– Не подходи… – прошелестела девочка и потеряла сознание.

Очнулась Ежевика полная сил и свежести. Дождь тяжёлыми каплями выстукивал бодрую свою музыку. Кто-то часто дышал девочке в шею, обвив её со спины горячим телом. «Катэрина!» – остро промелькнуло в голове, но это, конечно, была не она. А кто тогда? Ежевика неучтиво чьи-то маленькие руки-ноги с себя скинула и вскочила. Да так ловко, как в жизни ей это не удавалось! Мимолётно подивившись на незнакомую свою силу, она выхватила нож и уставилась на упырицу. Та лежала изумрудным калачиком, растрёпанная и блеклая, будто выжатая. Даже платье полиняло и расползлось, как истлевшее. «Чего это с ней?» – озадаченно подумала Ежевика и нож не убрала. Девка слабо повернула к ней голову, вороньи глаза её тускло блеснули.

– А, ты проснулась! Помогло тебе моё лечение…

Голос её шелестел как сухая трава.

– Да уж за меня-то не переживай, – хохотнула Инга. – А ты чего разлеглась?

– Я умираю, Ежевика… – снова зашелестела девка. – Ты из меня всю кровь вытянула, я не хотела тебе столько отдавать, а ты жадная оказалась…

– Я? Ты чего порешь, дура? – вытаращилась на неё Ежевика. – Я не упырь, какая, к свиньям, кровь?!

– Я не вру, посмотри на меня, – шептала девка. Ей явно было совсем не до игрушек. Инга потрогала губу. Целая. Идеально ровнёхонька! Будто никогда ничего и не трескалось. Посмотрела на упыря. Та еле дышала и будто стала ещё меньше. Кожа её пошла морщинами, потемнела. Волосы слезали клочьями, платье бледнело и трескалось, как облетевшая листва.

«Точно не врёт!» – решила Ежевика, и жалость прошмыгнула юркой мышью ей в грудь. «Кыш ты, дрянь такая!» – шикнула на неё девочка, но проклятое чувство уже угнездилось и с аппетитом принялось грызть её сердце. Она уже ясно как день понимала – поздно спасаться. Теперь чем бы то ей ни грозило, она поможет врагу своему. Как тогда, когда нашла в яме, полной осенней воды и ледяного крошева, щенка. Бедняга скулил и отчаянно рвался, а цепкие когти смерти тянули его назад, в самую топь. Четырёхлетняя Инга влезла босая в лужищу, схватила щенка, вполовину её самой, и волоком дотащила до лачуги, где мать её избила, проклиная, и ушла куда-то, грохнув кривой дырявой дверью. Инга ни слезинки не проронила, а щенок попросту потерял сознание. Мать ещё на пороге плюнула в их сторону и велела дохлятину эту выбросить, а не то сама «проклятая дрянь» вслед за ним отправится в помойную яму! Инга вцепилась в неживого щенка и смотрела на родительницу злыми, воспалёнными глазами, пока та не исчезла в густой мгле осеннего вечера. Когда мамаша возвратилась под утро в дымаган пьяная, весёлая и растрёпанная, её отчаянная дочь уже выпросила у кухарки молока и хлебушка, а также объедков каких-то от господского ужина. Неслась во весь опор, стараясь ничего не расплескать и не разбить, мечтала, как щеночек округлится и завалится на бочок, сытенький и довольный! Еды ей дали столько, что она и сама смогла наесться, и живот резало во все стороны, но зато вечный голод отпустил, это ли не счастье? Темнота была слишком тихой. Она пыталась найти щенка по дыханию, но ничего не слышала. Наверное, спит! Она шарила и шарила, звала на своём нелепом, лопочущем языке без слов, пока не наткнулась на мягкое и уже остывающее тельце… «Нет, нет, он просто спит! Он просто заболел и ему надо поспать! Я его разбужу, он поест, пока молоко не простыло, и мы снова будем спать, вместе!» – она уговаривала сама себя, и его, и детского доброго бога, и снова его, и опять себя… Но горючие слёзы, слёзы неумолимой уродливой правды уже застилали глазёнки. Она трепала и гладила дохлого пса, пока… пока…

Инга ахнула и глаза её поползли на лоб:

– Батюшки-распробатюшки… а ведь я же его тогда оживила!

И правда! Тогда, десять лет назад, её слезы намочили лысое пузико-барабан, они впитались досуха в тельце детёныша, и неживое дёрнулось, по нему прошла дрожь, и щенок заскулил! Заскулил снова, вывернулся и стал лизать лицо девочки, визжа и подёргиваясь. Она ощутила, как молотит его хвост по её животу, как сучат его лапы. Мокрая псина ударила в нос, и горячие собачьи пи-пи полились ей прямо на ноги. Всё как сейчас встало перед ней. Ужасная и роскошная правда – она обладает волшебным, еретическим могуществом!

– Я умею оживлять дохлых псов… – облалдело прошептала она.

– Ты и не то умеешь, – прошелестела умирающая упыриха. – Но мне это не поможет, поторопись, умоляю!

– С чего знаешь, что не поможет? Вот помрёшь – я еще разок проверю свои умения! – хохотнула Инга.

– Не проверишь, на мне это не сработает! Я – растение…

– Чего ты?

– Растение я…

На Ингу выцветшими, блёклыми глазами смотрела глубокая старуха. Голос её дребезжал, как разбитых стёкол мешок, волосы клочками повылезли.

– Нашёл, нашёл, моя красави… – закричал было и осёкся привиденчатый князь. – Ох, опоздал я, похоже?

Он уставился на полумёртвую с ужасом и отвращением. Костлявая рука его поднялась в крестном знамении.

– Ну-ка замри! – прикрикнула на него Ежевика. – При мне никаких небес поминать не смей, понял, ваш бродь? Хоть раз перекрестишься – Сатане скормлю!

Призрак испуганно отшатнулся, но кивнул.

– А теперь говори, чего ты там нашёл?

Старуха уже хрипела в агонии. Князь опасливо покосился на неё:

– Да не уверен я, что это силу имеет, думаю, вышло её время!

– Не тебе решать, быстро говори! – гаркнула Инга.

– Там волк оленя дерёт, крови много, предостаточно для… для ужина!

– Где? Давай веди, живо! – крикнула Ежевика и, подхватив старуху на руки, рванула за прозрачным стариком через лес. Он плыл над землёй как облако пара над кастрюлей. А Инга поражалась, какая же бывшая красавица невесомая! Та доверчиво прижалась к ней, положила голову на грудь и затихла.

– Сейчас-сейчас, держись, сеструшка! Не зря же ты меня дочерью Отца назвала, а раз уж обе мы его отродьюшко, то так тому и быть! Меня сестра Катэрина не бросила, и я тебя не брошу! – утешительно бормотала девочка, ловко перескакивая поваленные берёзки и лавируя между скользкими лужами.

«Только что же я буду делать с едва живой старухой на руках и одним коротеньким ножичком против волка, что оленя задрал?» – продрала хребет ледяная, когтистая птица ужаса. «А ничего, Отец защитит! Если уж Проклятый наследничек меня не достал, то и тут отведёт Преисподняя!» – решила она, и тёплая косматая сила, как медвежья шкура, окутала её.

– Вот он, вот! – торжествующе завопил мертвец-провожатый, вытянув ручку-веточку вперёд. Да Инга уже и сама догадалась. Из-за вековой корабельной сосны доносилось хриплое, тяжёлое дыхание, удушающая завеса запаха крови висела в воздухе как туман. Точно как на свином забое! И псы за решётками псарни вот так же хрипят и бесятся, умоляя забойщиков пустить к ним на пир!

– Да твою же едрёную мать… – прошептала Инга и осторожно прислонила старушку к дереву. Та сползла по сосне, как ветхая тряпка. Инга на всякий случай нож приготовила и осторожно высунулась из-за дерева.

Старик соврал, волков оказалось два, а не один. Огромные серые с чёрными хребтами звери терзали бурую от крови оленью тушу, тащили каждый на себя. С треском рвалась горячая плоть, кровь толчками плескалась на траву. «Поторопиться бы, пока они всё не слили почём зря!» – тревожно подумала Инга и вдруг вышла из-за дерева. Ноги, как обезумевшие, сами её вынесли. Она встала прямая и острая, как стрела, намертво не представляя, что собирается делать. Волки на коротенький миг замерли. Чёрная туча, что лениво ползла по серому небу, наконец повалилась на бок и открыла Луну. Свет пролился на поляну и отразился в жёлтых глазах мощных зверей. И не было в них ничего, одна только горячая, спелая смерть! Оба чудовища напружинились, готовые на белого зайчонка в тоненькой человечьей шкурке наброситься, но зайка вдруг обе ручонки подняла и велела им:

– Оставьте это мне и уходите домой! Хватит вам на сегодня, знаю я – это не первая ваша добыча, я был добр к вам, время делиться с сёстрами вашими!

Волки уши навострили и, не веря своим глазам, всё-таки развернулись и неохотно побрели в тёмную чащу. Глаза-то могут и соврать, а вот уши не врут никогда! Когда Отец говорит – не имеет значения, чей голос он использует. Надо подчиняться, даже если звучит он из тела зайчишки на двух ногах!

Ежевика посмотрела им вслед и выдохнула. Во рту остался горький и острый вкус незнакомых слов. «Благодарю тебя, Отец!» – мысленно прокричала она всем нутром своим. И он ответил ей, словно лёгким шёлковым покрывалом сквозь всё её тело прошёл. Она зажмурилась, с наслаждением вдыхая влажную ночную тьму, как вдруг ледяная капля шлёпнулась ей с ветки за шиворот.

«Упырица!» – вскинулась она и одним прыжком оказалась рядом со старушкой. Та уже вся рассыпалась в прах, кое-где уже отошла клочками кожа, показался голубоватый от Луны скелет. Как ни странно, но умирающая всё ещё умирала, едва заметно дыша. Инга подхватила её и бережно отнесла к растерзанной туше. Едва не поскользнулась в растащенных кишках, чертыхнулась, спугнула какую-то животину. Знать, крысы давно выжидали своей доли на этом пиру. Ничего, родимые, потом полакомитесь! А сейчас она свою ношу осторожно спустила на липкую от крови землю, перевернула и ткнула лицом в разорванный бок. Олень глядел в небо с укоризненным ужасом, неказисто вывалив язык.

– Ты не обижайся, братец, что ж тут поделаешь! Сослужил ты Отцу добротную, святую службу! Он тебя наградит, ты даже не сомневайся! – ласково прошептала ему Ежевика и по твёрдой морде погладила. Закрыла глаза и сама не зная что сотворила, какое-то знамение над ним. Тонкими пальцами ухватила животину за веки в длинных коровьих ресницах и прикрыла оленьи глаза.

Упырица тем временем справно хлюпала кровавым лекарством, втягивая в себя улетающую оленью самость. Волки успели только по ломтю отхватить – весь сытный, внушительный пирог с жизнью ей достался. Ежевика деликатно отвернулась, будто происходило что-то донельзя сокровенное, не для чьих бы то ни было глаз. Сорвала буздылёк и в рот сунула.

– А не смогу ли я его после этой… трапезы, ну… оживить? – задумчиво пробормотала она. Оленя ни с того ни с сего было жаль. Не имела она права никакого распорядок нарушать, да и уже обещала ему, что о нём Отец позаботится. Но впервые в жизни ощутив себя чьим-то ребёнком, настоящим, родным и даже – если можно так робко сказать – любимым, она захотела предел этой любви испытать. Чтобы по заднице шлёпнули, больно, но ласково, как господское дитя! Ведь она же теперь лучше, чем принцесса! Её Отец выше чем сам король, да король рядом с ним – тьфу, червь земляной, соринка в башмаке! И потому упрямое и озорное желание взбрыкнуть, побаловаться, сделать, что Отец не велел, так и зудело в ней, так и кололось, как плохой шерсти зимние штаны!