У сада «Аркадия» омнибус высаживал пассажиров в огромной луже. На империале висело гигантское объявление: «Велосипеды Энфильд. Торговый дом Алексеев и К».

Данила Андреевич усмехнулся, вспомнив модную присказку: «было у отца два сына, один умный, другой – велосипедист». Да кто согласится на этакое чудовище по доброй воле залезть?..

Извозчик объехал конкурента и высадил их у входа.

После гимназии ресторан с белоснежными скатертями, верткими лакеями и упоительным ароматом яств должен бы был показаться Даниле райскими кущами, но вместо этого поверг в меланхолию.

Вот она, жизнь, думал он. Блистающий мир в двух шагах. Мир, в который ему без Жоржика вход заказан.

Именно Жорж небрежно подзывал лакея и требовал самое лучшее. Именно Жорж, не смущаясь, раскланивался с дамами. Именно Жоржу приносили дегустировать вина и с тревогой ждали вердикта – угодно ли-с? Или дорогой гость желает что-то еще?..

А Данила был лишь случайным спутником, которому позволено, расположившись в креслах, слушать, как тенор с блестящей от луж эстрады выводит романс о любви…

Почему?

Чем он хуже?

Тем, что не сумел устроиться сообразно интеллекту? Не обучен унижаться и хлопотать?

Горько все это и пошло.

Уткнулся в тарелку. Жевал, не чувствуя вкуса, и тут сверкающая вилка предательски выскользнула и, оглушительно лязгнув, свалилась на пол.

Публика обернулась на звук.

Пунцовый Данила полез под стол, завозился, едва не запутался в скатерти, мечтая провалиться сквозь землю.

Вынырнув, обнаружил, что Жорж смотрит на него с улыбкой – как добрый папенька на неразумное дитя. Подмигнул:

– Чего загрустил? Давай-ка, брат, выпьем!..

И поднял бокал.

Данила Андреевич пить не любил. Ничто не ценил историк столь дорого, как ясность ума. Вино же ставило интеллект под удар и будило в нем альтер-эго: человека, которого трезвый Данила предпочел бы обойти за версту.

– За встречу!..

Трубицын сиял, как самовар квартирной хозяйки Надежды Аркадьевны. Глаза блестели, словно два созревших каштана. Пухлые губы раскрылись, демонстрируя крупные зубы. Ноздри хищно втягивали аромат коньяка. Жорж был доволен собой, как последняя сволочь.

К черту, решил Данила. Один раз живем.

Густая, терпкая, с шоколадным вкусом волна обожгла гортань. Обняла, потекла по венам. Жизнь вдруг показалась не такой уж и скверной штукой.

Трубицын сказал:

– Вот ты, брат, историк. Полководцев наперечет знаешь. Баталии. Так что ж ты с Еленушкой-то осаду по правилам провести не смог? С твоими мозгами? Дамочка – она же как… бастион, – он поднял вилку, – если подумать, когда измором взять, когда обстрел провести – букетами и презентами, глядишь – дело-то и пойдет.

Данила аж поперхнулся.

Нелепость какая! Жорж его батальным премудростям учит! Жорж, который слово «благоговейный» написал с восемью ошибками. Жорж, который заснул на экзамене по латыни, Жорж, который…

– Или, к примеру, заслать лазутчика, – продолжал тот, – чтобы разведал планы противника… это – стратегия. Это – тактика. Это – победа на всех фронтах!

Данила онемел. Обывательская философия Жоржа так его возмутила, что ничего не осталось, как выпить еще раз. Зеленый змий обвил его плечи, положил голову на колени и замурлыкал, как сытый кот.

– Как у тебя просто, Жорж. Крепость – бездушная груда камней, а ты сравниваешь с живым человеком…

– Да ведь так, брат, и есть! Только иным умникам этого не понять. Все рассуждают, извилиной шевелят. А толку?..

Даниле хотелось пресечь пустой разговор парой колких и едких фраз, но тут альтер-эго, окропленное коньяком, пробудилось от сна, отодвинуло здравый смысл и вышло на сцену:

– А тебя, я смотрю, весьма Елена интересует, – заметил он. – О чем бы ни говорили – все Елена да Елена. Может, тебе самому осадой ту крепость взять? Раз уж ты такой полководец?..

Трубицын усмехнулся сквозь пузатый бокал.

Данилу это злило: хотелось уколоть так называемого друга, чтоб не копался в сердечной ране.

– А знаешь, – неожиданно для себя сказал он. – Ты, коли хочешь – бери ее и ешь с кашей. Елену. Мне все равно.

– Эк ты невестами-то разбрасываешься, – заметил Трубицын.

– Она ннне… ннневеста, – Данила будто сплюнул с языка ледяную сосульку.

– А что, – продолжал он, распаляясь, – дама приятная. Фактура. Локоны. Глаза, – тут он вспомнил голубые, как небо, глаза Еленушки и сердце защемило. – Талия, – желчно продолжал он, – и папахен с приданым, и мамахен уж точно от тебя без ума будет…

– Давай-ка выпьем, – неожиданно мягко сказал Жорж. – За тебя, дружище Цапель. Не горюй, брат, глядишь, все наладится…

Теплая волна благодарности поднялась в груди. Вот глянешь – полено поленом, фат, балабол… а понимает!

– За тебя, друг! – Данила хватил глоток, от которого запершило в горле.

– Скажи-ка, брат, – продолжал Трубицын, – что такого могла дама сердца свершить, чтобы ты… как, бишь, «не смог принять разумом»? На мой разум приходит одно…

Слышать, что приходит на ум пошляку, был Данила не в силах.

– Хочешь знать, что такого? Изволь. Представь, что есть женщина. Умнейшая, просвещенная. Ты с ней говоришь о письмах Вольтера, о Цицероне, о Северном флоте… неважно.

Данила принял бокал, в котором вновь плескался коньяк, и продолжал:

– И тут узнаешь, что она… при всем уме, красоте, добродетелях…

Трубицын подался вперед, донельзя заинтригованный.

Данила припечатал:

– Она. Ходит. К гадалкам. И верит! Всей чепухе. Как какая-то… деревенская баба!

Высказал, что на душе, и прикрыл глаза.

И вздрогнул от странных звуков.

Трубицын хохотал, утирая слезу. Хлопал рукой по колену, не смущаясь под косыми взглядами дам, тряс черной башкой, отмахивался салфеткой.

– И… все? – выдавил он сквозь смех, – только-то? Мадам, прошу извинить, мой приятель такой остряк, такой анекдотец сейчас завернул, уж не обессудьте, пардон, пардон.

Публика расслабилась, заулыбалась. Даниле перепало несколько женских взглядов: надо же, на вид неказист, а оказывается, какой остроумный…

– К гадалкам! – шепотом повторил Данила. – К сумасшедшим, пустоголовым, никчемным теткам с их картами, фокусами, чревовещанием. И верит! Всем этим сонникам, пророчествам, чертям в ступе… и убеждает меня! Что и мне должно верить!

Трубицын прыснул в кулак. Но тут же принял серьезный вид.

– Да, братец. Дела. Разум бунтует. Нет, что ты, я не смеюсь, – он замахал руками. – А знаешь, брат Цапель… может, Елена из тех самых женщин, коим хочется волшебства. Чтобы дым, мистицизм и прочее столоверчение. Гадалки! – он хихикнул, покачал головой. – Ты вот что. Выпьем! За разум, за здравый, понимаешь ли, смысл, и, гори оно все – за торжество просвещения! За наш двадцатый, за светлый век!..

Против такого тоста Данила не мог устоять. Глаза увлажнились. Эх, Жорж, валенок пустоголовый, как сказал!

– За просвещение! – Данила попытался встать, но мягкое кресло его не пустило, – до дна!..

Выпил – и окинул ресторацию новым взглядом. Зеленый змий интимно мурлыкал в ухо: посмотри, как чудесен мир!

Звенела музыка. Дамы, прекрасные все до одной, смотрели загадочно и призывно, лакеи сновали меж столов, жизнь вертелась, плясала, заманивала пестрыми цыганскими юбками.

Затухающий здравый смысл напомнил, что самое время выспросить друга о том, как он достиг таких высот в жизни, что эти лакеи… и вилки… и дамы… все ежечасно к его услугам.

Но сделать это надо тонко… изящно. Начать про дружбу и альма-матер, отметить, что старый друг лучше новых двух. Польстить, что Трубицын, как никто другой, понял его терзания… закрепить в пустой башке Жоржика мысль, что Данила умен… очень умен. И надежен! И лучшего компаньона, чем бы ни занимался Жорж, ему не сыскать. Выказать проницательность: он-то, Данила, сразу понял, что за этим Жорж и приехал. И только его… многословие? Нет, невежливо. Болтовня? Еще хуже… только его жизнерадостность и тем-пе-ра-мент, да-да, темперамент… и еще радость от встречи с другом… и дух школярского братства… не позволили перейти сразу к делу. А теперь – можно и нужно.

Можно. И нужно.

Эта проникновенная фраза за секунду пронеслась в голове, словно готовый, на бумаге написанный спич, и Данила почувствовал, что время пришло.

Прямо сейчас он скажет. Жорж будет обрадован и растроган.

Можно. И нужно.

– Есть тост! – сказал он.

– Жарь! – одобрил Трубицын.

– Можно! И нужно! – начал Данила, и тут предательский змий шепнул в ухо, да так, что листок с пламенной речью, на мгновенье мелькнув, сгинул, оставив вместо себя одну фразу:

– Можно и нужно выпить за милых дам! Стоя! До дна!

Последняя фраза прозвучала уж слишком громко.

Но поздно.

Данила стоял, стоял и Трубицын, и все кавалеры в зале уже поднимались с мест.

– За прекрасных дам! – гремело повсюду.

Дамы зарделись, а мужчины улыбались друг другу, как будто совершили что-то великое.

– А ты брат, не промах, – подмигнул Жорж. – Я и не знал, что ты у нас дамский угодник!

Вместо ответа он улыбнулся другу, и вечер нахлынул, закружил в объятиях, повел лабиринтами будущих злоключений.

***

Заказали шампанского. С этого момента вспоминания чуть сбивались.

Широкий бокал с чем-то пенным. Обильное декольте перед носом Данилы. Скрипка и звон монисто.

– Время пополнить кассу!..

Толстый палец Жоржа перед глазами. Адамова голова на перстне раскачивается и подмигивает.

Тут же, без перехода, огромная темная зала без окон. Гробы.

Домовины, обитые атласом. Простые из струганных досок. Строгие лакированные и помпезные с золотыми кистями. Крытые Андреевским флагом. Огромный, стоящий торчком, царь-гроб из красного дерева.

Меж гробов, как наемник Харона, лавирует Жорж. Зубы и белый глаз зловеще блестят в полумраке:

– Тссс! Время пополнить кассу!..

Скудный огонь свечи выхватывает из мрака венки, бросает на стены зловещие носатые тени.

– Мы грабим гробовщика, – рыдает от смеха Данила.

– Тссс! – шипит Трубицын и вилкой пытается вскрыть запертый ящик бюро. Мысль – откуда в похоронной конторе вилка?

– Марина Мнишек, – сообщает Данила, – первая в России стала есть вилкой…

– Тссс! – Трубицын вилкой же ему и грозит.

Обоим жутко смешно.

Выпала из памяти дорога: ландо? Конка? Пешком?

Зато отчетливо помнит холодный свой голос:

– Не называй меня Цапель!..

Проникновение в его жилище. Галантный, нетвердо стоящий Трубицын излагает квартирной хозяйке путаный комплимент.

Хищение из жестяной коробки от чая Данилиных сбережений…

Холодный ветер с залива, горячий шепот Трубицына:

– Брат Цапель, фортуной ты поцелованный. А в любви не везет – будет другое счастье…

***

Ватной и серой ночью, ближе к утру, Данила обнаружил себя за столом в дымном, низком, визжащем скрипкой, хрипло бормочущем голосами месте.

Кажется, шли бурьянами, кажется, были гнилые мостки без перил…

– В Пьяной гавани мы, где же еще? – удивился Трубицын. – Ты сам с фортуной целоваться решил!..

Кто-то сдал карты. Жоржик шепнул:

– Играй, брат. На новенького должно повезти!

Все взгляды остановились на нем. Из картежного словаря он знал одно слово:

– Я пас, господа.

– Этак дело не пойдет, – сокрушался Трубицын, уводя его от стола. – Голова дурная, с таким-то прикупом пасовать?

– Картам не обучен, – оправдывался Данила. – Шахматы. Шашки… Индийская игра го… ребусы…

– Ребус ты мой луковый! Куда же тебя, – Жорж стоял за спиной у Данилы, постукивая пальцами ему по плечам, как учитель музыки, выбирающий, к сопрано или альтам определить новую хористку.

– О! Сей момент! – и, потащил его, как буксир лодчонку, в дальнюю часть кабака.

Тут, на полу, на ковре с невнятным узором, расположились двое. Бородач в халате и феске и толстяк без сюртука, в манишке и манжетах.

– Кости, брат, – шепнул Трубицын, – для шахматиста – плевая вещь! Кидай, и всех хлопот.

– Господа, – обратился к сидящим, – прошу любить и жаловать! – и широким жестом швырнул в центр ковра несколько ассигнаций.

Здравый смысл, на мгновенье проснувшись, скорбно отметил, что Жорж швырнул на ковер новые сорочки, билет на галерку в театр и свежий альманах «Исторического вестника». Отметил – и растворился.

– Новичкам везет!..

Трубицын хлопнул его по плечу и исчез. Мадам Фортуна, пьяная и продажная, ждала его здесь.

Подобрав ноги, Данила кое-как угнездился на ковре, хотя колени оказались в опасной близости от ушей. Бородач, дружелюбно оскалив зубы, протянул кальян. Он вдохнул сладковатый дым и…

Мир завертелся. Свет будто стал ярче, дым ушел в потолок, а визгливая скрипка сменилась вальсом. В ритме вальса мысли Данилы стали легки, и он мгновенно нашел ответы на мучившие вопросы.

К примеру, Елена. Конечно, ее мистицизм – сущие глупости. Но милые глупости. Женщинам должно бояться мышей, бросать за околицу сапожок и охать, когда молодой месяц показался за правым плечом. И эти гадания, суженый-ряженый и прочая ерунда – лишь повод для невинного сердца сказать, как оно тоскует по настоящей любви.

А ты? – вопросило Данилу суровое альтер-эго, – что ты сделал? Она тебя прямо спросила: «вы меня любите?» а что ты ответил?

Данила вспомнил и застонал от стыда. Ответил он отвлеченно и свысока: «Что есть любовь? Овидий…».

О, жалкий червяк! При чем тут Овидий? Вот Жорж бы не растерялся: бухнулся на колено, усы растопырил и немедля выложил руку и сердце.

А может, Трубицын прав? Осада Елениной крепости. Катапульта… Парис. Что-то с яблоком. Или Троянский конь? Лазутчики… а ведь есть в этом что-то, если подумать…

Но думать мгновением позже стало некогда. Турок протянул Даниле коробку с костями. Окрыленные откровением о прекраснейшей Е., руки Данилы вдруг стали легки, движения – артистичны. Он встряхнул коробочку и…

Шесть! Пять! Шесть!

– Новичок? – завистливо спросил толстяк.

И понеслось.

Шесть. Три. Опять шесть. Фортуна вертела задом, строила глазки, кокетничала напропалую – но все же сдалась и подарила историку жаркий и пьяный поцелуй.

Спустя время Трубицын вернулся и нашел Данилу Андреевича в феске, с кальяном во рту и с солидной пригоршней монет. Рыдал раздетый толстяк, а бородач, уже в манишке, невозмутимо тряс банку с костями.

Жорж потянул друга «спрыснуть выигрыш», но бородач скомандовал:

– Играть!

Ему, Трубицыну, скомандовал.

– Ты кому тут, морда египетская, указываешь? – спросил Жорж.

– Господа! – к ним подскочил верткий, мелкий бес, – господа, тут не шумят, тут играют.

– Господин желает забрать выигрыш, – Трубицын указал на Данилу. – Господину довольно.

Бородач раскрыл бархатный мешок, перевернул. На ковер выпал желтый диск величиной с обеденную тарелку.

– Золото! – всплеснул руками толстяк. Он был похож на рыхлого, обиженного младенца.

– Захаб, – солидно подтвердил бородач. И добавил:

– Алтын!

Тяжелый, из литого металла круг со шкалой, испещренной мелкими знаками. С ажурными съемными дисками тонкой чеканки, насаженными на втулку. Крупный синий камень (топаз? аметист?) вмурован в центральную ось.

– Полюс мира, – пробормотал Данила.

И тут же вспомнил остальные названия. Ось – это полюс мира, под ней – тимпан, ажурный круг с сеткой линий, под ним – паук, фигурная пластина с вязью таинственных знаков, на ней россыпь синих камней помельче. А стрелка поверх…

– А-ли-да-да, – выговорил он по слогам, язык заплетался.

– Это что за сковорода турецкая? – вопросил сверху Трубицын.

– Ловушка для звезд, – туманно ответил Данила.

Блеснула, заиграла в дымном свете вещица, поманила далекими странами. Данила много читал о старинных приборах. Он узнал астролябию.

Миг – и повеяло миром древним, непостижимым. Золото льстиво подмигивало, сулило оргии, женщин и караваны верблюдов. Синий камень мерцал призывно.

– Золотая! – вновь ахнул толстяк.

Золотое яблоко.

Будто комета пронеслась в голове. Вот он, ценный дар. Вот то, что позволит Даниле сделать решительный шаг.

…Он ей расскажет о звездах и отважных паломниках, в любой точке мира способных обратить лицо к Мекке. Они вместе расшифруют символы. Нежные пальчики будут ласкать эти стрелки, лазоревые глаза посмотрят на Данилу с восхищением, коралловые губки приоткроются в изумлении…

О, сколько Данила сможет ей рассказать! Как торили морские пути бесстрашные мореходы. Как покоряли пространство и время древние мудрецы. И даже расскажет об астрологии – звездном пути человеческих душ, даст понять, что и наука способна разгадывать тайны любви и смерти…

Они вместе вычислят путь от сердца Елены к сердцу Данилы. Они будут часами говорить, соприкасаться душой и взглядом…

Они…

Рука историка потянулась коснуться стрелки.

Бородач живо отдернул свое имущество и прикрыл мешком.

– Цапель, пора, – шепнул Жорж. – Они же ощиплют тебя, как петуха!

– Сколько? – хрипло спросил Данила.

Прищур узких глаз и скрюченные пальцы. Яростный спор на смеси чужих языков.

– На все! – объявил Данила.

Трубицын, скрестив руки, возвышался над ними. Усатая рожа его наливалась темной кровью.

Данила успокаивающе улыбнулся:

– Не везет любви, да-с… ничего, это пока…

Бородач выкинул две шестерки.

Золотой мираж вспыхнул – и исчез.

– Тут. Нечисто. Играют, – обронил Трубицын.

Взял первое, что подвернулось – тяжелую, черную от копоти скамью – и обрушил на ковер.

Бородач закричал тонким, обиженным голосом. Резво вскочил, бросился к Жоржу и мгновенно вцепился в ноздри. Трубицын взвыл и пнул его в пах коленом. Турок скрючился и врезался головой в колченогий стол.

Хруст. Лампа закачалась и рухнула. Пахнуло керосином.

Данила спрятал голову в колени и прикрыл руками. Трубицын поднял обидчика за грудки и боднул лбом прямо в смуглую рожу. Половой завертелся, запричитал. На шум сбегались.

Похоже, публика была не прочь поразмяться.

Пролетел табурет, и в зале стало еще темнее. На Трубицына навалились сразу с трех сторон и он, рыча, заработал кулаками. Звучало так, будто по мешку с зерном молотили палкой.

Снизу Даниле мало что было видно. Но он заметил, как под шумок раздетый толстяк хватал ассигнации и набивал ими карманы. Это было нечестно.

Выкинув руку, историк вцепился в жирное горло. Его тут же звонко ударили по уху откуда-то сверху, и толстяк раздвоился. Перевернулся кальян, вода залила Даниле штаны. Из-под сбитого стола кто-то отчаянно лягался.

Жорж, рыча, обрушил на ковер медный поднос с кружками и бутылью. Следом свалился холуй. Оставаться внизу становилось опасно.

Виновник суматохи, забытый всеми желтый диск тускло блеснул в темноте.

Золотое яблоко, пробормотал Данила, уклонился от летящей скамьи и хищным рывком схватил добычу. Ловко запихнул под рубаху, и на четвереньках пополз было прочь, но взвыл от боли. Это толстяк вцепился ему в икру зубами. Стиснув зубы, Данила замолотил ногой.

Кто-то рывком дернул его вверх и отшвырнул к стене. Уцепившись за балку, он сумел удержаться.

Драка мгновенно, как пожар, распространилась по кабаку. Опрокидывались столы и лампы. Дымная тьма хрипела, бранилась, скулила, хрустела и всхлипывала. Жоржа он не мог разглядеть.

Снаружи послышался свист. Сперва короткий, потом еще, длиннее и ближе. Данилу схватили за плечи.

– Ходу, ходу! – Трубицын ловко впихнул Данилу в какую-то каморку.

Они с грохотом продрались сквозь пыльную тьму, опрокинув по дороге что-то жестяное и дребезжащее, навалились на щелястую дверь, сквозь которую угадывался желтый свет, и вырвались на свободу.

После неслись впотьмах, а рядом плескало море, и в синюшном небе плясала злая луна. Кто-то сзади бряцал и топотал, но отстал очень быстро. Кололись сквозь тонкую подошву камни, но так необыкновенно легко было, словно на Рождество.

На окраину Благовещенской вылезли через дыру меж угольных сараев. Сюртук оказался безнадежно испачкан, вырванный на штанах клок напоминал об укусе, а Трубицын был похож на черта. Стоя во дворе, они хохотали, пальцем показывая друг на друга.

– Эй, Ванька, – кликнул Трубицын.

– Он не Ванька, он Вейка, – поправил Данила.

...

3 4 5

...

Премиум

(3 оценки)