5

– Гайи, ты должен был давно привести ее ко мне! Или лучше сразу к Ацтарсу напрямую! Ты разве не видишь, что с ней?! – воскликнул крепко сложенный, но уже седовласый Малафет, едва только ранние гости переступили порог его дома следующим утром. Он тут же подошел к Акее ближе, сначала пристально посмотрел в ее глаза, потом заглянул на макушку, провел по волосам, взял за обе руки и стал их поворачивать, внимательно разглядывая.

– Ты думаешь, что-то серьезное? – озадаченно спросил Гайи. – Сааф тоже был всяким – порой фиолетовел, порой зеленел, а потом выровнялся.

– Брось, друг мой, я видел Саафа в юношестве, и таким он никогда не был, – возразил Малафет, не отрывая взгляд от девушки, которая растерянно смотрела то на старших, то на братьев. – А ну-ка, войдите в дом.

И Малафет быстрым шагом направился из коридора вглубь дома. Озадаченный Гайи шел за ним, и словно оправдываясь, пытался приводить аргументы в защиту своей слепоты – ведь и правда, вдруг подумалось ему, почему это они не обращали внимания на то, как стремительно становится рыжей их девочка, в то время как к этому возрасту она уже должна была быть примерно как Парсан?

– Она часто возится с мохнаткой, – говорил Гайи, – так уж она любит этот цветок. И дома она его собирает, и букетики ставит. Раньше только руки немножко окрашивались, а тут как-то внезапно вот – раз и…

– Садитесь, – твердо повелел хозяин дома, когда они вошли в круглую комнату с высоким сводчатым потолком в центре. Мебели здесь почти не было, если не считать многочисленных чертежных столов разных форм и конфигураций, на которых всюду были разложены бумаги и чертежные приспособления.

– Садитесь же, – снова сказал он, указывая прямо на пол и все четверо гостей покорно сели на пол в центре комнаты. Сам Малафет порылся немного в своих бумагах, взял какой-то клочок и карандаш и присоединился с остальным.

– Смотри, – сказал он глядя пристально на Акею, но обращался к старому другу. – У нее все волосы рыжие. Так?

– Так, – согласился Гайи и посмотрел на прапраправнуков, словно заранее извиняясь за все, что сейчас может наговорить умный Малафет, которому, конечно, следовало сначала поговорить наедине с ним – с Гайи, прежде чем произносить что-то при детях, но который, видимо, решил осторожностью пренебречь. Никто из молодых не издавал ни звука, и только Парсан медленно и беззвучно покручивал стебель свежесорванного эпитупа, ради которого они вообще-то сюда и пришли.

– И вся рука у нее огненная уже, так? – продолжал Малафет. – А вот тут посмотри-ка – уже и половина голени слилась, и вот тут, и тут.

Малафет тыкал пальцами в разные участки тела Акеи, крепкими пальцами порой причиняя ей небольшую боль. Конечно, огненной назвать ее было нельзя – цвет на коже талиостийцев всегда проступал очень легкий. Но Малафет всегда немного преувеличивал.

– Вижу, вижу, – говорил Гайи, – все это видел я уже. Но ты думаешь, так это плохо?

Малафет впервые оторвал взгляд от девочки и посмотрел на друга так, словно тот сказал, что оборвался какой-нибудь мост или что правительница Талиостии приняла решение мосты вовсе не строить.

– Ты где-нибудь видел таких детей, мой старый друг? – спросил он после паузы удивленным полушепотом. – Быть может, это и от мохнатки, как ты говоришь, но разве прапраправнучка твоя первая, кто держал в руках мохнатку? Да хоть бы и не мохнатку, любой цветок – видел ли ты, хоть одно дитя в Талиостии с синими или зелеными волосами? Со светло-русыми – да, но это все до поры. Все равно приходит час, и они темнеют. А это что?

Малафет снова стал смотреть на Акею, на лице которой уже появилось страдальческое выражение от всего услышанного, но больше – от грозного тона хозяина дома. Пришла спросить про цветок, а тут ее саму теперь пристально разглядывают.

– Так, – заключил Малафет. – Сейчас я сделаю схему и размеры запишу, а вы пойдите к Ацтарсу потом, и пусть он разбирается, он мастер.

И решительный талииостиец, который, очевидно, был не намерен задавать вопросы и слушать, принялся пальцами измерять длину и ширину руки Акеи, некоторые рыжие пятна на ее теле и записывать это все на клочок бумаги. Видимо у Малафета, который жизни не мыслил без точных схем и замеров, в голове уже сложилось представление о том, что же такое приключилось с девочкой. Он как настоящий ученый не хотел делать поспешных заключений, но решил подготовить какую-то важную часть работы, чтобы затем передать ее в руки другого более опытного мастера.

Очень быстро основные замеры были сделаны – делал это Малафет очень ловко, двигая пальцами и фиксируя длины, ориентируясь на длину большого пальца (которые тоже у всех взрослых талиостийцев были одинаковыми, так же как и рост). Ученый протянул бумагу Гайи и сказал:

– Идите к Ацтарсу и скажите, что я все уже замерил. Пусть он посмотрит.

Гости поднялись с пола и озадаченные пошли к выходу. И только в дверях Парсан повернулся и робко сказал:

– Вообще-то мы хотели показать вам цветок, – он протянул его Малафету. – Акея нашла вчера кусты вот таких необычных эпитупов рядом с домом, мы решили, что вы точно можете сказать – эпитуп это или нет. Но если нет, то что это тогда?

Малафет взял цветок из рук юноши и свел брови.

– Что же вы сразу не сказали? – спросил он. – Хм-м… Да, пожалуй странный экземпляр, нужно посмотреть. Где, говорите, сорвали, у дома? Что ж, я позже взгляну, а теперь я должен возвращаться к работе, она по мне уже, наверное, заскучала, а вот вечером я зайду к вам, посмотрю, где и как у вас там эти цветы растут.

Работа Малафета была не единственной, которая скучала по тому, кто ее делал. Талиостийцы верили в то, что производимый ими труд – это очень важная вещь. Они знали, что их труд – это не только материальный результат, но и незримая энергия, которая желает существовать, которая счастлива быть, и печалится, когда вдруг приостанавливается или прекращается. Работу свою все они любили больше всего на свете, а как иначе – ведь труд любого талиостийца был частью всеобщей величайшей цели, какой было выращивание цветочных кристаллов и строительства великого моста.

Построить мост, о котором грезил этот народ, было делом необыкновенно трудным, и все очень хорошо это понимали. Но талиостийцы видели, какой прогресс был достигнут их предками, видели, как много важного делали они сами, любовались результатами, и просто не могли перестать верить, что однажды их усилия превозмогут бешеную мощь Талиоста, ширина которого была равна, по меньше мере, девяноста длинам, а сила – способна унести прочь любого за несколько секунд.

6

Ни Акея, ни ее братья не могли пропустить работу на Белом Холме, поэтому визит к Ацтарсу пришлось отложить на вечер. «Не могли» здесь значит «не желали», потому что работа в Талиостии была не обязанностью, а актом желания. Каждый из талиостийцев мог прийти на рабочее место тогда, когда он сможет, и никто никогда не мог бы и подумать контролировать остальных просто потому, что желание делать свое дело было таким же естественным, как желание смеяться, уплетать вкусную еду или любить. И если кто-то по какой-то естественной причине не появлялся на рабочем месте вовремя, его просто заменяли другие, зная, что вскоре отсутствующий придет.

Вечером, когда семья Акеи снова собралась за ужином, дедушка Гайи сообщил всем об утреннем визите к Малафету, о странной обеспокоенности друга окраской их единственной девочки и о том, что сразу после трапезы они вчетвером отправятся к Ацтарсу – одному из самых уважаемых садоводов, изучающему лекарственные растения и медицину.

Напуганная Малафетом Акея весь день, пока работала, старалась обходить корзины с мохнаткой стороной. Не то, чтобы она боялась какой-то болезни, которую мог вызвать ее любимый цветок, но скорее, ей пришлось не по душе повышенное внимание к ней, поэтому теперь она вдруг расхотела рыжеть, как хотела раньше. Уж лучше быть разноцветной, как все, поняла она.

Мама была уверена – все это ерунда, и остаться рыжей Акее не грозит. Она тоже привела в пример старших сыновей, которые временами набирали то один, то другой цвет, но ничего страшного не случилось, в свое время цвет выровнялся, как надо. А вот мамины мама и сестра Аксиола были согласны с Малафетом – так быть вообще-то не должно, и лучше посоветоваться с Ацтарсом. Ведь странно же девочка выглядит? И несимпатично как-то.

И после ужина Акея с дедушкой Гайи и братьями, не дожидаясь прихода Малафета, который обещал посмотреть на кусты эпитупа, отправились к знатоку, чтобы точно разобраться, все ли в порядке с рыжей кожей и волосами.

Ацтарс жил на высоком холме, и путь к его дому пролегал через один из самых красивых и высоких мостов из переливающихся лазурно-фиолетовых кристаллов. Мост Величия называли его талиостийцы. Когда они шли по этому мосту в знойный полдень или ночью, приходилось даже зажмуриваться – такими яркими бывали переливы. Проходить по нему было огромным удовольствием, поэтому и прогулка Акеи с родными по нему теперь была приятной.

– Смотри, дедушка Гайи, – сказал Сааф, легким жестом приостанавливая сестру. – Посмотри, какая Акея красивая в этих лучах.

Все повернулись и посмотрели на девушку. Лазурные и светло-фиолетовые переливы так необыкновенно освещали ее рыжее лицо и волосы, что Акея казалась словно сотканной из волшебных лучей солнца и ярких красок Талиостии. В таком виде она вполне бы сошла за символ этого края – яркая, излучающая магический свет и гармонию природы. Она улыбнулась, и мужчины в ответ улыбнулись ей. Парсан хотел было сказать, что если у Акеи и болезнь, то она ей точно к лицу, но в эту самую секунду увидел, как одно из бежевых пятен на ее лбу вдруг тоже заполнилось оранжевым цветом прямо на глазах, и теперь совершенно точно весь лоб и вся левая половина ее лица стала рыжей.

Произошедшее увидели все, но никто не произнес ни слова, мужчины только переглянулись. Мудрый дедушка, чтобы не напугать внучку, тут же махнул рукой всем троим, призывая поспешить, потому что время было уже не раннее.

Вскоре они постучали в дверь на редкость маленького домика Ацтарса – у него не было жены и детей, он посвятил себя полностью своему труду и в городе появлялся редко. Изнутри донесся звучный голос, приглашающий войти. Гости вошли, и через несколько секунд в маленькую переднюю комнату вышел и сам Ацтарс – длинноволосый, седой, и по обыкновению немного растрепанный.

Мужчины тепло поприветствовали друг друга, и хозяин предложил гостям тантовый лимонад из тех сочных плодов танта, что росли повсюду вокруг его дома. Потом все пятеро сели на плетеные скамьи, что стояли по кругу маленькой гостиной, и только было дедушка Гайи открыл рот, чтобы объяснить причину визита, как почтенный садовод и травник спросил его:

– Что с твоей внучкой?

Гайи развел руками:

– Затем и пришли к тебе, друг. По правде говоря, она давно немножко такая, потому что очень мохнатку любит, возится с ней больше других цветов. Мы думаем, что может, в этом нет беды, а просто не время еще взрослеть, но Малафет вчера сказал, что это непорядок. Сказал идти к тебе и вот – сказал это передать.

И Гайи протянул Ацтарсу клочок бумаги, на котором Малафет вчера делал свои зарисовки и записи. Садовод взял бумагу, посмотрел немного.

– И что же? – спросил он.

– Это ты нам, пожалуйста, скажи. Отчего такой Акея стала и не опасно ли это?

Ацтарс повернулся к Акее, приблизил свое лицо к лицу девочки, медленно оглядел его, оттянул и посмотрел пару секунд на нижние веки, попросил показать зубы, что она немного неохотно сделала, и снова повернулся к Гайи.

– С чего он взял, что девочка больна? Она здорова, как и положено быть юной крепкой девчонке. Сам ведь говоришь, она мохнатку любит… ты мохнатку любишь? – уточнил он словно на всякий случай, повернувшись к девочке, и после того, как она слегка кивнула, снова обратился к Гайи. – Вот тебе и ответ. Если бы она опунтр в букеты собирала, так и фиолетовой бы была, что ж тут удивительного. Просто она ребенок ветра.

– Ребенок ветра? – переспросил Гайи.

– Ребенок ветра. Но вы в этом можете никому не объясняться, не любит наш народ такие верования. Лишь немногие прежде изучали такие способности, верили, что есть среди нас такие вот, как внучка твоя, особы, у которых другая природа – природа ветра. Это значит, что она одарена природой чуть больше, чем мы с тобой, чем другие. Это знак, что ее способности превосходят способности ее поколения. И бояться этого не надо. Она сможет делать то, что делают другие лучше, быстрее, она сможет приносить блага своей земле. Она восприимчива, она чувствует словно особым органом, какого у других нет. Но это образно, не буквально я говорю. Так что не волнуйтесь вы, и вот эти опасения Малафета бросьте. Надо же! Даже схемы мне тут понарисовал, всегда он такой был чудак.

Ацтарс засмеялся, тряся бумажкой, но быстро свой смех остановил, и неожиданно сказал: