Вода в реке журчит, прохладна,
И тень от гор ложится в поле,
и гаснет в небе свет. И птицы
уже летают в сновиденьях.
А дворник с черными усами
стоит всю ночь под воротами,
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый
и топот ног, и звон бутылок.
Даниил Хармс
Корабль уродов, где твой штурвал и снасть,
Я так боюсь упасть в морскую воду.
Борис Гребенщиков
Санкт-Петербург, 1907 год, весна
По двору гимназии, высоко подбрасывая колени, спешил историк Данила Андреевич. Под любопытными взглядами воспитанниц переходил с неприличной рысцы на шаг, но и эта походка не добавляла ему благонравия. Даже сюртук надеть позабыл – манишка под суконным жилетом сбилась на бок.
Директриса поджала губы.
Страус облезлый, а не педагог. И эта его борода…
Целый учебный год, собрав в кулак всю кротость, мадам Вагнер наблюдала, как бакенбарды историка робко, словно молодые побеги, тянутся по угреватым щекам в тщетной надежде сомкнуться с курчавым кустом на подбородке. И чем дальше, тем больше историк напоминал ей шарж на великого поэта.
Учебный год почти кончился, а он все еще ходил в новичках. Не проявлял должного рвения на собраниях. Блеял козлом на молебнах.
Конечно, воспитанницы вьют из него веревки.
Директриса вздохнула. Наказание, а не педагог.
Женская гимназия мадам Вагнер в начале Благовещенской улицы была единственным розовым зданием в округе, и взгляд на нежно-зефирную штукатурку заставлял мадам морщиться.
Недовольство преобладало на ее восковом лице, таилось в опущенных углах темных губ, и на лбу – в обширных продольных морщинах.
Несмываемый розовый позор вместо заказанного бежевого цвета. Было от чего заболеть мигренью.
Изысканный, скромный беж по милости подрядчика превратился в поросячье недоразумение, которое Цирцелия Францевна ненавидела всей душой.
Когда после ремонта сняли леса, было поздно. Целый год в этом бисквитном торте обитала гимназия. «Полный научный курс, языки, рисование, изящные рукоделия и танцы», как сказано в справочнике «Державный Петербург», по 30 копеек за штуку.
И – злая шутка судьбы! раздел «Объявления» с рекламой гимназии также расположился на розовой вкладке, в соседстве с духами «Зимняя флора», страхованием стекол от всякого сорта излома и разбития и лесоустроительным бюро коллежского советника Малевича.
Сухие пальцы Цирцелии Францевны скрутили в трубку упругую книжицу и сжались добела. На горле издателя Игнатова. На немытом кадыке подрядчика Штуца. На тонких шеях бестолковых воспитанниц.
Подрядчики… вот уже и камень облицовки у фундамента отвалился. Зияет дыра. Дать нагоняй дворнику, чтобы заделал.
Она отложила справочник на перила.
Как капитан на мостике корабля, мадам несла вахту на крыльце гимназии. После затхлости коридоров в теплом, напоенном черемухой воздухе ей было душно.
Во дворе под липами гимназистки в коричневых платьях гуляли попарно и в одиночку, собирались кружками и тихонько беседовали.
Стоило ей выйти – учениц с крыльца как ветром сдуло.
Простая тетрадка и крошечный карандаш в кармане серого платья пугали девиц, особенно младших, до обморока.
Да и сама мадам, высохшая, с гладко зачесанными, подсоленными временем волосами, внушала почтение и трепет.
Сейчас воспитанницы делали вид, что повторяют урок, а кое-кто рассматривал пичуг, чирикавших в обильных кустах, радуясь солнцу и грядущему лету и чихавших с высокой ветки на все экзамены.
– Зефир!.. – донеслось от ворот вместе с россыпью девичьих смешков.
Зефир мадам директриса не выносила. Здоровье не позволяло ей предаваться чревоугодию. К тому же, вид этой сласти напоминал о цвете гимназии.
И вот теперь зефир, восторженный девичий писк и чей-то гудящий бас возмутили спокойствие большой перемены.
Историк вздрогнул и опять перешел на рысь. Без сомнений, спешил он в центр безобразия.
Молодость ему не шла. Возможно, с годами появится стать и почтенность, а главное – железная воля, без которой в гимназии делать нечего.
Дисциплина – вот что не давало кораблю мадам директрисы сгинуть в пучине хаоса. Все беды идут от расхлябанности и безделья, как она сегодня и сказала этому, прости господи, педагогу.
Корабль гимназии вела Цирцелия Францевна железной рукой. И готова была выбрасывать за борт тех, кто вял и беспомощен, но… как же трудно найти нового преподавателя в «зефирный дом». И как много бы мадам отдала, чтобы узнать шутника, пустившего в ход это название!
Черемуха скрыла историка из виду.
У ворот звенели смешки. Там творилось нечто предосудительное.
Она величественно спустилась с крыльца. Гимназистки тут же уткнулись в учебники.
В тот же миг серая тень бесшумно рухнула с дерева, в прыжке взлетела на крыльцо и притаилась.
За перилами мелькнула чумазая физиономия. Юркая рука цапнула забытый путеводитель, резво шмыгнула с крыльца и вмиг исчезла в кустах.
Никто не заметил – гимназистки старательно готовились к уроку.
Мадам директриса плыла через двор.
Беспорядок надлежало пресечь.
Данила Андреевич в чудеса не верил. А в злой рок поверить пришлось, как только увидел визитера: стоит у ворот, угощает гимназисток зефиром и топорщит тараканьи усы.
Немедленно увести, пока не нагрянула старуха, не увидела эту румяную морду, не…
– Все такой же! – завопил Жорка Трубицын. – Очечки, волосики… Унылый профиль, печальный фас, забо… гм, пардон, барышни… тру-ля-ля-ля, кто тут у нас? Цапель! Голова ты с ушами, нисколечко не изменился!..
Что тебе, жук, от меня надо, тоскливо подумал Данила.
Цапель!
Тоненькое девичье хихиканье подсказало, что кличка достигла нужных ушей. А кто не расслышал – тому расскажут, не извольте сомневаться.
Данилу сгребли в объятья – аж ребра хрустнули. Троекратно расцеловали, обдав сложной смесью табака, одеколона и… воска? Подняли, встряхнули, сбив набок очки, и поставили на место.
– Здравствуй, Жорж, – сказал Данила, утопая ладонью в широкой лапе.
– А я, понимаешь, из Парижа – и сразу к тебе. Как, думаю, тут брат Цапель?..
Из Парижа? Ох, и горазд Жоржик врать. Впрочем, с однокашниками он давненько не виделся. Разузнать у балабола, где служит? Может, и Даниле местечко найдется? Но после. Сейчас главное – увести, пока карга не нагрянула.
– Бросай-ка ты, брат, свой розарий, – сказал Жорж. – Веди домой! Знакомь с детишками! Небось, уже папаша? Еленушка-то все цветет?.. У меня тут! – Трубицын потряс коробкой в изящно повязанных лентах.
Тишина загустела – хоть ножом ее режь.
Данила почуял, как расправляются розовые ушки, чтоб не упустить ни единого слова.
– Детишками не обзавелся, – выдавил он. – А с Еленой… тут в двух словах не расскажешь.
Общий, пропахший карамельками, выдох.
Погиб Данила. Девицы выжмут из этого все.
– А… – на секунду глаза Трубицына остекленели, но тут же, будто перетасовав прикуп, он улыбнулся:
– Так это ж совсем другое дело!.. Собирайся, брат. И барышни, – легкий поклон в сторону гимназисток, – от тебя отдохнут. Совсем их извел – смотреть больно, как очаровательные розы сохнут в твоем обществе.
Смешки.
– Видишь, ли, Жорж, рад бы, да не могу. Провожу тебя, тогда и поговорим. Дела…
– Дела подождут! – заорал Жорж, – не так ли, сударыни?..
Восторженный писк. Зардевшиеся щечки. Чертов фат!
Данила замялся. Как же выпихнуть тебя? Увести, пока старуха…
Поздно.
Тихий горячечный шепоток. Хруст накрахмаленных пелерин.
Гимназистки отодвинулись, сливаясь с кустами черемухи, и сенсация – роковая тайна учителя и миленький гость с зефиром – тоже уменьшилась, отошла в тень.
Повеяло холодом.
Приближалась мадам директриса.
От ее шагов соляными столбами застывали фигуры гимназисток. Покрывался инеем утоптанный башмачками двор, а пичуги, замерзая на лету, хлопались оземь и разбивали в осколки безмозглые тельца.
– Господа? – голос, дребезжащий, как флагшток на ветру.
– Цирцелия Францевна, – вытягиваясь и презирая себя, пролепетал Данила, – разрешите представить…
– Мадам, – щелкнули каблуки, – Георгий Трубицын, к вашим услугам!
Ледяное молчание. Поджатые губы.
Данила поежился. Солнце больше не грело, и запах черемухи куда-то исчез – пахнуло персидским порошком, которым по наущению мадам истребляли тараканов, забредших в гимназию.
Цирцелия изучала гостя. За могучими плечами Жоржа теснились воспитанницы. Живописная группа – сатир в сонме нимф.
– Позвольте, – каркнула старуха, но Трубицын ее перебил:
– О, нет, мадам, – позвольте мне!..
Данила перестал дышать.
– От всего сердца, от имени нашего выпуска, – начал Трубицын.
– Сударь! – возмутилась старуха.
– Сударыня! – повысил голос Трубицын, и, не давая директрисе опомниться, вручил розовую коробку, перевязанную пошлейшим бантом.
Данила мысленно застонал. Что было в коробке, значения не имело. Только бы не подвязки, взмолился он, не зефир, не…
– От всего сердца, с наилучшими пожеланиями! Мы, бывшие школяры, с почтением, – баритон Трубицына обволакивал, гипнотизировал, как дудочка бродячего факира – гюрзу, – с безмерным уважением взираем на вас, тех, кто держит на своих плечах будущее юных, неискушенных…
Трубицын вещал. Кобра глядела, не мигая, и чуть покачивалась.
Из гавани пахнуло морем. Порыв ветра растрепал бант на груди директрисы.
И тут случилось чудо.
То самое, молва о котором долго будет передаваться из уст в уста.
Послышался хруст – то карга склонила голову в легком поклоне. А после…
Сухая корка старухиных щек отмякла, уголки губ дрогнули и приподнялись на самую малость.
– Благодарю, – каркнула Цирцелия, – рада знакомству. Весьма.
Для старой ведьмы то было равносильно объятиям.
Жук этот Жорж! Дай ему полчаса, глядишь, и карга пригласит его в святая святых, в кабинет – поговорить о юных неискушенных особах.
– Мадам, – поклонился Трубицын, – у меня к вам просьба. Буквально, малюсенькая. Позвольте мне похитить вашего педагога…
Данила Андреевич понял, что обречен.
Дальше все понеслось вскачь. И в упоительном аллюре стихийного бедствия Даниле ничего не осталось, как покориться.
Триумфальный уход из гимназии. Благословление директрисы, вздохи и пищащие носики с одной стороны. Сдержанное сияние, твердость скул и уверения в глубочайшем почтении – с другой.
Признав Жорку неизбежным злом, он бормотал про себя:
– Это пройдет. Этот день надо просто пе-ре-жить…
Заодно выспросить болтуна, где служит. Жоржика хлебом не корми – дай повитийствовать, а уж Данила направит поток в нужное русло.
Извозчик. Скрипучее, до белизны протертое сиденье, кляча в коровьих пятнах. Стальные обода – тряско, зато свободно, не то что в омнибусе.
Трубицын, закинув руки за голову, скучливо озирает ландшафт.
Дома, тополя. Булочная, зеленная лавка. Вывески. «Кладовая галантерейных товаров: перчаток, галстуков и чулочного товара Г. Я. Земш». Синим на черном фоне: «Элеонора Руль», ниже – витиеватое «М» в резном круге. Что сие означает: модистка?..
– Провинциальненько тут у тебя. И до залива рукой подать. Прокатимся?..
– Худшее место для прогулок. В народе зовут Пьяной Гаванью. Рыбацкое отребье, кабаки, суда в карантине…
– Эх, как звучит! А ты все такой же зануда, – тычок в бок, – но с Еленушкой-то чего тянешь? Не зевай, брат! Я думал, вы уже с ней того… неужто и до помолвки дело не дошло?..
Данила стиснул зубы. Говорить о любви с Трубицыным? Лучше уж сразу расклеить афиши по городу. И для верности давать объявления на Николаевском вокзале – каждый час, перед отбытием поезда.
Но неожиданно для себя выдал то, что давно не давало покоя:
– Знаешь, Жорж… многое можно простить… но не все. Есть вещи… которые я не могу принять. Мой разум бунтует. Если я не смогу доказать, как она не права, то не смогу уважать себя…
Ляпнул, и мысленно застонал: зачем?!
Попробовал сменить разговор:
– Что в коробке-то было? С бантами? Которую ты старой кобре всучил?
Трубицын усмехнулся:
– Эх, брат, лучше тебе об этом не знать. Разум, говоришь, бунтует? – он подмигнул. – Ай, Еленушка! ай, лиса! Что уж она учудила?
Данила сжал губы. Больше – ни слова.
– Да ты не кисни! – Трубицын ткнул его в бок. – Сам знаешь, эти дамочки… платья, понимаешь, фасоны, рюши. Вода цветочная… ондулясьон… Выше голову! Где наша не пропадала?..
Набежали тучи. Ветер подул неласково. Прохожие опасливо косились на небо, а извозчик остановился и поднял крышу коляски.
– Куда мы едем? – спросил Данила.
– Прочь из твоих трущоб! В мир, к людям, в жизнь! Эй, брат, где тут у вас гуляют? Смотри, место чтоб приличное!
– Сад Аркадия, если поближе, – отозвался возница, – а то на острова…
– В Аркадию? Разве ж там кормят?
– Ресторан при театре, недурной-с. Но если желаете, можно и на Невский с ветерком…
– Гони в Аркадию! – скомандовал Трубицын.
Извозчик взмахнул вожжами:
– Слушаюсь, вашблагородь!..
Как у него получается, думал Данила. Все рады ему угодить – от Цирцелии до последнего ваньки. Даже Данила: тащат его, как мопса на поводке, а он и не пикнет.
И ведь был бы семи пядей во лбу. Или красавец. Так нет: рожа как рожа, умишко – не Даниле чета, а вишь ты, каков. И с женщинами у него ладно. От пигалиц до почтенных матрон – ко всем подходец имеет. С гимназистками – душка, с девицами – видный жених. А замужние пилят супругов: чужой человек, а услужлив да обходителен… даже селедка – и та улыбается, как родному…
Порыв ветра. Черная беременная слониха нависла над улицей. Едва держалась, разбухая, предупреждая дальним раскатом грома – сейчас.
Шквал – промозглый, пропахший корюшкой. Крепкие капли упали в пыль, оставив воронки, деликатно постучали по верху экипажа: тук и тук.
О проекте
О подписке