От крика завыли собаки, закрестились спросонья матросы да жители прибрежных хибар, а лодочник дядька Прокоп очнулся и чуток протрезвел.

Откричалась, оглядела руки с прозрачными перепонками, ощупала мягкие, отброшенные течением волосы и поняла, что больше не Тая. Не огорчилась: умение огорчаться осталось на берегу.

…Митька появлялся еще раз. Был не в себе. С матушкой, все ей на воду показывал. А после пропал. Многие пропадали. И историка она больше не видела.

Потом ход времени замедлился. Тихо текла вода, холодная, но это не было неприятно. Баюкала. Стало покойно и хорошо. В глубине под ноздреватым камнем нашлась уютная пещерка. Она свернулась в ней и заснула.

Снилось, будто вода вокруг многажды замерзла и оттаяла вновь. И еще, будто кто-то баловался с лампадкой, задувая и поднося лучину опять, наверху то гас, то зажигался свет.

Когда проснулась, казалось, что всегда была такой. А Митька, Цапель и золотая дура ей приснились. Ее мир теперь – сваи, зеленые от водорослей причалы, редкие корабли. И время.

Очень много времени…

…Проскользнуть между сваями, оглядеться, по старой привычке, не заметил ли кто, как тот мальчик…

Даже за толстым стеклом видно было – юнец. Вытаращил глаза, покачнулся, ртом воздух хватал. Сам белый, глазищи огромные. Пожалела мальца, за трос дернула. Взлетел вверх, больше не возвращался. Даст бог, оклемался. Решит, что привиделось.

Были и другие, без шлемов и толстых костюмов. Падая, оставались уже насовсем. Последний год сыпались похожие, как на подбор: бычьи шеи, бритые головы, толстые пальцы. Последнее, что видели – ее глаза, хотя едва ли могли разобрать в мутной зелени вод. Корчились, пуская последние пузыри…

Одного, еще живого, она из машины вытащила, сдала старику. На барже прижился. Этот свой.

На дне тоже город. Пряная влажность, туман. Выше по течению чего только не лежит. Бросают с набережной колеса, шкафы, матрацы. Ночами падают, корчась, люди. С колтухами, в мешках или так. С дырявыми головами, удавленные, частями и целиком. По течению выше целая армия. Рыбки-колюшки общипывают, будто целуя, частицы плоти. Не любит она там бывать.

Здесь, в гавани – чище, хотя надо в оба смотреть, чтоб не наткнуться на тросы катеров и лодчонок. Подальше, в остовах барж, славно можно укрыться, когда наверху слишком людно. У суденышка»..рький» (горький? зоркий? юркий?) на палубе сани лежат с рыбаком. Провалились под лед, да так и остались.

Выпита жизнь в этих водах, множество зим назад. Оттого и покойникам здесь вольготно. А живые на катерах, в хибарах на берегу – те, кто в мире не к месту пришелся. Чует она: и верхних, вроде старика, и нижних, как новенький, что уткнулся башкой в коробку с надписью «Горизонт». Раздутые руки и ноги, волосы водным ветром шевелит. Отцепить? Может, ищут беднягу. Нет, опять упадут ныряльщики в толстых шлемах, будут возиться, бродить…

Обитатели верхних пределов попрячутся. Кто рыбачить уйдет, кто у прибрежной шмары застрянет. Тариф пол-литра, а мутным утром, может, постель сырая обломится, с такой же неприютной, как сам, в дворницкой подвальной халупе…

У боцмана гости сегодня. Катер, как телок возле мамки, у рыжего борта «Пингвина» торчит. Этих она не обидит, старик расстроится.

Поближе подплыть, прижаться к скользкому от тины борту…

– Надолго к нам? – спросил боцман.

Николай пожал плечами. Он засыпал на ходу, последние сутки выдались хлопотными.

– Ладно, – боцман хлопнул его по плечу. – Я Ильичу сказал: этот – последний. Спалится дед. Он у нас один на всех партизан.

– Мой дед Митяй тоже партизаном был, – откликнулся Николай. – Геройский мужик, недавно совсем помер, до девяноста не дотянул чуток. Слесарь от бога! Все умел: любой замок зубочисткой… сейчас бы это дело оценили. Один пунктик имел: воды до трясучки боялся. По пьяному делу такое лепил! Хоть вызывай санитаров, – помялся, все-таки добавил: – Из-за его наследства я тут и торчу. Да от жадности бабьей…

Боцман хлебнул из фляжки – черной, с оскалом веселого Роджера:

– Яхтсмены подогнали. Хочешь? – протянул собеседнику.

Тот хлебнул, поблагодарил кивком.

– Беспокоюсь за Ильича, – продолжал боцман. – Да и нам бы отсюда пора… спалить корыто к чертовой бабушке… ты видел, как горят корабли?

Не дождался ответа, вздохнул:

– А я видел, во Владике… Их, когда на иголки ободрали, солярой поливают и жгут. Прикинь: стоит на рейде корабль. День горит, два… Когда остынет, можно внутрь пролезть. Гарью тянет… Пусто: ни тебе переборок, ни потолка. Хоть танцуй. И тии-иихо…

Он прикрыл глаза.

– Жалко, конечно… но там вот – покой. Скажи, отчего так: на баржах брошенных, в кораблях горелых, домах пустых – такое спокойствие ощущаю… Прям как Будда. – Он был уже не очень трезв, загорелый рыбацкий Будда в тельняшке.

– Тут тоже покой, – отозвался Николай, – уж намного спокойней, чем там, – махнул в сторону города.

Тихий плеск за кормой. Боцман открыл глаза. Перегнулся за борт, сказал:

– Ты вот что. Иди, покемарь внизу. Отдохни.

Николай скрылся в люке. Боцман всмотрелся в туманный берег. Ухо уловило музыку и бурчание двигателя.

– Нездоровое оживление, возня и гам, – пробормотал он. – Покой нам только снится…

– Эта ночь может нам помочь, – летел из окон джипа нежный девичий голос. Тачка подпрыгнула на ухабе, водитель ругнулся. Пассажир на переднем сидении продолжал:

– Если он вписался, то и отвечать должен. Где бабло? Нет бабла. Где эта, мать, авто… лярва? Астролямбда?

– Астролябия, – поправил Ярый.

Он развалился сзади на кожаном сидении. Костюм, без этих ваших малиновых пиджаков, классический, цвет – мокрый асфальт, рубашка в тон. С банком удачно перетер сегодня по кредиту. Без кожанок-кепок последнее время он себя ощущал рангом повыше. Бизнесмен, чо.

Синебрюхов продолжил:

– Где лох? Нету. Но дед-то есть?

– Есть, – лениво ответил Ярый.

– Бухгалтер, милый мой бухгалтер, – пела магнитола.

– Притормози-ка, отолью… – Синебрюхову не сиделось.

Ярый тоже вышел из машины. Хорошо жить! Он стоял, как Ржевский из анекдота, глядя на предрассветный пейзаж. Гаражи, руины. Тут бы бульдозером пройтись, казино на берегу, кабаков натыкать. Лас-Вегас, чо.

Упаковка банок джин-тоника оказалась на капоте.

– Даешь, Синебрюхов! – хохотнул Ярый, – как у тебя мамон не треснет?

– А мне нра, – отозвался тот, взрезая целлофан. – Нормально так штырит.

В два мощных глотка осушил банку, смял, швырнул за развалюху, похожую на деревенский нужник, и потянулся за новой. Но рука застыла на полпути.

– Мммать, – только и смог сказать он.

В синюшном свете к ним плыло видение: гигантский хот-дог со смятой банкой в огромной лапе. Синебрюхов ошалело смотрел на сосиску и тер глаза.

– Мля буду, так совсем и брошу, – сказал он.

Ярый ржал. Стучал себя по ляжкам, всхрюкивал, утирал слезы.

– Это… тебе… закусь сама пришла, – простонал он.

Сосиска укоризненно возвышалась в бурьянах.

– Я ему ща!.. – заорал Синебрюхов, – будет тут людей пугать!..

– Остынь, – Ярый пришел в себя. – Работает человек. – Ты под Ермолаевскими? – хот-дог качнул огромной башкой. – Немой, что ли? Он любит убогих, – пояснил напарнику. – Говорит, добро на том свете зачтется. – На тебе, вот, убогий, для согрева. – И щедрой рукой протянул пару банок пойла. – Может, и нам зачтется.

Толстые перчатки едва сгибались, сосиска прижала подарок к груди.

– Добрее надо к людям, с пониманием, – назидательно сказал Ярый. – Будь проще, и к тебе потянутся.

Хот-дог развернулся, глядя, как джип, переваливаясь на ухабах, двинул в сторону залива.

…Свинцовая рябь, запах тухлых водорослей. Развалившийся причал и любимый камень в паре метров от берега. Ильич достал банку, открыл, вдохнул запах клубники. Сел ждать.

Круги на воде. Он приветственно поднял банку. Из воды показалась голова.

Спутанные, пучком, волосы на макушке. Круглые глаза, широкий нос, огромный лягушачий рот. Когда-то эта физиономия его чуть не довела до инфаркта.

Теперь он был рад. Тихонько, по-жабьи перебирая лапами, существо подобралось к берегу. Ростом со стариком было вровень. Крепкое, бочонком, зеленоватое тело, едва прикрытое лохмотьями. На суше двигалось неуверенно. Обхватило банку длинными, в прозрачных перепонках, пальцами, застенчиво достало ягоду. Улыбнулось.

Улыбка вышла жутенькой.

Ильич приносил игрушки. На резиновых лягушек оно обиделось. В другой раз захватил куклу и пистолет. Куклу забрало. Пистолет вернуло. Девочка?

– Возьми-ка, – сказал Ильич, разворачивая сверток.

Астролябия: круглая, тяжелая, со всеми стрелками, верньерами и непонятной символикой выглядела, конечно, солидно. Но не золотая же! чего они к ней привязались? Подумаешь, антиквариат…

– Возьми! – протянул он, – у тебя целей будет.

Но существо резво нырнуло и скрылось меж камней – как не было.

– Какие люди в Голливуде! – послышался голос.

Джип выкатил на берег, из тачки вышли трое. Двоих дед не знал, а вот третий – Славка-пионер… тьфу, то есть Ярый. Нелюдь.

– Здоров будь, Антон Ильич, – сказал Славка.

Амбалы топтались у машины. Еще бы: из Ильича боец – как из Ярого бизнесмен. Ишь, пиджачок надел! Да хоть рясу монашью – все с тобой ясно.

Дед ждал.

Ярый заговорил:

– Такое дело, Антон Ильич. Этот твой Николай денег мне должен. Я по-хорошему с ним хотел, по-людски. Вот у тебя в руках что?

Дед повертел астролябию, словно в первый раз ее видел.

– Нехорошо это, – продолжал Ярый, – честно надо жить, ты же нас, пацанов, так учил? А сам? Николая нет. Денег нет. Вот вещица на месте… а ты, Ильич, по всем приметам выходишь крайний. Дело ведь не в деньгах. Дело в принципе. Мы ж ему время дали, по-хорошему с ним, по поня… – Ярый булькнул, будто захлебнулся словами, побагровел и осел на землю.

Ильич поспешно сдернул слуховой аппарат. Астролябия в руках задрожала. Эх, хороша песня – железо вибрирует! Дед увидел, как один из амбалов рухнул, будто подкошенный, зато другой потянул из кармана ствол. Да выронил – видимо, звук стал гуще. У Ярого пена изо рта пошла.

…С год назад было дело: налетели на Ильича, сумку содрали. Он упал, да слуховой аппарат выронил. Тот песком забился и сдох. Только обидчики далеко не ушли: попадали, как кегли, за головы схватились. Дошкандыбал дед до них, забрал сумку. А те на него глянули, как на привидение, и уползли в бурьян. Он так и не сообразил сперва, что случилось. Сел на камень и почуял вдруг тихий, тоскливый плач. Не мог от него отвернуться. Пошел на звук. И увидел, как на камень выбралось существо. Так и познакомились.

Если оно близко плачет, голова раскалывается. А кто под допингом – тем вообще хана.

Ильич не стал ждать, пока троица оклемается. Теперь ему одна дорога – на катера и отсюда подальше. Домой возвращаться не резон…

Песня стихла. Братки лежали вповалку. Не скоро теперь очухаются: по всему видать, трезвых не было.

Зашевелились кусты, и на берег вышел человек. По виду – буржуй, из этих.

– Простите, – сказал он с акцентом.

У него были белесые, как у дохлой рыбы, глаза.

Глаза уже залили, видать, уроды, думала Людка. А ведь запросто могли узнать. Повезло! «Синебрюхов» – это поздний ужин или ранний завтрак?

На пустой желудок две банки джин-тоника ударили в голову – мама не горюй. Вдруг стало безумно смешно. Зверски хотелось: а) пообщаться, б) еще выпить, в) на худой конец, сплясать. Ну, и узнать, что забыл на берегу мил дружочек, Буддой по дурь-башке венчанный.

А нескучно разворачивается картинка! Тот, кто пальцы ей сломал (что ты ломаешься, говорит, я тебя обломаю) с барского плеча ей же пойло пожаловал.

По уму, бежать бы сейчас подальше, но раз такой фарт вышел, пойти посмотреть, что он в гавани забыл?

Главное, ему хоть бы что: каким был, таким и остался. Но кто б знал, что дивная метаморфоза произойдет с пианисткой, его тюкнувшей?

Людмила была трепетна и невинна. Безголовая Люда не боялась ни черта. Ум, честь и совесть – девиз настоящих боевых сосисок, хихикала она, подбираясь бурьянами ближе. То, что увидела, заставило притормозить.

Ее обидчик лежал, как неживой. Рядом валялись двое напарников. Мамадарагая, и зачем ее сюда принесло? Но голова соображала неплохо: пока они в отключке, обшарить карманы. Забрать, что есть, и ходу. Паровоз, автобус, межгород. Подальше отсюда, из этого морока, треугольника бермудского. В деревню. В Крым. Там тепло, там яблоки.

Бандиты не шевелились.

– Американ бой, уеду с тобой, – пел сладкий голос.

Ярый лежал у открытой двери машины. Эх, кирпичом бы тебя за долю девичью, загубленную. Бараньи глаза открыты, но пусты. Бумажник. Ключи в машине… так, хорошо. Неудобно шмонать карманы в костюме! Разогнулась, повернула голову и обомлела. Пара зеленых глаз смотрела на нее. Человеческих, на совершенно невозможном лице. Существо приложило перепончатый палец к губам: мол, тихо!

Людка так и застыла – ни жива, ни мертва…

– Отдайте, – сказал незнакомец.

Да что ж это делается, а? Вот просто так, на голубом глазу, дай? Холеная надменная сволочь. Стоит и ждет. Этот. Стервятник, приехал и считает, что всему хозяин.

– Выкуси! – ответил Ильич.

Ох, жадность человечья. Всех готовы сожрать, и как не подавятся цацками-то своими?

Буржуй достал пачку денег.

– Что ты мне тут доллАрами тычешь? «Рафик» они Кайрату вернут? А Людке пальцы? – Ильич разошелся так, что у самого уши заложило. На закусь от души добавил, куда этому его поганые деньги засунуть надо.

– Хочешь? Нааа! – размахнулся и бросил железку в грязную воду залива.

Нечего. Пусть поползает, гнида.

Все это время гость не сводил взгляд с вещицы. Без сомнений: она. Медная, с вязью координат, поделенная на число стихий: огонь, вода, воздух… чертово путешествие, подарившее лишних полсотни лет, началось отсюда. Он помнил, как шел ко дну, сжимая ее, раскаленную, как сковородка ада. Как и из вонючих вод отброшен был в жаркое пекло. Мексика, благословенные берега… не иначе, вещица, выменянная у матроса в Карантинной Гавани, по-русски знавшего только «водка», утянула на далекую родину.

Высоко поднимая ноги, он шагнул в воду.

Из глубины навстречу поднимался его билет в новый век. Знакомое переплетение орнаментов. В первую ночь оно было таким. На вторую узор переменился, словно подстраиваясь к новому хозяину, и подарил сны о неведомых берегах, где крепкие широкоскулые люди торили путь по часам и звездам. А потом вещица заговорила без слов, когда в ночной лодке сплетенные змеи с орнамента стали двумя волнами, а тихая мелодия на дельфиньем языке возникла в дрожании воздуха….

За астролябией показались руки: зеленые, с перепонками меж пальцев, и лицо, невероятное, нечеловечье, но отчего-то знакомое…

Пронзительный звук. Боль. Она не вмещалась в голове, сквозь барабанные перепонки лезла наружу. Превозмогая, он поймал в вое некую фразу, растянутую, чудовищно замедленную: бо-го-ро-ди-це-де-во-по-мииии…

Словно свет вспыхнул в памяти.

– Девочка, ты?

Существо вперило в него взгляд. Перепончатые пальцы тронули стрелку. Тонкий зеленый луч вырвался из прибора.

– Детка, – сказал он. – Софьюшка? Маша?.. – Как же тебя звали?

Пение стихло.

– Что с тобой стало. Я этого не хотел. Но могу все исправить! Я пришел за тобой.

Еще тише, осторожней:

– Клавушка? Сонечка? Нет, постой… Тая! Тебя звали Тая! – нежно, как маленькой умирающей птичке, – боже мой, сколько лет… девочка, как же так получилось?

Не смотреть в глаза. Не спугнуть.

– Отдай, Тая. Помнишь, как мы тут с тобой набедокурили? Давай исправим? Я долго к тебе шел…

Не соврал, из Америк в Россию не близко: континенты, моря, жизни. Молодой торопливый дурак. Потерять все так глупо…

– Я искал тебя, чтобы взять с собой. Ты станешь прежней. У тебя будет белая постель и лучшие кружева. Еще мороженое! Девочки любят мороженое… Отдай.

Тварь скорчилась на камне, лягушка-переросток, спокойнее, придется убить, ничего, не сблюем-с.

– Мы уйдем вместе, ты и я…

Не дрогнуть, коснувшись ледяной руки, вот так, тихонько.

Повернуть стрелку, увидеть, как ожила, заиграла медная вязь. А теперь тихо достать пистолет и избавить страдалицу от столетнего ада…

– Не слушай его, – заорал чертов старик, – беги!

Вот и пистолет пригодился.

Выстрел толкнул Ильича в грудь. На плаще расплылось пятно. Дед увидел, как существо ринулось навстречу буржую, выставив пальцы, словно собираясь вцепиться в глаза. Оно было слишком маленьким. Этот откинул ее, как котенка. Еще один выстрел.

Песок плыл под Ильичом. Казалось, вбок и вкривь уходят баржи и пирс. Он подумал, что земля сошла наконец-то с оси, время вышло из берегов и вот теперь выливается через край.

Извиваясь, захлебывалось воздухом существо. Выругался Ярый – не успел оценить диспозицию, сел, потянул пушку. Гость обернулся, выстрелил: раз, два, три.

– Твоя вишневая девятка, – пропела магнитола.

Из диска клятого прибора полились лучи.

Существо… Тая? Застонало, и стон ее, казалось, отзывался в дрожащих стрелках. Они пели в унисон.

Свет омыл долговязую фигуру. Незнакомец раскорячился, похожий на треугольник на длинных тощих ногах, обутых в армейские ботинки. Он расставил руки, словно обнимая всю гавань. Лучи пронизывали его, и казалось, он пьет их, глотает, как путник, приникший к источнику.

Море стало прозрачным, и на мгновение Ильичу показалось, что он видит всех рыб, когда-то плававших в гавани, всех гадов лесных, что жили, пока здесь стояло болото, всех сброшенных в клятое море людей.

Удар трехтонного джипа пришелся по спине незнакомца. Тот опрокинулся, как кукла.

Боевая сосиска, с вытаращенными от ужаса глазами, сидела, вцепившись в руль.

Гость поднялся. Не так-то просто его убить. Вытер ладонью залитое кровью лицо. Теперь, когда астролябия с ним, боги, какая глупость эти ваши автомобили. Захохотал.

Смех перешел в бульканье, он закашлялся, да так, что согнулся пополам. Свет, живительный древний свет. Пятьдесят новых лет… или сто. Он дотянулся рукой до прибора. Пение на дельфиньем языке, луч…

Приступ рвоты согнул его пополам. Вместо того, чтобы исцелять, свет отбирал последние силы. Зачем?

Хрипя, он опрокинулся на песок, но новая судорога согнула его пополам. Он блевал воздухом, и видел в мареве чужие города, людей, пирамиды…

И понял вдруг, почему.

Это было взаймы. Все, что взял, он теперь отдает. Боги, как глупо и жаль, а славно было бы дальше, вперед, обгоняя…

Как глупо.

Ильич почувствовал, что мир, потерявший устойчивость, накренился уже на другой бок. Астролябия светилась.

Зеленый луч коснулся старика, и внутри затрепетала каждая клетка. Существо в этом свете стало девочкой с толстой косой, в платье с пелериной. Она наклонилась к старику, погладила его по голове:

– Пойдем?..

Как же я пойду, изумился Ильич, нет у меня на это сил. Но силы, оказывается, были.

Сидя за рулем джипа, Люда смотрела, как уходили девочка и старик: сквозь море, воду и камни, за катерки и далекие корабли, по ясно видимой открытой дороге. Дельфинье пение, так непохожее на горестный вой существа, сопровождало их путь. Куда?.. бог весть.

Ее привело в чувство тарахтение мотора. Боцман пришвартовался, деловито осмотрел скелет, четверть часа назад бывший импозантным прибалтом, три трупа, голосящий джип…

Она моментально устала, поняв, что придется объяснять, рассказывать, что-то делать.

Но делать ничего не пришлось.

В гавани сутки спустя загорелась баржа. Да так лихо, что приезжало ТВ. Пожарники тушить отказались, подумали – на фига? Так и дрейфовала, пока не унесло ее к финнам – пусть те разбираются.

…Говорят, раз в год, в белую ночь в Пьяной гавани можно увидеть обоих: девочку и старика. Сидят на причале, молчат о своем.

Впрочем, ленинградцы не очень любят это место. Вернее, петербуржцы: так вышло, что на следующий день жители города вернули Питеру старое имя.