– Ты чего не дома? – спросила она ее, заезжая во двор.

– Булю увезли на скорой только что, – Сенька бабушку ласково называла Булей. – Она сказала, чтоб я к тебе шла.

– Сколько? – спросила Клава, уверенная, что Сенька ее поймет.

– Опять двести, я как померила, сразу вызвала скорую, хотя Буля сопротивлялась, – грустно ответила девчонка.

На крыльце стояла чашка горячего чая, рядом на маленьком блюдце лежали печенья.

– Голодная? – поинтересовалась Клава.

– Не-а, я у тебя макароны нашла в шкафу, сварила и натрескалась, – Сенька была очень худой и очень маленькой для своего возраста, но ела она все и много. – Вот чаем догоняюсь. А ты есть будешь или как всегда?

– У меня сюрприз, – на этих словах Клава достала из машины большую коробку мороженого, и Сенька закричала:

– Ура, я так о нем мечтала! Я за ложками.

– Бери столовые, – крикнула вслед Сеньке Клава и села на качели.

Сад она не переделывала, все, как было при родителях. Деревья выросли просто огромные, но от этого стало только лучше. Черешня приносила столько ягод, что Сенька с Клавиного разрешения продавала их на дороге и даже зарабатывала на этом деньги. Единственное, что сделала в саду Клава, – это качели, большие, с широкой лавочкой и удобной спинкой. Для этого даже были наняты рабочие, они сделали ей самые настоящие, очень красивые и функциональные качели. Сейчас это было любимое место в саду. Сев на них, Клава распустила туго заплетенную шишку. Волосы у нее завивались с самого детства, даже сейчас, когда они были длинные, в расплетенном состоянии они самостоятельно складывались в тугие локоны. Поэтому Клава зачесывала их в туго затянутый хвост и делала строгую шишку, это было удобно: не требовало долгой укладки и особенного ухода за вьющимся волосом. Удобно – главное слово, которое сопровождало Клаву всю ее жизнь. Она жила по принципу «все должно быть максимально удобно», не красиво, не сексуально, не женственно, а удобно. Все в этом мире должно быть удобно, и точка. Даже ее черные как смоль глаза в обрамлении коротких и от природы прямых ресниц было очень удобно не красить: так тушь не осыплется и не размажется, ну а то, что глаза без туши совсем теряются, это мелочи. Удобно – главный аргумент для Клавы во всем.

– Клав, – крикнула из дома Сенька, – а ты чего не подстриглась, опять передумала?

Да, у Клавы был пунктик: она мечтала подстричься очень коротко, даже записывалась не раз к парикмахеру, но в последний момент всегда отказывалась от этой идеи. Вот и сегодня у нее была запись к мастеру, о которой она в силу очевидных причин просто благополучно забыла. Обычно Клава оправдывала свою трусливость тем, что боится неудобства, сама же знала, что боится другого – перемен. Как-то цыганка на рынке сказала ей: «Как только волосы свои сострижешь, жизнь твоя сильно изменится», – вроде и не верила Клавдия цыганкам, а пунктик теперь присутствовал. И ведь не уточнила старая, в какую сторону – в хорошую или плохую, а Клава совсем недавно привела свою жизнь к стабильному спокойствию, такому желанному и прекрасному, о котором постоянно мечтала, поэтому перемен она боялась так, как блондинки – постареть, – до ужаса и круглосуточно. Но, похоже, даже без стрижки перемены ее настигают, и никуда от них уже не деться. Вместо ответа Сеньке Клава запела себе под нос детскую английскую песенку, которую она давным-давно от нечего делать сама перевела на русский.

Встала утром, решила сменить прическу,
Поняла вдруг, что все дело в ней.
Скучновата, проста, не хватает лоску,
И с такой мне еще грустней.
Я пошла к брадобрею за новым счастьем,
Надев самый яркий наряд.
Тот наряд, что я, разобрав на запчасти,
Портному верну назад.
Прихватив саквояж, подаренный другом,
Самых резких лиловых цветов,
Ботинки надела с чечеточным стуком,
Наряд, посчитала, готов.
Но прическа, так классно украсив мой образ,
Почему-то не помогла.
И я внешне прекрасна, и стиль мой отточен,
Но внутри все такая же мгла.

– Клав, – Сенька выскочила из дома и начала кричать прям от двери, – ты только не нервничай, ты же знаешь Булю, я бы никогда, а она, даже в больницу уезжая, наказала мне, – Сенька, держа в одной руке две больших столовых ложки, другой робко протянула ей маленький сверток.

У Клавы сегодня был день рождения, тридцать три, Буля и Сенька это знали, а еще они обе знали, что Клава вот уже пятнадцать лет не празднует его. Она постаралась забыть про этот день навсегда. О дате рождения не знали даже на работе, для этого Клава приложила множество усилий. Друзей же, чтоб звонили и поздравляли, несли шарики и дергали за уши, у Клавы никогда и не было. Пятнадцать лет назад в свой восемнадцатый день рождения Клава вернулась домой и нашла обоих родителей мертвыми – они угорели. Никто так и не понял, почему им приспичило затопить печку двадцать седьмого мая и забыть открыть задвижку. В детский дом, чего она боялась больше всего, Клаву не отдали, ведь она уже совершеннолетняя, но она осталась один на один со своим горем. Именно в эту трудную минуту Буля, как они сейчас ее с Сенькой называют, просто соседка, просто пожилая воспитательница детского дома, не оставила бедную девочку в беде, оплатила похороны родителей, поддержала, не дала сгинуть, раскиснуть. Только Буля, ну, теперь еще и Сенька, знали, когда у Клавы день рождения и почему она его не отмечает.

– Буля просила передать, что прошло пятнадцать лет и надо жить дальше, – Сенька стояла с большими ложками в руке, ей очень хотелось мороженого, но она не решалась нарушить такую минуту.

Клава, передумавшая сегодня за день целый вагон мыслей, пожалела единственную подругу.

– Что стоишь, садись, налетай, а я Булин подарок буду смотреть, – пытаясь не расплакаться, сказала Клава.

Сенька не заставила себя ждать – схватив ложку, присела рядом и стала уминать любимое фисташковое мороженое.

– Ты меня прости, – как-то чересчур по-взрослому сказала она. – Я бы никогда, но Буле отказать не смогла, особенно когда она в больничку уезжала. Третий раз за месяц, ой, чую, совсем сдает она, что ж я делать-то буду без нее, – и, словно вспомнив про день рождения, добавила: – Не обижайся.

– Все нормально, – сказала Клава, разворачивая подарок. Она не получала их уже пятнадцать лет. Родители, хоть и пили беспробудно, про ее праздник старались не забывать, и самый простой, но подарок у нее был всегда. – У меня сегодня есть на чем заморочиться, ко мне едет большое начальство, и, скорее всего, меня уволят. Поэтому права Буля – надо уже что-то менять.

Тридцать три, возраст Христа, на самом деле странный возраст. С одной стороны, у среднестатистического человека, как она недавно прочитала в журнале «Психология отношений», в этом возрасте уже все уложено по полочкам: работа, дом, вторая половинка, к которой еще не угасла страсть, дети маленькие, а это, как известно, маленькие бедки, эдакая счастливая картина жизни. Вот только после этой даты многие люди понимают, что живут с нелюбимым человеком, работа набивает оскомину, а вчерашние милые детки преподносят первые неприятные сюрпризы. Но бывают и исключения. Именно таким исключением Клава считала себя: семьи нет, детей нет, да и работу она вот-вот потеряет. В тридцать три, согласно статистике, многие начинают новую жизнь: новая семья, дети и новая работа, некоторые меняют место жительства, квартиры, города и даже страны. Клава же первую еще не построила, что говорить о второй. Печально. Слезы навернулись на глаза, но Клава мужественно их остановила, прорвемся, не в первый раз. И вообще, почему я должна верить какому-то журналюге, который решил заработать денег и несет первое, что ему в голову придет? Я индивид, у меня будет все по-другому, замуж я выйду по большой любви, раз и навсегда, а детки меня будут только радовать, а чтобы они не преподносили сюрпризы, буду любить их сильно-сильно, и тогда они вырастут хорошими людьми.

Бумага не поддавалась, пришлось ее рвать, чтоб добраться до подарка. Под толстым слоем, который Буля наматывала с любовью, оказался гель для душа, самый простой и обычный, но он так растрогал Клаву, что она расплакалась. Она знала, чего это стоит для Були, а та знала, что это значит для нее.

– Клав, ну не обижайся, – Сенька испугалась ее слез и, бросив ложку, начала успокаивать. – Старая женщина, делай ей скидку, в конце концов, – по-взрослому рассуждая, она пыталась успокоить плачущую подругу.

Одиннадцатилетняя Сенька, быстро повзрослевшая в сложившихся обстоятельствах, чувствовала себя с Клавой если не ровесницей, то где-то рядом. Она искренне не понимала душевных терзаний Клавы, но уважала их как выбор.

– У меня нет никого ближе вас с Булей, – сквозь слезы произнесла Клава, и Сенька, поняв, что дело не в ней, наполнила ложку мороженым и дала реве.

– Ешь, мы с тобой что-нибудь придумаем, обязательно придумаем, ты у меня вон какая умная, а может, еще пронесет, может, он купаться приехал. Что ты сразу решила, что по твою душу? Ты знаешь, Клава, ты много о себе думаешь, мир не крутится вокруг тебя. Что, человеку, кроме как увольнять тебя, и заняться больше нечем? – на этих словах Сенька обняла, по сути, совсем чужого человека, но по факту самого близкого на всем свете, не считая, конечно, Булю, и сказала: – Ты же помнишь нашу любимую поговорку: даже из желудка крокодила всегда есть как минимум два выхода, прорвемся. С днем рождения.

Они чокнулись наполненными мороженым ложками, словно бокалами, и рассмеялись, вытирая друг другу слезы.

* * *

«Что с рукой, я ее совсем не чувствую», – это было первой мыслью, когда Карл проснулся. Открыв глаза, он обнаружил причину потери конечности – на его руке лежала Динка и сладко посапывала. Голова гудела, и память отказывалась подчиняться и выдавать правдивую информацию о прошедшей ночи, забрав туда же и немного вчерашнего вечера. Карл попытался встать, не разбудив соседку, но на узкой полке это, к сожалению, оказалось невозможно. Стоило ему только подняться, как сразу же одежда Динки, соскользнув со стола, упала на пол, создав маленькое землетрясение.

– Не знал, что твои джинсы из железа, доброе утро, – виновато сказал Карл, когда Динка вскочила с кровати и стремительно принялась надевать упавшие на пол вещи.

– Доброе, мне пора, скоро уже станция, – она говорила какие-то не связанные вещи, скорее всего, от стеснения, глаза же были опущены в пол, видны были только ее короткие, словно обожженные ресницы.

«Хорошая девочка, жалко, что не моя», – подумал Карл.

Он знал, что такое «моя девочка», он помнил это ощущение. Давно это было, очень давно. Но чувство, которое выворачивает душу наизнанку только от одного взгляда на женщину, забыть невозможно. А может быть, это был подростковый максимализм и никакой любви не было. Может, это вожделение в восемнадцать лет так действует на воображение, и он больше никогда не испытает такого, а может, и нет ее, любви этой. Нет, неправда, есть любовь, он каждый день ее видел в детстве и сейчас по праздникам – это его родители. Они вместе уже тридцать пять лет, но до сих пор держат с любовью друг друга за руки, смеются взахлеб и обсуждают все вместе, стараясь всегда уступать. Им всегда есть о чем поговорить. Когда он последний раз прилетал к ним в Испанию, папа хвастался, что выучил язык, а мама смеялась над ним, говоря, что его не понимает даже торговец на рынке, а ведь он сам плохо говорит на испанском. Отец же начинал ревновать, упрекая, что она слишком много болтает с этим торговцем, на что мама в голос смеялась и говорила ему, что он неисправим. Вечером, когда Карлу не спалось, он выглянул в окно и в лунном свете увидел, как родители сидели за столиком в саду. Рука отца накрывала мамину, они молчали, но это молчание говорило обо всем. Да, любовь все-таки существует. Неужели ему, Карлу, не посчастливится так, как его родителям?

Динка собралась, снова странно погладила себя по голове, будто проверяла головной убор, улыбнулась на прощанье и сбежала из купе, как арестант из тюрьмы, – быстро и с легкой душой.

«Да-а-а, Карл, вот и девушки стали от тебя убегать, стареешь», – пошутил он сам над собой. Но от того, что Динка так легко ушла, настроение только улучшилось: не пришлось что-то врать и тратить попусту время на обещание обязательно позвонить и возможность остаться друзьями, на убеждение, что она прекрасна и дело совсем не в ней, а в нем, и остальную похожую чушь, которую он научился уже нести на автомате и почти профессионально.

С зубной щеткой и хорошим настроение он вышел в коридор.

– Карлуша, как ты? – встретила его с улыбкой Галина. – Что-то мы вчера немного перебрали, ладно вы, молодежь, а я-то куда за вами увязалась? Еле до кровати добралась и уснула мертвым сном. А ведь я одна в вагоне на этом рейсе, так сказать, по техническим причинам, на меня начальник понадеялся, доверил мне, а я… Вроде и выпила немного, а разморило меня. Странно, давление, наверно, поспособствовало. Ты иди, Карлуша, я скоро завтрак принесу, хотя, – бубня себе под нос, продолжила Галина, – можно уже и обед нести.

С аппетитом поев и собрав сумку, Карл пошел будить новоиспеченного друга Федора, которого он вчера так по-отечески уложил в восьмое купе, но дверь была закрыта. Немного постучав и подергав для приличия ручку, ведь через час уже приезжали в Краснодар, Карл направился к проводнице.

– Галина, а вы не видели Федора, моего плачущего соседа? – поинтересовался он у нее в надежде, что тот просто ушел, а проводница закрыла пустое купе.

– Нет. Бориса видела, интуриста тоже, всем плохо с утра, прямо жуть, Борька сам похмелился и интуриста заставил, – улыбнулась она. – Марина еще и не вставала, Динку видела, как она от тебя бежала в свое купе, а Федора нет.

– Вы знаете, надо бы дверь открыть, может, у него с сердцем что, он вчера говорил, что ему пить нельзя, – Карл беспокоился, ведь именно он заставил его выпить ту несчастную первую рюмку.

– Привет, Карл, – на их пути к восьмому купе появился Борис. – Вы куда такой делегацией?

– Мой новый друг Федор не открывает дверь, а уже подъезжаем, вот идем его будить. Присоединяйтесь, если у вас нет других планов, я думаю, будет весело. Ведь у него никогда не было друзей, доставим человеку кучу удовольствия, – Карл пытался шутить, чтобы разрядить обстановку, но на душе почему-то скребли кошки.

– Я с вами, а то скучно сидеть одному, – сказал Боря и вступил в стройный ряд делегации.

Так, пока дошли до восьмого купе, весь вагон был в сборе: подтянулась Марина, которая просто шла в ту же сторону с зубной щеткой умываться, Динка, решившая «за компанию и известь творог», и иностранец Филипп, любовавшийся видами России в окно, но так как подъезжали к Краснодару, то за окном были сплошные поля и ничего интересного. Галина достала из кармана ключ так, будто это была ее личная гордость и достижение, и открыла дверь.

Карл на правах нового друга зашел в купе первым. Федор сидел на незастеленной полке купе, неудобно склонив голову набок. Смотрел он на вошедших с испугом и как будто даже обиженно, словно они пришли отнять его любимую игрушку. Карл уже хотел что-нибудь пошутить, когда увидел, что взгляд Федора застыл в этом выражении. Карл никогда не видел мертвецов, но в одно мгновенье все понял, в глазах потемнело, и он, как кисейная барышня, бухнулся в обморок, прям к ногам своего уже бывшего нового друга.