Нищий оборванец шагнул к ручью, зачерпнул воды, поднес к губам полную горсть, отбросил капюшон – и на меня глянули самые невероятные синие глаза, какие только можно вообразить. Куда там бирюзе моря и небесной лазури в погожий день! В ясную пору слишком бесстрастны обе эти стихии, слишком спокойны. В его же глазах отражалось что угодно, только не спокойствие. Это были самые сумасшедшие, самые отчаянные, самые веселые, самые бесстрашные, самые дерзкие глаза! Радость жизни, безрассудство, доходящее до безумия, бурлили в них водоворотом солнечных бликов.

Я уставилась на него, позабыв о приличиях. Потом вспомнила, но все равно не могла оторваться.

Он тоже таращился на меня, приоткрыв рот, а вода утекала сквозь пальцы. Еще бы! Не каждый день встретишь столь великолепное пугало. Репьи в волосах, лицо покрыто волдырями и заляпано земляничным соком, руки исцарапаны, вся взмокшая, вдобавок – в перепачканной землей и ржавчиной одежде.

Что ж, такова моя удача. Иные показываются кавалерам в шелке и бархате парадных одеяний, с драгоценными камнями в прическах. А что взять с трактирной дурочки? Как ни старайся воспитать и приукрасить, деревенщина и есть деревенщина.

Наконец он тревожно заозирался по сторонам, и я освободилась от наваждения. Мельком отметила, что лицо у него худое и обветренное, черты не отличаются правильностью, а рыжеватые патлы растрепаны. Был он, пожалуй, одних лет со мной. В деревне считался бы взрослым мужчиной. При дворе (где наук постигают больше и взрослеют дольше) – зеленым юнцом.

– Ты кто? – спросил он, удостоверившись, что вокруг – кроме меня – нет ни души и разом престав волноваться. – Что ты здесь делаешь?

– Живу, – донельзя глупо ответила я.

– Прямо на пустыре?

– Нет, в замке, – пояснила я еще глупее.

– Что же ты здесь делала?

– Землянику собирала, – я лихорадочно пыталась отыскать взглядом хоть ягодку. Не хватало еще, чтобы он заподозрил неладное и предостерег дядю.

Вероятно, перепачканные руки и губы служили отличным доказательством, потому что он фыркнул:

– Странное занятие для знатной дамы.

Кто бы мне выговаривал, а?! Моя доля королевской крови немедленно взбунтовалась.

– Что ты знаешь о благородных дамах, голодранец?

В глазах его приугас водоворот солнечных бликов. Похоже, я коснулась того, чего касаться не стоило.

– Не суди по одежде, можешь обмануться.

Судить и впрямь не стоило. Сеньора с простолюдином не спутаешь, хоть в какое рубище наряди. Голову под топор положу – синеглазый оборванец не просто безвестный бродяга. Может, его жизнь – перевернутое отражение моей? Я против воли вознеслась, он – низринулся?

Зато его любопытство превосходило мое собственное.

– Ты что ж, предпочла изысканным яствам лесную землянику? Впрочем, судя по твоей худобе, при дворе есть вообще не принято.

– Это корсет, – огрызнулась я.

Кажется, поспешила голову под топор класть. Никакой он не вельможа, если меня худышкой счел. По дворцовым меркам – я корова деревенская.

– Неужто? – он оценивающе сузил глаза, вновь полные солнца. – Да, под корсетом есть, на что посмотреть.

Я едва удержалась от простонародного жеста, должного указать наглецу его место.

– Не пора ли ответить, что сам здесь делаешь?

Если думала застать его врасплох и смутить – напрасно, легче было смутить древесный ствол. Синеглазый проходимец весело подмигнул.

– Ищу чем поживиться.

Однако! Заявить первой встречной, что он воришка? А если я кликну стражу? Нынче же угодит в колодки, а завтра побредет из города одноруким калекой.

Сболтнуть такое – глупость, превосходящая даже мою. Он не выглядит дураком. Что это? Вызов судьбе? Желание испытать собственную храбрость и удачу? Недаром его взгляд полыхает отчаянным безрассудством. Или…

Нет. Нет, конечно. Не испытывает он судьбу, не щеголяет дерзостью. Просто отводит опасность от моего дяди. Ловкач, нырнувший в приоткрытую дверь – что может быть убедительнее? Зазевавшимся часовым, конечно, попадет. Но тем дело и ограничится. Никто не возомнит: мол, оборванца впустили в замок намеренно, не кинется отыскивать сообщников.

Этот проходимец осознанно принимал на себя риск, и риск немалый! Кто же он все-таки такой? Зачем понадобился моему дяде?

Как бы намекнуть, что я ему не поверила? Пусть дурочкой не считает.

– Воришка? А может, подданный Кошачьей королевы?

Он не стал дожидаться нового града вопросов.

– Ну, если кроме земляники здесь поживиться нечем…

Меня снова обдало синим пламенем его взгляда. Затем последовал небрежный взмах руки. Травы сомкнулись за его спиной, сердито загудел потревоженный шмель, и все стихло.

Только теперь я осознала, что синеглазый юнец с возмутительным нахальством обращался ко мне на «ты».

Идти следом было бесполезно. Он, конечно, тщательно запер калитку.

Я могла бы сложить тысячу историй о том, кто он такой. Пожалуй, единственное, что я умела – сочинить истории. В трактире часами внимала болтовне постояльцев, а потом, меняя имена и события, превращала злодеев в драконов, наделяла добрых и щедрых людей волшебным даром. Рассказывала сказки, и самые непоседливые мальчишки могли часами слушать.

Во дворце я об этом занятии забыла. Не будешь же рассказывать истории самой себе или дверной ручке.

Я еще раз прислушалась к тишине. Нет, сочинять сказку о синеглазом проходимце не хотелось. Только – знать правду.

Отмыв в ручье лицо и руки, выудив из грязи туфлю и обобрав репьи с одежды, я двинулась в обратный путь. Проявила немалую ловкость, чтобы никому не попасться на глаза – даже прислужницам. Самостоятельно избавилась от платья – настоящий подвиг, платье-то шилось для придворной бездельницы, и шнуровка была на спине. Затем освободилась от корсета. Упоительно-глубоко вздохнула и юркнула в постель. Подумаешь, легла на закате, а не в полночь. Что с меня взять? Деревенская привычка – ложиться с курами, вставать с петухами!

* * *

Пробудилась я как в сказке… на руку капнули горячим воском. Спросонья ничего не могла понять. Темные фигуры толпятся возле постели, мечутся огоньки свечей, колышутся тени.

Ясно, нагрянули фрейлины. Все пятнадцать. И добро бы они только ходили строем, так они еще и говорили разом!

– Принцесса…

– Его Величество…

– Ваше высочество…

– Приглашает…

Дамы волновались, шептали, шипели. Длинные локоны извивались, шитье на платьях посверкивало золотой и серебряной чешуей. Ни дать ни взять – клубок потревоженных гадюк.

Кислолицый братец вздумал со мной побеседовать? Кажется, впервые за три года. Не иначе, близится конец света!

Я не позволила втиснуть себя в корсет – торопимся же, монарх ждет! Фрейлины всполошились, будто я вышла голой. Всю дорогу по узкому переходу, соединявшему мою комнату с покоями короля, различала позади тихое: «деревенщ-щ-щ-щина». К счастью, в королевские покои вступила одна, без назойливой свиты.

Сказать, что в комнате было жарко – ничего не сказать. В очаге полыхали – нет, не поленья – целые стволы. Топить в июле – одна из королевских прихотей. Конечно, будешь мерзнуть, если на душе вечная хмарь. Братец придвинул кресло к огню, да еще завернулся в подбитый чернобуркой плащ. Он все еще носил траур по умершей жене, хотя, да простит меня покойница, она не заслуживала скорби. Дело не в том, что супруга монарха была старше его на пятнадцать лет и не сумела подарить королю наследника. Можно было стерпеть ее вечное недовольство и мелочные придирки. Простить скаредность нищенки и склочность рыночной торговки. Хуже другое: сама не умея радоваться, королева искореняла всяческую радость.

Стоило ей подметить в кавалере и даме взаимную склонность – их тут же разлучали. Когда бродячим актерам рукоплескали – бедолаг немедленно изгоняли из города. Если чьи-то сочинения имели успех – автор рисковал угодить в темницу. Иные из придворных улыбнуться боялись, дабы не впасть в немилость. А уж петь и танцевать дозволялось только простонародью.

Всходов долго ждать не пришлось. Актеры обходили столицу за тридевять земель. Певцы и музыканты разбрелись по чужим дворам. Кавалеры и дамы встречались лишь ради минутного наслаждения. Скука воцарилась при дворе. Из скуки рождалось уныние, из уныния – злоязычие и козни.

Брат в меру сил продолжал оказывать супруге знаки уважения, больше того – пытался хранить ей верность. Как будто мало ему было трех войн и пяти недородов кряду! Стоит ли удивляться, что из жизнерадостного и беспечного юноши он превратился в вечно подозрительного брюзгу и зануду?

Черный бархат одежды подчеркивал восковую бледность лица. Брат сидел, опершись локтем о колено, опустив подбородок на сплетенные пальцы, и размышлял над шахматной доской. Отблески пламени играли на фигурках из оникса и лазурита. Пешки ощетинились бронзовыми копьями, кони сверкали серебряной сбруей, на голове королей блистали золотые короны.

Королевские кошки – тоже угольно-черные – возлежали у камина, щурясь на языки пламени. Самые невозмутимые и достойные обитатели замка.

Серебристый бой часов возвестил полночь. Для меня середина ночи, для короля – ранний вечер. Не отрывая взгляда от доски, он неопределенно повел головой – веля? приглашая? – садиться. Кресло напротив пустовало, но я предпочла устроиться подальше от очага, в полутьме у стены. Король поднял руку, помедлил, коснулся одной из лазуритовых фигур и нерешительно отнял пальцы.

С кем он сражается? Вряд ли с самим собой, недаром второе кресло придвинуто к очагу.

Брат наконец переставил лазуритового коня и отвлекся от доски. Тихим невыразительным голосом проговорил:

– Герцог Ортаго просит твоей руки.

Стоило будить меня ради такой новости! Все равно замуж не выдадут. Брат связан клятвой, данной отцу, вернее собственным нелепым толкованием этой клятвы. Вообразил, будто покойный монарх желал для меня участи принцессы, то есть замужества с отпрыском какого-нибудь королевского дома. Но разве принц захочет жениться на дочери трактирщицы?

А выдать меня замуж менее почетно брат не решается.

Герцог Ортаго… Кто же этот остолоп, обрекший короля на очередные сомнения? Перед моими глазами замелькали, сплетаясь, ветви родословных дерев. Закурчавились листья, запели птицы… Тьфу, наваждение! Только ветви. Надо искать где-то у макушки. Герцог Ортаго. Герц… Да это же Горвик! Пасынок моего дяди! Горвик захотел на мне жениться!

Я вынырнула из остатков сна задохнувшись, будто вырвалась из водоворота. Горвик! Нынче днем он показал мне старинный лик Кошачьей королевы. И хоть бы заикнулся!.. Нет, в тот миг ничто иное его не занимало, в том числе и я. Любопытно, когда надумал? Когда убедился, что я не проболталась о фреске?