Дима

не был так слеп, как считала Катя. И приятеля своего знал хорошо. Их группу аспирант Вадим тоже вывозил на археологическую практику, только годом раньше и в Белоруссию. С тех пор они и дружили. Вадим был самым младшим руководителем, торчал со студентами на раскопе, сам копал и им, лентяям, не давал дурака валять.

На пьянке по святому поводу Дня археолога начинающие копатели радостно набирались на халяву. Только Дима опрокинул одну стопку водки вместе со всеми, и теперь жевал что-то, запивая соком прямо из литровой банки. Вадим тоже не пил тогда, временно: у него пошаливали почки и три месяца назад он, серый, скрученный болью, загремел в больницу с пиелонефритом. И сейчас держался, бог не дай, свернешься в белорусской глубинке и окажешься в местечковой больничке, где из лекарств только йод и вата. Он так и сказал всем, что пить не будет, и чтоб не приставали, если жизнь его хоть чуть дорога коллективу. Но непьющий студент выглядит странно, даже несколько тревожно, как плохо замаскированный чужой, и Вадим с другого конца сымпровизированного прямо в поле у раскопа стола спросил:

– Чё не пьешь? Мусульманин?

Видно, обозвать белобрысого пацана с голубыми глазами мусульманином показалось ему забавным.

– Буен во хмелю, – сурово сдвинув светлые бровки, ответил пацан, – зашибить боюся.

– Да ну?! А не померяться ли силушкой молодецкой, не разогнать ли кровушку по жилочкам? – Вадим поддержал игру.

Дима видел, что этот чернявый красавчик, по которому вздыхала не одна и не две его однокурсницы, смеялся над ним. Он встал, демонстративно расправил плечи:

– Отчего ж не потешиться, я с детства борьбу люблю.

Однокурснички попримолкли в возбужденном ожидании: неужели и впрямь подерутся. Но Дима тут же сел обратно, бросил в рот кусочек докторской прожевал неспешно и в тишине добавил, сплюнув:

– Да не княжье дело, на потеху пьяных холопев друг другу мордасы набивать. Постыдство.

Вадим захохотал, запрокинув в вечереющее небо свое красивое, обрамленное свеженькой бородкой лицо. За ним захихикали девчонки, потом заржали все, включая шефа, уже хорошо набравшегося и выпадающего порой из контекста. Вот после этой короткой пикировки они и подружились. Потом и попито было не мало, и переговорено, и оба они считали, что знают друг друга как облупленных.

Когда Дима запал на Катеньку, он спросил Вадима про нее, все же она была приглашена на ту днюху, значит, они знакомы. И Вадим сказал: «Умненькая девонька». Это можно было как угодно расценивать, с одной стороны он же им спецкурс читал, зачет принимал, может имел в виду, что она толковая, а с другой… С другой стороны, Дима прекрасно был осведомлен о «свихах» своего друга. Это Вадимово словечко, он так и говорил: «Не, сегодня я занят, сегодня на свих иду». На свиданку с девонькой, то с одной, то другой. И эпитет «умненькая» был у Вадима высшей похвалой, значит не только покувыркаться приятно, но и поговорить с ней можно, что в отношении женского пола Димин приятель считал большой редкостью.

В общем наводящих вопросов Дима предпочел не задавать. Пусть считается, что Вадим не при делах. А вот Катюша… Катюше Вадим нравился. Сильно нравился, как и многим другим девчонкам. Дима это еще на той днюхе увидел. Она вроде бы и не пялилась на него постоянно, а так мазнет взглядом, головой покачает слегка, и губы чуть поджаты: «Что ж ты там где-то с ними, что ж не со мной?» – вроде того.

Это его не останавливало. Это делало его более настойчивым.

Как он был влюблен тогда… По самые уши. Никого кроме своей Катеньки-Катюши, не замечал. Встречать ее на факультете, пить с ней кофе в буфете, пусть все знают, это его девушка, пусть завидуют, вечером идти с ней в театр. Да не на какую-нибудь горьковскую «На дне» горьковского драматического имени Горького в ДК Горького (сплошная горечь), а в Кировский или на гастроли Ленкома. Мать, третий секретарь московского райкома, приносила билеты с работы, у них с этим просто.

Дима приходил утром на факультет, сдавал в гардероб свой плащ, новый, финский, бежевый, с широкими лацканами (мать достала), подходил к большому старому и малость подслеповатому зеркалу. Он доставал расческу из портфеля, дорогого, телячьей кожи, тоже нового, тоже мать подсуропила. Зачесывал назад свои светлые волосы. Теперь уже по-взрослому, короткая модельная стрижка. Еще он для пущей взрослости, все-таки аспирант кафедры, а не «скубентишко» какой-то, отпустил усы.

На самом деле Дима высматривал в зеркале за своей спиной, не пришла ли Катенька. Перебирал глазами входящих в холл девчонок, она(?), не она (?). Чаще всего ее не находил, опять опаздывает. Расписание Катино он знал наизусть. Не дождавшись, огорчался и шел на второй этаж на родную кафедру, или на очередной семинар. Загрузили добра молодца с сентября сразу по полной, чтоб не расслаблялся. Но если вдруг в мутноватом пространстве зеркала за его спиной появлялась Катя, это было счастье, это был знак, что день будет удачным. Он шел к ней, помогал снять курточку, сдавал в гардероб, провожал до нужной аудитории.

– Дмитрий Алексееви-и-ич! Доброе у-у-утро! – хор девчачьих голосков за спиной.

Дима обернулся – третьекурсницы с его семинара:

– Доброе утро, дамы, – сам еще раз пошарил взглядом у них над головами, может вот прямо сейчас войдет в дверь, пора уже, пять минут до пары остается.

Нет. Опоздает Катенька, потом постесняется на общую лекцию врываться, в буфет пойдет. Значит, надо и своим перерыв устроить, самому в кофеюшник метнуться, Катюшу увидеть.

Когда матери пришлось уже рассказать, что у него есть девушка, и не надо ему никого сватать, и что девушка его, его Катенька, его Котенок, она в общежитии живет, она не местная, та аж взвилась: «Нашел сокровище, да она из-за прописки ленинградской с тобой, да она же говорит «транвай», с ней только в цирк и в зоопарк ходить, ты ее хоть в филармонию выведи или на выставку, пусть пообтешется, культуры наберется», – и понесла, и понесла. Тогда Дима в первый раз в жизни с матерью всерьез поругался. Уперся. Но доказать ей, что Катя – девушка достаточно интеллигентная, что она уже пятый год в Питере и, где вход в филармонию, сама прекрасно знает, не смог. Та осталась при своем: провинциалка нахрапистая до прописки дорвалась. Но потом смирилась, видно, отец с ней поговорил. Он выбор сына не оспаривал. Еще бы, сам сто лет назад приехал сюда из новгородской Пролетарки лимитчиком на Электросилу. Это уж потом он стал выдвиженцем, пошел по партийной линии и оказался в Московском райсовете.

Свадьбу скромно отгуляли в июле, после учебного года. Катенька даже не стала платье и фату себе покупать. Ну и правильно, куда эти занавески тюлевые, одноразовые, глупо. Мать достала красивый костюм: юбка в мелкую складку и пиджак. Гэдээровский костюмчик, почти белый – Катя сказала, это цвет слоновой кости. Были только свои, гостей вовсе не было, они с Катюшей, свидетели: Вадим и сестрица двоюродная Наташка, да родители. Мать Кати приехала. Она хорошая тетка, простая, веселая, песни поет. Голос чистый такой, тягучий, как неостывший леденец, варили в детстве из сахара в ложке, и такой же золотистый, теплый. Расписались на Петра Лаврова, сходили в ресторан там же недалеко, название он не запомнил, мать заказывала, посидели и по домам. Теща переночевала у них и на следующий день в свой Глазов укатила. Вот и вся свадьба.

Диме очень нравилось, что он теперь муж, настоящий мужчина, глава семьи. Но это только со стороны так выглядело. Это только на факультете из себя можно было такого хозяина прайда изображать. Ворваться на кафедру после последней пары, быстро глянуть на часы на стене, так, чтоб сидящие у электрочайника тетки заметили, что он спешит:

– Ого! Все, я побежал. Лидия Петровна, завтра, завтра, ладно? – приложив руку к груди, чуть склонить голову, – Мне, правда, домой бы.