сегодняшнего Арсена. Приблизившись к шкафу, практически утыкаюсь носом в стеклянную дверцу, за которой стоит этот снимок, и, покачиваясь с пятки на носок, разглядываю его, блуждая глазами по чуть размытым контурам фигур, пока меня не пронзает одна догадка. «Не может быть!» Внимательней приглядываюсь к фотографии. Но профессиональное чутье журналиста уже запустило в меня острые когти, и я, покосившись на коридор, все-таки открываю шкаф и вынимаю снимок, как вынимала до этого книги. От прикосновения к фотографии ощущение, что я делаю что-то запретное, усиливается, хотя, если разобраться, я всего лишь хочу поближе рассмотреть это фото, и так выставленное в шкафу на всеобщее обозрение. Когда я беру фотографию в руки и с него исчезают блики от стеклянной дверцы шкафа, внутри меня что-то щелкает. Я не ошиблась. И это – не снимок.

Никогда не пробовали снять ксерокс с черно-белой фотографии? То, на что я сейчас смотрю, очень похоже на результат ксерокопии, но штука в том, что это изображение было снято не с фотографии, а с газетного листа. Дело в том (в современных бумажных таблоидах этого нет), что в тех, еще старых газетах, какими в 90-е были «Известия», «Труд» или «Правда», снимки были зернистыми из-за плохого оттиска печатного станка и качества бумаги. Откуда я это знаю? А очень просто: на журфаке, где я училась, обучают искусству писать, а для этого надо много читать, и ты, нарабатывая свой стиль, просматриваешь сотни статей, заметок и фельетонов, и все они за пять лет учебы настолько впечатываются тебе в подкорку мозга, что ты при желании можешь опознать даже оригинальный кегль газеты. Откровенно говоря, очень хочется вытащить фотографию из рамки и посмотреть на нее поближе, но это уже запрещенный ход (не я вкладывала фото в рамку и не я хозяйка этой квартиры), так что я, хоть и с сожалением, но возвращаю снимок на место и даже закрываю дверцу шкафа. В последний раз смотрю на мальчика, пытаясь увидеть в нем сегодняшнего Арсена, и не могу: перед глазами стоит мужчина, который спит сейчас в другой комнате, и я чувствую его лучше, чем ребенка на фотографии. Просто я наконец прочитала его, как и он меня: у него спокойное и сильное сердце, которое умеет любить и беречь. А значит, самое время вернуться к нему и сделать то, что позволит нам окончательно расставить все точки над «i» и, быть может, пропустит нас в завтра.

Выхожу из комнаты и иду к спальне. Застываю на пороге: там, в комнате, сумерки, прореженные желтым светом фонарей, проникающим в спальню с улицы, и тихое, ровное дыхание спящего мужчины. Подхожу к кровати и присаживаюсь на нее. Смотрю, как Арсен спит, как его ресницы дрожат, как лицо упрямо уткнулось в подушку. Взъерошенные волосы, тепло расслабленного тела, но что-то подсказывает мне, что он сейчас притворяется, и Сечин, помедлив, открывает глаза. Покосился на меня из-за плеча, прищурился, перекатился на спину, повозившись, неторопливо устроил подушку поудобней у себя под головой и медленно заложил руки за голову, продолжая глядеть на меня так, словно спрашивал, и какого мне снова надо?

Очень сложно сделать шаг первой, если этот шаг настоящий и искренний, но я все-таки упрямо протягиваю руку и осторожно провожу кончиками пальцев по его груди – так, что у меня самой мурашки по коже. Сечин раздраженно прикусывает губу, но тут же выпускает ее из захвата зубов и продолжает следить за тем, как я медленно веду пальцы по его плоскому животу, который от моих прикосновений тут же напрягся, продвигаясь ниже, к его бедру, обтянутому мягкой тканью джинсов. Но едва лишь я делаю пальцами почти неуловимое движение вбок, как Арсен молниеносным движением перехватывает мое запястье. Сдавил его так сильно, что теперь вздрогнула уже я.

– Саш, больше никаких игр. Я все-таки живой, – тихо и отчетливо говорит он, но я все-таки слышу в его голосе горькую иронию.

– Я больше ни во что с тобой не играю. – Покачав головой, наклонилась к нему, закрыла глаза, погладила его губы губами. Но отдаваться поцелую Сечин не спешил: он просто позволял мне его целовать – правда, лишь до того момента, пока я легко, но недвусмысленно не прикусила его нижнюю губу, предлагая все-таки пустить меня внутрь. Медленно, словно нехотя ответил, ответил еще раз, но уже сильней. Внезапно сел, потянул меня к себе за руку, жестко и жадно смял губами мой рот, и я задохнулась, когда он, также резко оборвав поцелуй, обхватил ладонями мое лицо и, водя по моим щекам большими пальцами, заглянул мне в глаза. Казалось, эта минута никогда не закончится.

– Что? – прошептала я.

Он, не отвечая, покачал головой и вдруг дернул узел халата. Халат кособоко съехал с моего плеча, Сечин рывком развел, почти раскидал его полы в стороны, полностью обнажая мою грудь, за руку потянул на себя, помог мне забраться на него, оседлать и, обхватив меня за бедра, погрузил лицо в ложбинку между моих грудей.

– Знаешь, за то, что ты пару часов назад попыталась тут выкинуть… Я думал, я тебя убью. Или просто не дам тебе кончить, – помедлив, признается он, потираясь об меня носом и, запустив руки под халат, поглаживает мою спину.

– Знаю, – тихо говорю я. Перебирая его густые короткие мягкие волосы, перевожу взгляд на окно. Странно, но сейчас между нами впервые возникло то удивительное чувство близости, когда ты без слов понимаешь, что испытывает другой человек. И становится совершенно не ясно, откуда вообще бралась эта враждебность. От недоверия? Собственный жизненный опыт нас придавил? Или мы так проверяли на прочность друг друга? Я ведь даже не попыталась услышать его, спрятавшись за своё прошлое с Игорем, как за баррикады.

– Знаешь, я гуляла по твоей квартире, – помолчав, признаюсь я.

– И? – Он поднимает голову.

– Скажи, ты был здесь счастлив? – Провожу пальцами по его лицу, пытаясь разгладить морщинки, внезапно набежавшие в уголках его глаз.

– Почему «был»?

«Нет, он все-таки неисправим…» Но то, что раньше вызывало обиду или агрессию, теперь вызывает только улыбку, и я, целуя его в губы, шепчу:

– Я больше не хочу с тобой воевать.

– Мы больше не будем, – помедлив, обещает он и возвращает мне поцелуй.

Через минуту халат валяется на полу вместе с его джинсами, а мы отчаянно занимаемся любовью. Лежа под ним, я цепляюсь за его плечи с линией четко обозначившихся мышц, пока он изводит меня быстрыми, жалящими поцелуями. Но в тот момент, когда я пытаюсь поймать его рот, отводит лицо в сторону, и, нависая надо мной на руках, с улыбкой смотрит, как я, застонав от разочарования, изгибаясь, сама тянусь к нему. Опустившись на меня, с силой проводит ладонью по моему телу и закидывает мою ногу себе на поясницу. Его пальцы быстро и бережно обводят мое лицо, погружаются в мой рот, и я чувствую на своем языке их солоноватый вкус. Скользя подушечкой пальца по моему языку, жадно целует меня, и от этих ощущений мы оба одновременно постанываем. Но его рука упрямо возвращается мне на бедро, сжимает его, и я вскрикиваю, когда его влажные пальцы, спустившись вниз, начинают нежно и бережно скользить по моей промежности, готовя меня к слиянию.

– Детка, – ласково шепчет он, пока я, тихо постанывая, пытаюсь обернуть свою щиколотку вокруг его ноги, ощущая его возбуждение. Кровь пульсирует в висках, сердце бьется, как сумасшедшее, и я слышу, как так же часто и гулко бьет его сердце и как тяжело дышит он. Зову его, и при звуках своего имени он стонет, трется щекой о мою щеку и находит мои губы. Ладонь сжимает грудь, начинает терзать сосок, пока я рывками, тяжело дыша, стягиваю с него его черные люксовые трусы, ухитряясь помогать себе коленом и стопой ноги. Секунда – и он впечатывает рукой одно мое запястье в матрас, но его плоть уже в плену другой моей ладони. Горячий, тяжелый, и пальцы просто невозможно сомкнуть. Балансируя на руках, он выгибается, хрипло стонет и, прижавшись лбом к моему лбу, глядит, как я ласкаю его.

– Сейчас, детка, – шепчет он и стремительно перекатывается на бок. Тянется к верхнему ящику прикроватной тумбочки, дергает его, но ящик с первого раза не поддается, и он, чертыхаясь, вскакивает с кровати, а я сажусь на постели и, дрожа от возбуждения, обнимая колени, рассматриваю его. В первый раз вижу его полностью обнаженным, и в голову приходит, что раньше я почему-то считала, что есть всего две категории мужчин: те, что хорошо смотрятся только в одежде, и те, которым больше идет без нее. А оказалось, бывает третья категория – он, которому идет все.

Арсен наконец находит в ящике квадратный серебряный пакетик. Поглядывая на меня, зубами разрывает обертку, быстро раскатывает презерватив, возвращается к кровати и хватает меня за щиколотки. Я с визгом стремительно подъезжаю к нему на заднице, он резко разводит мои колени и забрасывает их себе на локти. И, в общем ощущение такое, что он больше не собирается меня щадить, но я сейчас только «за», потому что я его хочу и знаю, как сильно он хочет меня.

Горячее тело быстро опускается сверху, и я вообще перестаю думать, когда он одним мощным толчком входит в меня и сходу берет глубокий и ровный темп. Ощущения от близости невообразимые, и я кричу так, что нас, кажется, уже слышат соседи, но он продолжает брать меня – глубоко, дико и жадно. Но даже пробиваясь внутрь, умудряется наклониться и горячими поцелуями заклеймить мою шею, плечи, грудь. Внезапно замедляется и, потираясь об меня, медленно кружит бедрами, но лишь затем, чтобы через секунду все снова начать сначала. В точке, где соединяются наши тела, начинает бить словно током, мое ставшее сверхчувствительным естество начинает сжиматься, в низу живота стремительно разворачивается огненная петля, готовая захлестнуть меня, и я невероятно быстро приближаюсь к оргазму. Дрожу, крича, хватаюсь за его руки, но в этот раз все чувствуется гораздо острей, и я, ничего уже не соображая, начинаю буквально скулить и складываться пополам, изгибаясь к нему. Он, издав глухой стон, упрямо прикусывает губу и снова замедляется, откатывая меня назад и заставляя меня балансировать на той мучительно-тонкой грани между оргазмом и полным сумасшествием, от чего я уже начинаю метаться на кровати, цепляться руками за простыни, или, почти плача, пытаюсь его оттолкнуть.

– Пожалуйста… Арсен… о Господи! – выкрикиваю нечто нечленораздельное, и Сечин с каким-то звериным хрипом подхватывает меня под бедра и поднимает вверх. Темп толчков ускоряется, а он так близко, что я ощущаю губами и влажной кожей груди соленые капельки пота, скатывающиеся у него по шее, и его бешеное сердцебиение, и сама уже дышу так часто и тяжело, что из моего горла вылетают даже не стоны, а хрипы.

Балансируя на напряженных локтях, он замедляется и внезапно делает внутри меня несколько глубоких и резких поступательных движений, от которых мое естество стремительно сжимается, перед глазами рассыпается фейерверк, и оргазм накрывает меня с головой. С криками, всхлипами, с каким-то кошачьим мяуканьем я извиваюсь под ним, пытаюсь сжать ноги, но он крепко держит меня и, приподнявшись на локте, с глухим стоном кончает на мне. С последним аккордом выбрасываю руку и успеваю обвить его за шею за секунду до того, как он закрывает глаза. Но я все-таки успеваю увидеть в его зрачках свое отражение, точно этот миг, пусть на секунду, но принадлежал только нам двоим.