Глава 6

Арсентий Николаевич Небольсин, камергер двора его величества Александра III, очень волновался. Он, как и прочие, сопровождающие королеву Элиннскую Ольгу, в девичестве великую княжну Ольгу Павловну, тихонько сидел в приемной отца Иоанна Кронштадтского и усердно молился.

Попасть к отцу Иоанну на прием было делом непростым даже для такого сановного вельможи, как Арсентий Николаевич, поскольку принимал тот прежде всего страждущих, а не сановных. Но Арсентий Николаевич страждал. Он был уже немолод, не очень здоров, а дети его умирали в младенчестве, ни один и четырех лет не прожил. Каждая потеря ребенка оборачивалась для них с женой трагедией.

Арсентий Николаевич был православный христианин, человек истово верующий, так что стоило ему узнать о намерении королевы Ольги навестить отца Иоанна, как он немедленно загорелся мыслью броситься в ноги старцу – молить об отпущении грехов и о спасительной милости. Пусть помолится за них, грешных.

Службу сегодня отстояли в соборе, такую благодать обрели! Собор огромный, нарядный, лампадки светятся, прихожан тьма. Все к батюшке Иоанну едут, со всех концов России, вот какая слава о святом отце идет.

Арсентий Николаевич прослезился, его сердце до сих пор сжималось от умиления, а из блекло-серых, вечно печальных глаз то и дело сочились слезы. Он одернул жесткий, шитый золотом камергерский мундир, поправил воротничок, искоса огляделся по сторонам и, достав потихоньку платок, украдкой промокнул слезы. Впрочем, никто на него особо внимания не обращал, вся сопровождавшая королеву Ольгу свита, включая молодого бравого адъютанта с лихо закрученными смоляными усами, притихла. Некоторые тихонько бормотали под нос, кто-то крестился, и только старый граф Строганов вроде как посапывал в уголке, утомленный дорогой, службой и долгим ожиданием.

Домой воротились чуть не за полночь.

Супруга Софья Аркадьевна ждала, не ложилась. И едва уставший, бледный Арсентий Николаевич появился на пороге, велела тотчас накрывать на стол. Шутка ли, с прошлого обеда крошки маковой во рту не было, если просфорки не считать, отцом Иоанном подаренной.

Арсентий Николаевич, просветленный и тихий, мирно уписывал принесенный обед. Глядел пред собой на едва колеблющееся пламя свечей, счастливо щурился и думал о пережитом духовном потрясении. Он уже съел бульон с пирожком и приступил к жареной тетерке, когда Софья Аркадьевна не выдержала его молчания и, строго прокашлявшись, укоризненно взглянула на мужа. Арсентий Николаевич очнулся от благостной отрешенности, покраснел, устыдился и, отложив приборы, приступил к отчету.

Жена у Арсентия Николаевича была хоть и молодой, но строгой, и любой его рассказ о прожитом дне превращался дома то ли в доклад, то ли в отчет, подробный и развернутый. Вот и сейчас Арсентий Николаевич, смиренно сложив руки, приготовился к докладу, но вдруг всхлипнул, громко, неприлично, почти по-бабьи. Повалился перед женой на колени и залился счастливыми слезами, пряча лицо в ее коленях.

– Ах, Софьюшка, счастье-то какое! Счастье! – Потом высморкался, чуть успокоился и продолжил: – Благословил нас батюшка. Вот, – торопливо расстегнул мундир и вытянул дрожащей рукой из-за пазухи золотой крест на длинной цепочке. – Вот оно, наше спасение. Благословение наше от отца Иоанна. Если будем в Бога веровать и в трудную годину от Господа не отречемся, сами живы будем и детишки, слава Всевышнему, тоже.

– А будут они, детишки-то? – дрожащим от волнения голосом спросила Софья Аркадьевна, у которой и самой слезы по щекам текли, так ее тронули страстные слова мужа.

– Будут, Софьюшка. Будут. Все будет, так отец Иоанн сказал.

Арсентий Николаевич поднялся, одернул мундир, распрямил широкие, крепкие еще плечи, усадил жену на диване рядом и сжал в своих ладонях ее тоненькие пальчики.

– Большие испытания ждут Россию, – проговорил он глубоким взволнованным голосом. – Война будет, а потом смута. Кровью все зальется. Так отец Иоанн сказал. И только верой спастись можно, только верой истинной. А крест беречь наказал, в нем спасение наше и потомков наших. Пока крест с нами, все переживем. Береги его, Софьюшка. – Арсентий Николаевич снял с шеи крест и торжественно надел его жене на шею, перекрестил ее, благословляя, и оба они еще долго сидели, глядя на догорающие свечи и думая со страхом и надеждой о пророчестве отца Иоанна.

Глава 7

Ой как плохо… Напилась она вчера, что ли? И сухость ужасающая.

Маша постаралась сглотнуть – не удалось. Во рту пересохло так, что языком шевелить больно. Она жалобно застонала и повернулась на бок. Еще раз протяжно вздохнула, разлепила глаза и тут же испуганно заморгала. Где это она?

Машка очнулась моментально. От испуга, должно быть. Еще бы не испугаться, когда думаешь, что проснулся дома, а оказываешься неизвестно где.

Вот именно. Где? Под потолком обыкновенная лампочка, хорошо еще – неяркая. Маленькое окно высоко, не дотянуться, бурые стены, каменный пол, кровать железная. В ментовке, что ли? Смутные воспоминания зашевелились в раскалывающейся Машкиной голове. Кажется, она бежала домой, потом столкнулась с какой-то компанией и… потеряла сознание? От страха, что ли? Глупость какая-то. Но в любом случае видно, компашка ее оставила лежать на тротуаре, а полиция подобрала и в отделение отвезла.

Боже! До чего она докатилась! Хорошо хоть мама ничего не узнает, у нее бы инфаркт случился. Машка перевела дух и еще раз не спеша осмотрелась. Ничего, кроме кровати и раковины, в камере не было, соседей, к счастью, тоже. Не хватало еще с какой-нибудь блохастой бомжихой ночь провести.

Интересно, сумочку ее полиция забрала или ее эти развязные девицы прихватили? Полиция, наверное. «Надо бы постучаться, чтобы выпустили и попить воды дали», – с сомнением подумала Маша, не имея понятия, как принято вести себя в подобных учреждениях, чтобы не злить хозяев. А то вдруг рассвирепеют, дело какое-нибудь повесят или побьют. По телику подобные истории регулярно бывают, когда добропорядочных граждан в полицию забирают, а потом над ними там издеваются. Машка мгновенно занервничала, принялась чесать руки – гадкая, недавно приобретенная привычка, такая же гадкая, как и неврозы. А чего, спрашивается, она дергается? Из-за того, что одна-одинешенька в этом мерзком огромном городе и обратиться за помощью не к кому. Отчего-то ей нравилось валить все именно на город. Заговоренное место, не ее, не родное, а потому и несчастливое.

Так, ладно, велела она тут же себе. Не раскисать. Пить очень хочется, так что нечего жидкость на слезы расходовать. Наверное, стоит постучать, только не громко, чтобы не раздражать никого. Может, и выпустят.

А все-таки сволочи эти вчерашние прохожие оказались! Она, можно сказать, к ним под ноги упала, а они переступили и дальше пошли. И мужик этот противный, в очках.

Маша припомнила мужика, в которого чуть не врезалась вчера ночью, лицо его показалось ей смутно знакомым. Она так неожиданно столкнулась с ним нос к носу, что лицо его словно впечаталось в память. Неприятное лицо и глаза тоже. Машка передернула плечами и попыталась вспомнить, где могла его видеть. А девицы были просто жуткие, размалеванные безвкусно, в платьях этих пестрых, как будто из деревни глухой приехали. Юбки в сборку ниже колена, плечики и ткань такая… Хотя, если подумать, наморщила носик Маша, они скорее были винтажные, платья эти, стильные. Машке припомнились бабушка и ее старый шифоньер, в котором она хранила памятные наряды и туфли. В детстве Машка обожала в нем рыться, а бабушка перебирала вешалки и все приговаривала: «Вот какие ткани раньше были, натуральные, теперь таких делать не умеют». Креп-жоржет, креп-сатин, еще какие-то крепы. Точно. И рисунки на бабушкиных платьях похожие. Наверное, девицы с какой-то тематической вечеринки возвращались, потому и прически, и макияж были нелепые, а мужик в очках определенно был во френче! Маша тотчас же сообразила, на кого он был похож, но развить эту тему не успела – в коридоре послышались шаги, и она, обрадовавшись, что о ней, кажется, вспомнили, поспешила пригладить волосы и расправить юбку. Хорошо хоть юбка у нее приличная, пышная, ниже колена, с кармашками по бокам, в такой за проститутку точно не примут. Маша выпрямила спину и придала лицу подходящее для встречи с полицией выражение спокойного достоинства.

За дверью раздался грохот, словно кто-то торопливо вскочил с места, едва не уронив стул.

– Доброе утро, тов… – громко и бодро воскликнул молодой голос и тут же был прерван другим, постарше.

– Доброе. Чего тут у вас? – Голос звучал с акцентом. Щелкнула задвижка, на двери Машкиной камеры открылось окошко, и кто-то, вероятно, заглянул в камеру. Машка по инерции встала и приготовилась к визиту. Но с визитом к ней не торопились.

– Очнулась недавно, – отрапортовал бодрый голос.

– Хорошо. Пусть приведет себя в порядок, и наверх ее, – распорядился тот, что с акцентом, и ушел, а за дверью раздались новые шаги, женские, цокающие.

Дверь распахнулась, и на пороге появилась не полицейская (интересно, можно так сказать – полицейская?), а вполне себе штатская дама и снова в дурацком винтажном платье. «Видно, меня все-таки та компания подобрала и с собой на вечеринку притащила», – рассудила Маша, недовольно глядя на тетку. Хорошо, конечно, что на улице не бросили, но играть в прошлый век она с ними не собирается, ей завтра на работу, так что надо будет достаточно сухо поблагодарить, а то начнут приставать. Знает Машка подобных любителей поразвлечься. Самим делать нечего и других втянуть норовят. Был опыт, сталкивалась.

– Добрый вечер, – поздоровалась Маша вежливо, но достаточно отчужденно, чтобы без иллюзий.

– Пошли, – кивнула в сторону выхода из комнаты крашеная блондинка. На вид ей было лет сорок, и платье у нее было не пестрое креповое, а черное строгое, хотя все равно годов 1940–1950-х.

Распоряжение звучало грубовато, но Маша решила не спорить, а то кто их знает – психов этих, до какой степени натурализма они тут заигрываются. Она просто вышла в коридор и, окинув чуть насмешливым взглядом стоявшего за ней на посту красноармейца, двинулась к темноватой бетонной лестнице вслед за своей провожатой.

– Заходи, – велела ей строгая блондинка с уложенными в сложную прическу валиком волосами. – Полотенце, щетка, зубной порошок, мыло. Одежду наденешь свою.

– Спасибо, – холодно поблагодарила Маша, не собираясь заходить в ванную комнату, тоже, надо отдать должное, стилистически выдержанную. Зубной порошок! Где только раздобыли? – Я лучше дома помоюсь. И вообще, мне пора.

– Делай, что говорят, – чуть грубее, сердитым голосом велела блондинка, но в глазах ее злости не было. Смотрели они устало и как-то вымученно.

Утомилась, наверное, дело-то, может, уже к утру идет, сколько Машка без сознания могла пролежать?

– Спасибо, нет, мне действительно пора, – твердо отказалась Маша, разворачиваясь в поисках выхода.

Тут блондинка совершенно неожиданно и без всяких шуток вцепилась ей в предплечье, резко развернула Машу к себе и тихо, но грозно прошипела:

– Делай, что говорят. Тебе же лучше будет, – и сверкнула глазами так, что Машка сразу присмирела.

А может, и правда лучше не спорить? Мало ли какие у них тут правила. Может, они и правда психи? Почищу зубы, с меня не убудет, а им радость. Маша шагнула в ванную. Блондинка двинулась за ней.

– А вы зачем? Я и сама справлюсь.

– Раздевайся и болтай поменьше, – тем же грозным голосом велела блондинка, наступая на Машу.

– Вот что, – рассердилась наконец Машка. – С меня довольно! Я не собираюсь ни мыться, ни раздеваться! Если вы меня немедленно отсюда не выпустите…

Блондинка не дослушала ее гневную отповедь, а высунулась в коридор и крикнула:

– Семенцов!

Это еще что такое? Машка напряглась и огляделась в поисках тяжелого предмета. Самым подходящим выглядел кусок мыла.

На пороге нарисовался какой-то хмырь в синей с погонами форме с закатанными рукавами, приземистый, с мерзкой рожей и прилизанными рыжеватыми волосами.

– Помоги, – коротко распорядилась блондинка, и они оба двинулись к Маше.

Дальнейшее было похоже на страшный сон. Они схватили Машу, она кричала, вырывалась, обещала сообщить в полицию, мужу, на телевидение, еще куда-то, а они сдирали с нее одежду, молча и сосредоточенно. Потом засунули в ванную под горячую воду и мыли, как какую-то скотину бессловесную. Ей было стыдно, унизительно, страшно, больно, противно, она орала, ревела, билась в истерике, нахлебалась воды, несколько раз едва не упала, поцарапалась о кафель. Кончилось все тем, что ее завернули в простыню и, совершенно обессиленную, затолкали назад в камеру.

Сил не было ни на что. Она просто лежала поверх шерстяного одеяла, все еще замотанная в простыню, и ревела, ревела, ревела. Без всяких мыслей, отчаянно, пронзительно, как никогда раньше. А потом уснула.

Проснулась в той же камере, под одеялом. Голой. И почти сразу пришел он. Машка даже подумать не успела, во что ввязалась, как ей отсюда выбираться и что с ней может быть, когда дверь распахнулась и на пороге появился он. Приземистый, лысый, в круглых очках, во френче.

Берия. Она это еще раньше вспомнила. А акцент у него был вчера именно такой, как в фильмах. Это он у красноармейца спрашивал: «Что тут у вас?» – с каким-то поразительным бесчувствием отметила Маша.

А потом он ее изнасиловал. Просто подошел к кровати, сдернул одеяло, а она, как дура, ручками стыдливо прикрывалась и испуганно глаза таращила. Он разглядывал ее, как кусок мяса на витрине. Потом расстегнул штаны, демонстративно достал свое хозяйство и навалился на нее всей тушей. Она брыкалась, визжала, он дал ей хлесткую пощечину и еще одну и улыбался с наслаждением, и визг Машкин ему тоже нравился. Это было очень страшно, мерзко, еще страшнее и омерзительнее, чем в фильмах показывают. Когда он это делал, Машке вдруг показалось, что она сходит с ума. Потому что наяву в жизни такого не бывает. Это болезненный бред, кошмарный сон, чудовищное наваждение. И чем больше Машке хотелось так думать, тем очевиднее ей становилось, что все происходящее с ней – ужасная, невозможная явь. Она не знала, как это случилось, но все это правда: и запахи, и звуки, и этот человек, который давно уже умер и проклят, и сама память о нем проклята. И еще она видела, как через щелочку в окошке двери за ними подглядывает красноармеец, видела его мерзкие, похотливые, гадко посверкивающие глазки. В них не было жалости, а только скабрезность, любопытство и похоть. Хотелось удавиться. И когда он с нее слез, потный, жирный и отвратительный, Машка думала об одном – выскочить из собственного поруганного тела и никогда в него больше не возвращаться, потому что жить в нем после случившегося больше невозможно.