Глава 4

26 мая 1925 года, Ленинград

– Ну, я хозяйка, – зло отвечала сгорбленная, темная лицом старуха, продолжая возиться у печи, недовольно гремя чугунами. – И чего? Мой дом, кого хочу, того пускаю. Мне деньги нужны, кто платит, тому и сдаю, документов не спрашиваю. Мне вона мальца растить надо, сирота. Мать померла, а отец посаженный. С чего нам обоим кормиться?

– Вы когда к жильцу своему заходили? – укоризненно спросил Андрей Соломин, за что тут же получил от Поликарпа Петровича жесткий взгляд. Не лезь, куда не велели.

– Что мне к нему ходить? Мне шестьдесят годков стукнуло, вона половины зубов нет. К нему небось и помоложе девки ходят.

– Вы, гражданка Угрюмова, не очень-то огрызайтесь, нам про ваше семейство все отлично известно, и про мужа вашего медвежатника, и про зятя, вора и грабителя.

– Про мужа моего не вам теперя судить, его теперь Бог рассудит, а зятя своего я годов десять не видала. Так что пугать меня нечего. А за жильцами своими не слежу. Привычки не имею.

– Ладно, Анфиса Ивановна, – словно сдуваясь, проговорил Поликарп Петрович, садясь у стола. – Давайте полюбовно договоримся, и нам хорошо, и вам не плохо. Хватит грохотать, садитесь и скажите мне, когда вы последний раз жильца своего видели? Только давайте начистоту. Вас с внуком мы ни в чем не подозреваем, но до правды дознаться надо. Давайте, не упрямьтесь, к чему вам с нами в УГРО ездить, допросы, протоколы? А?

– Ладно, – вытирая о засаленный, прокопченный фартук руки, согласилась старуха. – Скажу уж, чего мне. С утра его видала. На стол накрыла. А внук мой Егорка за самогоном ему в лавку сгонял. Веня денег дал, он и сбегал. Сам никуда не выходил, на койке валялся. Вчера к нему деваха приезжала, Нюрка-Щеголиха, до самой ночи гуляли, потом Нюрка уехала, а он спал. А сегодня с утра похмельем мучился. Бутылки в комнате еще со вчерашнего валялись. Сегодня Егор только одну пол-литру принес, – перебирая край фартука, рассказывала старуха. – Я к нему без дела не лезла. А потом я в лавку за керосином ходила, да в церкву зашла свечку поставить за помин души дочери моей Клавдии, сегодня как раз пять лет было, как преставилась. Пришла, Егорка говорит, к жильцу дядька какой-то приехал на извозчике. Ну, мне чего? Послушала. Не шумят, и ладно. Ушла в огород, Егор тоже куды-то побег. Так что гость этот, видно, без меня ушел. Потому, когда я с огорода вернулась, за стенкой совсем тихо было. Ну, думаю, может, напились и дрыхнут, а может, гость ушел? А тут и вы нагрянули. Вот и весь рассказ.

– Вспоминайте, Анфиса Ивановна, гость когда пришел?

– Да, говорю же, не при мне было. Внук видал.

– А внук где?

– Да тута должон быть, – повертела повязанной темным платком головой старуха.

– Соломин, посмотри.

– Да, тут он, во дворе в ножички играет.

– Ну, парень, вспоминай, кто к вашему жильцу сегодня приходил? – усадив за стол худого, вертлявого мальчишку, с острыми, юркими неприятными глазками, строго спросил Поликарп Петрович.

– Да кто-то приходил, – не спеша ответил разбойник, косясь на бабку карим глазом.

– Ты мне не крути, говори, как есть, – одернул его Поликарп Петрович.

– А то что? – нахально спросил малец, не больно-то пугаясь.

«Да такого тертого калача за рубь двадцать не купишь», – сообразил Поликарп Петрович, а вслух важно сказал:

– Ничего. Придется думать, кто, кроме этого человека, мог жильца вашего убить? Дело-то раскрывать надо, ты ж человек опытный, должен понимать. Венька не сам умер, кто-то отвечать должен.

– Да ладно, не сам! Я ж видел, как его на подводу грузили, – оскалился Егорка. – Кому другому расскажи.

– Э нет, дружок. Убили Веню. Не топором, конечно, по голове, но на тот свет пристроили. А кроме вас с бабкой, в доме никого с утра не было, сами же и рассказали.

– Я смотрю, горазд ты врать, – хмуро заметил Егор, глядя с неодобрением на Поликарпа Петровича. – Сам же сказал, что человек к Веньке приходил, а говоришь – никого не было.

– Может, приходил, а может, и нет. Я-то его не видел, – лениво заметил Поликарп Петрович.

– Я видел, – неохотно проговорил Егор, шмыгая носом. – На извозчике прикатил. Худой такой, чернявый.

– Ты смотри, какой приметливый, – похвалил его Поликарп Петрович.

– А то, – буркнул, стараясь не подать вида, как ему польстила похвала, Егор. – А нос у него костистый, крупный такой нос, – постарался он показать на себе. – И глаза, как два жука, и все ворочаются.

– Молодец. А лет ему сколько, как считаешь?

– Не знаю. Не старый еще, – дернул худыми плечами Егор.

– А росту какого?

– Ну, пожалуй, с тебя будет, может, чуток повыше.

– Значит, среднего. А одет в чем был?

– В шляпе. Волосы я разглядел, когда он шляпу снял и лоб промакивал, – пояснил Егор. – В костюме и штиблетах.

– Ну а как бы ты его вообще охарактеризовал, ну, на кого он похож? Ну, нэпман, служащий…

– Да фраер он, сразу видно, из бывших. И с извозчиком этак ласково, «голубчик».

– Ты и разговор его слышал.

– Ну да.

– А дальше что?

– Он извозчика за два дома оставил, а я тогда как раз у Васьки был, мы с ним в «орлянку» играли. Видел, как он подъехал и у Васькиного дома встал. Я еще думаю, кто это к ним пожаловал, а тот извозчику велел обождать и вдоль по улице двинул, ну, я за ним. Куда это, думаю? А он к нам. Я его у калитки и обогнал. «Куда это вы, гражданин?» А он так это вежливо: «А я, – говорит, – к Вене, по делу, к жильцу вашему», – и шмыг мимо меня в калитку, юрко так. Я за ним. Он прямиком к Веньке, как к себе домой, поздоровались и бубнить стали, не разберешь чего, потом бутылками гремели, я уж слушать не стал, назад к Ваське побег.

– Когда он приезжал?

– Думаю, часов около десяти, у Васьки в избе ходики с кукушкой, она как раз перед тем десять часов прокуковала. Мы с Васькой смотреть бегали.

– У человека этого в руках было что-то? Сверток. Или, может, портфель, или еще что-нибудь?

– Нет, ничего. А палка была, трость, в смысле. Но так, для понту. Он не хромой вовсе.

– Ну, что мы, товарищи, имеем по делу? – мрачно спросил коллег Поликарп Петрович и сам же ответил: – Дырку от бублика. Было у нас два подозреваемых по делу об ограблении квартиры художника Пичугина, винной лавки и конторы «Кишпромторга». Одного из них нам дважды удалось выследить. Первый раз мы его упустили, а второй раз опоздали. Обошел нас его напарник. Я так думаю.

– Да, – кивнул Ян Карлович. – В заключение патологоанатома точно написано: отравление мышьяком. Все очевидно. Единственный человек, кто мог опознать второго фигуранта по обоим ограблениям, был Венька, вот его и убрали. Я думаю следующее. Этот усатый тип, что приезжал к Вене и, очевидно, убил его, и есть организатор обоих преступлений. Он нашел Веню, подбил его на дело, пообещав долю, а узнав, что мы вышли на след Вени, убрал ненужного и опасного свидетеля. Все, что у нас теперь осталось, это отпечатки пальцев, – развел руками Ян Карлович. – И вот еще что: если исходить из того, что этот же человек был причастен к убийству старого Пичугина, можно смело предполагать, что это человек – близкий к семье Пичугиных. Знакомый, родственник, кто-то из числа бывшей прислуги. И в этом случае доказать его участие во всех трех преступлениях будет крайне сложно, поскольку он вообще мог бывать в доме Пичугиных или до сих пор в нем бывает. Надо отрабатывать круг знакомых семьи. Что вы думаете на этот счет, Поликарп Петрович?

– Думаю, вы правы. И лично я займусь окружением дочери Николая Пичугина. По свидетельству племянника Пичугина, доктора Конева, девица имеет весьма сомнительные знакомства.

– Прекрасно. А я займусь бывшей прислугой старика Пичугина. Надо разузнать, кто из них жив и где сейчас обретается.

– Да, и надо разузнать, кто, помимо членов семьи, мог знать о спрятанных стариком Пичугиным сокровищах. И кстати, обратите внимание на председателя домового комитета, некоего Штучкина. Он хоть под описание нашего долговязого подозреваемого и не подходит, зато вырос в доме Пичугиных. Его мать служила кухаркой у Пичугина-старшего, они всю жизнь прожили во флигеле старого дома Пичугиных. Очень сообразительный, скользкий субъект, может быть полезен. Андрей, – обратился к Соломину Поликарп Петрович. – Ты постарайся установить алиби всех племянников и племянниц Пичугина. Сестры его уже староваты для таких дел, зятья тоже, а вот племянники и их дети дело другое. Свяжись по телеграфу с московскими товарищами, пусть помогут. Захар и Миша Сапожников займутся знакомыми семейства Пичугиных. Особое внимание высоким седеющим брюнетам. Если таковые отыщутся, будем предъявлять их мальчишке. Это все.

– Снова из милиции? – озабоченно заморгал глазками Борис Филимонович Штучкин. – Но я же все уже рассказал вашему товарищу, ей-богу, все как на духу, уж и добавить больше нечего. – Председатель домового комитета нервно перебирал пальцами, то сжимая, то разжимая пухлые, поросшие рыжими редкими волосами руки.

– Ну-ну, Борис Филимонович, не стоит так волноваться, – успокоил его Ян Карлович. – Вы очень нас обяжете, если расскажете о прежнем хозяине дома. Его семействе, знакомствах. Все же вы выросли в доме и являетесь для нас бесценным свидетелем.

При этих ласковых и даже несколько льстивых заверениях лицо Бориса Филимоновича порозовело, суетливо бегающие глазки успокоились, ладошки мирно сложились на упитанном животике.

– Ну, что же, конечно, чем могу. Я всегда рад помочь родной советской власти, и все, что в моих силах… – привычно лепетал он, ерзая на стуле.

– Скажите, какие взаимоотношения были в семье Пичугиных, особенно между братом и сестрами? – начал издалека Ян Карлович.

– Между младшим поколением? Ну, это очень просто. Первая жена Михаила Афанасьевича рано умерла, старшей дочери было лет восемнадцать, младшей – пятнадцать. Понятно, что девочки очень переживали потерю матери, сам я, признаться, тогда был еще очень мал, но мне позже маменька рассказывала. Очевидно, девочки рассчитывали, что отец больше не женится, но они ошиблись. Как говорила маменька, у Михаила Афанасьевича была страстная мечта иметь сына. Он просто был помешан на рождении наследника. Девочки мачеху невзлюбили. С отцом ссориться они побаивались, Михаил Афанасьевич характеру был сложного, а вот с мачехой своей не ужились. Вскоре все трое вышли замуж, всем троим отец приданое дал, маменька говорила, что по-честному поступил. Но все же основной капитал и дом, и все добро должно было сыну достаться.

– А много было добра?

– Ого! Михаилу Афанасьевичу еще от отца досталось немалое состояние. А он его приумножил. Им же до революции два многоквартирных дома принадлежало. Сами они там никогда не жили, сдавали поквартирно. А еще деньги и драгоценности. Михаил Афанасьевич свою вторую супругу не очень жаловал, но однажды был у них прием под Рождество, много важных гостей было, так он ей выдал ожерелье такое, это я уж сам помню, до сих пор перед глазами как живое стоит, крупные такие сапфиры, словно середки у бриллиантовых цветов. А сами цветы вот такие и собраны в гирлянду. И к нему серьги и перстень. Маменька говорила, это старинная работа, это колье еще Афанасий Иванович Пичугин жене своей на какой-то юбилей подарил, а купил у какого-то разорившегося князя за немалые деньги, потому как это работа известного мастера, еще при Екатерине сработано. Вот. А то, что помимо этого колье, было, всякие там брошки-сережки, и считать смысла не имеет.

– А куда же это все подевалось? Неужто все реквизировали, неужели Пичугин припрятать не сообразил?

Тут лицо Бориса Филимоновича приняло весьма загадочное выражение, и, выдержав эффектную паузу, он шепотом проговорил:

– Может, и сообразил. Еще после Февральской революции, когда царя, значит, сместили, Михаил Афанасьич по совету зятя своего, он у него большой коммерсант был, очень быстро продал всю свою недвижимость, маменька сама слыхала, как они об этом в кабинете шептались, что, мол, цену получили маленькую, зато быстро. А дальше зять советовал Михаилу Афанасьичу все деньги в золото обратить.

– И что же, успел он это сделать?

– Вот этого сказать не могу, – с досадой проговорил Борис Филимонович. – Но думаю, что успел. А что касаемо драгоценностей, то было в семнадцатом и восемнадцатом годах, к хозяину и вправду несколько раз приходили с ордерами да мандатами. Дом обыскивали, даже в печи заглядывали, это нам с маменькой дворник рассказывал, он в окошко подглядывал, а раз было и нас понятыми приглашали. И говорит, что забрали немало, а вот все ли или нет, не скажу. Но вообще Михаил Афанасьевич человек был не промах, не глядите, что художник. А вот еще что, дворник-то наш Тихон и до сих пор у нас служит, хоть и постарел, а бодрый еще. Мы его на работу в домовый комитет приняли, исправно метет. Он и сейчас на посту, давайте я вас познакомлю.

– Спасибо, с удовольствием, – поблагодарил Ян Карлович. – А вот я слыхал, между детьми старшего Пичугина ссоры были из-за наследства, вроде даже сами его отпрыски считали, что отец клад припрятал, а с ними не поделился.

– Вполне может быть. Да только ведь никто из них здесь не показывается. Что между ними происходит, не скажу. Но когда Михаила Афанасьевича хоронили, на поминках поругались.

– Вот даже как?

– Время было тогда тревожное, семьей хоронили, чужих на поминках не было. Дочка старшая из Москвы приехала, поезда уже толком не ходили, да и страшно, время-то неспокойное, но прикатила вместе с мужем и детьми. И вот все они в столовой и ругались.

– И из-за чего же вышла ссора?

– Да все из-за того же, из-за денег. Сестры требовали наследством поделиться, а Николай Михайлович уверял, что делиться нечем. Счета в банке национализировали, дома батюшка раньше продал, особняк этот, в котором отец жил, могут забирать себе, да только он не советует, новая власть все равно отберет. Простите, это его, так сказать, слова, – внезапно побледнев, пояснил Борис Филимонович.

– Разумеется. Далее.

– Так вот, а сестры не верили. Думали, отец все в золото обратил, а золото или спрятал, или все сыну отдал. А Николай Михайлович ответил, что это золото младший зять с собой в Польшу вывез, чтобы там в банк положить, только положил он их наверняка на свое имя, и что теперь ищи его вместе с золотом. Обманул всех панове.

– И что же дальше?

– Сестры сомневались. А мне так вот кажется, что так все и было. Очень уж оборотистый субъект был. В любом случае, как бы там ни было, денег они в доме не нашли и между собой не договорились. Мне кажется, сестры до сих пор подозревают, что Николай Михайлович все добро себе забрал и где-то припрятал.

– А не мог старый Пичугин сам драгоценности спрятать, а сыну не сказать куда?

– Мог, наверное. Только зачем? Он же спал и видел, как бы все сыну завещать. Очень настаивал, чтобы тот по семейной традиции в художники пошел, в Академию его определил на учебу. Учителей по рисованию нанимал с самого детства. Сам с ним занимался. Так что, если бы клад спрятал, наверняка бы сыну сказал, – утвердительно проговорил Борис Филимонович.

– Ясно, идемте к дворнику.

– Сокровища? – щурясь на солнышко, равнодушно спросил дворник Тихон Авдеевич, приземистый, с огромными загрубелыми от тяжелой работы руками, с загорелым, изрезанным морщинами лицом. – Да, были, как не быть.

– И что же, все реквизировали?

– Про все не скажу, не знаю. Но было дело, зимой пришло пятеро, матросы были, солдаты и в кожанке один. Мне сразу в нос револьвер сунули, отворяй, мол, в двери барские забарабанили. А Михаил Афанасьевич тада уже один жил, холодно, дрова все вышли, так он в своем кабинете проживал, остальные комнаты закрыл, да вот еще Настасья ходила ему еду носила, а так сидел сиднем у себя, не пускал никого. Иногда только сын к нему приезжал. К себе забрать хотел, да хозяин упирался. Упрямый был старик. Вздорный.

– Да, интересная история. Ну а что же сокровища?

– А что сокровища? – поморгал бессмысленно глазами Тихон Авдеевич. – Ах да, сокровища. Так вломились тогда в дом, хозяин пускать, конечно, не хотел, да как не пустишь? Пристрелят. Я за него очень волновался, вот к окошку-то и подлез, поглядеть, как бы чего не вышло. Они ему бумагу в нос сунули, потом стали чего-то говорить. Он головой мотал, а тот, что в кожанке, револьвер из кармана вынул и велел своим его вроде как к стенке ставить, ну уж тут Михаил Афанасьевич перепугался, повел их в кабинет, сейф отпирать. Они страшно обрадовались, все оттуда выгребли, бумагу какую-то с печатью выдали и убрались. А только вот мое мнение, что хозяин мой не дурак был, не стал бы он все в одно место прятать. Да и как по мне, мало там добра было.

– А больше не приходили с обысками?

– А как же, приходили, только хозяин теперь сразу открывал и всем бумагу показывал, мол, все забрали, можете убедиться. А только все одно тащили из дома кто что мог. Всякие там часы, вазы, один раз шубу с него сняли, вытряхнули, как кутенка какого, и с собой прибрали. Вот.

– Значит, остальное добро сыну досталось, Николаю Пичугину?

– А вот чего не знаю, того не знаю. А только, когда старого хозяина хоронили, сестры с Николаем Михайловичем сильно ругались, это мне опять-таки Настасья рассказывала. А только как по мне, так, может, бриллианты эти и до сих пор где припрятаны. Вот.