Начальством оказался зять тёти Маши, которому шарфы понравились и который даже заказал себе свитер на свой невероятный животище. Ох, они с Сашкой тогда насмеялись, когда Лида связала, и они залезали в этот свитер с ногами вдвоём, и играли в гномов и великана.

Тётя Маша ворчит немного каждый раз про кризис, люди мол жадные стали и покупают плохо, а кругом всё турецкое. Но её банки и шарфы покупали. «Колдуешь видать над ими». А сама, Лида слышала, если кто спросит, не ленилась говорить ласково: «берите, это очень хорошая женщина вяжет в деревне с козьей шерсти, от любой болезни защитит». Да, колдовала конечно. Особенно когда Данила родился.

Герман был дачником.

Сын тихих деда с бабкой Павловых, давно (ещё крепкие были) купивших в левом краю Козловки старую избушку, отстроивших рядом баньку и летний домик.

Неразговорчивые, но вежливые, интеллигентные. Проходя, гуляя с собакой, всегда здороваются, улыбаются. Приезжают ранней весной на хорошем дорогом джипе, в сельпо один раз встретились, дед брал коньяк и красную рыбу…. А так – телогрейки весной и осенью, спортивные костюмы, халаты, шорты и кепки.

Лида смутно помнила Германа из детства. Павловы тогда ещё работали, приезжали ненадолго в отпуск и на выходные.

Герман жил по режиму, держался особняком, ездили на озеро купаться. К их пруду они только прогуливались все вместе и с собачкой….

Потом все надолго пропали, а потом вдруг стали приезжать весной, чинить и пристраивать и задерживаться до холодов.

Герман был физиком. Ну вот – опять был.

Да и пусть! Был он. Был и сплыл. Сама с собой как хочет, так и говорит.

Всё относительно. Относительно её – он был. А где-то, пусть, он есть.

Физика. Это был его подарок. То, за что она ему благодарна. За что в сущности и любила.

Она тогда полоскала на пруду, а он пришёл с другом.

В шортах и шлёпках, обмахиваясь майками, они шли, не замечая мая, и спорили о чём-то лениво, но настойчиво. Увидели её поздно, растерянно и противно сказали: «Здрассте».

И тут вынырнул Сашка и кинулся играть с собакой. А мужики, оба бледные и красиво бородатые, попытались закончить спор. Не получилось, и тот второй обратился, чтобы выйти, к Сашке: «Да? Как Вы, молодой человек, относитесь к физике?».

Сашке беседовать не хотелось, но он вежливо притормозив на секунду, ответил: «это вы у мамы спросите».

Физикой они занимались накануне. Лида пыталась втолковать Сашке решения задачек, переводя на русский язык учебник. Казалось, что учебники, особенно по русскому и физике, географии и химии написали какие-то враги, такой неприятный, даже противный язык формулировок.

Школьный учебник по физике вызывали в ней те же чувства, что и распятие: грустное, обидное раздражение. Она была уверена, что Иисус из Назарета был весёлым парнем и хотел, чтобы люди радовались, вспоминая его, вспоминали, что он вино из воды делал, лечил, пел…, а не трупу его кланялись.

Это была её тайная уверенность, которую она ни с кем не обсуждала кроме мамы-Веры, которой было всё равно.

Тоже по ощущениям было и с Ньютоном. Она нутром чуяла, что физики – народ весёлый и хотели, чтобы всем было понятнее жить, а не муторно-запутаннее как в учебнике.

Второй, не Герман, повернулся к ней и наиграно спросил: «Как мама относится к физике?». Посмотрел на её ноги и в воздухе повисла двусмысленность вопроса.

А она ответила: «хорошо». А он, запутавшись в двусмысленности, остановиться не смог и продолжил: «А то обращайтесь, если что, у нас с Германом Львовичем с физикой налажено», и затеял с Германом самцовую возню, скрывая неловкость и усиливая её.

А через неделю Сашка, только придя домой, тут же потребовал помочь решить три задачки «повышенной сложности» – хотел чего-то там заработать напоследок в школе. Одну она решила, а на второй увязла. И поскольку назавтра была суббота, на Сашкино «ну что ж ты, маам!», она дала ему банку грибов, пучок ранней зелени и тетрадку со своими выкладками и короткой деловой запиской-просьбой. «Вот. Иди к Павловым, скажи, мама просила передать и помочь». Сашка немного поартачился и пошёл.

А пришёл обратно неожиданно быстро довольный от лёгкости выполненного поручения. Его одарили какими-то химическими сладостями, удочкой и предложили заработать копанием какой-то ямы. Удовлетворили по всем статьям.

«А физика?» – «А! Этот, Герман сказал, посмотрит, и занесёт потом…».

Она немного разозлилась, потому что начала конечно убираться. Поставила пирог, хотя собиралась копаться в огороде, сбегала на речку, переоделась. Физика.

Успокоилась, когда уже стемнело, поужинали и Сашка уснул под книжкой. Собралась ложиться, вышла на крыльцо и столкнулась с ним. Забыла, что городские живут не по солнцу, встают к полудню, ложатся ночью.

Он удивился, что Сашка спит, отказался от чая. Разложил на столе её тетрадку, сашкин учебник, свои листки А4, которые Лида почему-то очень любила. «Почерк у меня корявый, я Вам объясню… Я сначала по-своему решил, потом подумал, что надо исходя из того, что они проходили уже…».

Было что-то в этом от былого студенчества: ночь, уроки. Он сказал несколько незнакомых слов, Лида спросила, он радостно взялся чиркать новые листы, объясняя. Потом махнул «давайте» и на чай с пирогом.

Из двух задач они выжали всё, что можно было. Жаль Сашка в шестом только. Он несколько раз бросал на неё удивлённо-уважительные лестные взгляды. Потом наступила тишина. Поднялись провожать.

В дверях он её притянул, обнял. Борода, руки, дыхание… приятно. У Лиды полезли шальные мысли: «что ж я – деревенская девка, а на сеновале никогда не миловалась»… «И ему небось – экзотика». «Пацана не разбудить». В сенях прихватила только снятое с верёвки одеяло и мягко повела его.

В жар бросает каждый раз, когда вспоминает их сеновал. А ещё больше – покос. «Откуда у тебя сено? Спросил он на вторую ночь?» Смешные они, городские.

«Кошу, откуда ж ещё! Ты не видел что ли? Ах, да ты же спишь в это время… У речки кошу лужок. В этом году весна ранняя, ещё месяц и косить пойду». – «Научишь?».

Он уехал и приехал через месяц. И стал косить, быстро приноровился, накосил много, она только ворочала, копнила, потом помог перетащить. К концу лета сеновал был под крышу. Но они уже перебрались домой. Сашка тактично молчал.

Герман приходил иногда после сенокоса и купания «на утреннее молоко», иногда приходил вечером, когда Сашка ещё не спал, пил чай и говорил про физику.

Он принёс Сашке книги, которые его не заинтересовали, а Лида забрала и прочла взахлёб, до головокружения… Карл Саган, Стивен Хоккинг, Эрвин Шрёдингер. Относительность, космос, дыры, параллельные вселенные. Секс был как чай, лишь сопровождение ко всему этому.

Первое время он всё удивлялся, не мог поверить, что она, деревенская баба не только умеет читать и считать, но может формулировать интересные вопросы. А потом распелся. Уезжая в будние, он привозил в субботу статьи, рефераты, работу. Начинал ей это пересказывать, но она старалась задать вопрос, который бы увёл разговор в сферу только его интересов, туда где его любопытство было ещё неудовлетворенно, это была особая интимность. Квантовая физика.

Как-то он пришёл с вином. Лида пить вино не умела и не хотела, а он пил в одиночку, возбуждался и хоть голоса никогда не повышал, казалось почти кричал уже. Речь шла о Шрёдингере и буддийских монахах и ещё неком Менском, который об этом где-то писал.

– Понимаешь? Нет, ты понимаешь?! Это уже доказано, проверено. Реальностей много, а то, что мы сейчас считаем реальностью – всего лишь узкий выбор нашего сознания. Вернее наше сознание и есть всего-лишь этот выбор. И если как буддисты и йоги его отключить, то можно перемещаться. Во времени и пространстве… Точнее время и пространство – это тоже категории привязанные к определённой реальности и сознанию. Перемещаться во Вселенной. Быть там, тогда, тем, кем хочешь. Можно ли? Менский говорит можно! И квантовая физика доказывает это просто, как ньютоновы законы. Ты понимаешь?!

– Стараюсь. И что можно научиться?

– Ха! Менский говорит всё про йогов, монахов, которые всю жизнь тренируются отключать ум и могут. Но нашему человеку это не подходит. Говорит: представьте пульт выбора реальностей…

– Как в фильме «Клик»?

– Типа того, но там только перемотка вперёд, а можно перемещаться… Самый интересный вопрос это: как выбрать? Если, допустим, мы можем выбирать, где и чем быть, то как узнать, что лучшее.

– Ну, я думаю, монахи пока учатся, ответ узнают…. Значит, когда такой пульт будет, то уж на этот вопрос смогут ответить.

– Дурра, – сказал он.

После своих долгих лекций и её ответного комментария он часто называл её дуррой, правда потом часто уходил на крыльцо под фонарь курить и писать. Когда она сказала ему, что беременна, он тоже сказал «дурра», но писать ничего не стал, а ушёл к родителям и уехал на следующий день.

А потом Лев Маркович, гуляя с собакой, ждал её на дороге и спросил, что у вас с Германом случилось, и она поняла, что уехал он надолго.

Но ждала, конечно, всё выглядывала в окно, ходила за грибами оглядываясь, а возвращаясь фантазировала, что пропустила. Но это как-то по привычке. А Сашка сразу возмужал и стал деловитым и заботливым ещё больше.

Она его как-то скоро разлюбила. Он сразу стал «был». Никаких надежд в общем… Может от того было так трудно. А может от беременности.

Жизнь стала пустой, тошнотной, жить никак не хотелось. А мир вокруг был всё-тот же. Сашка, сад, козы, дом, лес, а она себя чувствовала какой-то фишкой, упавшей с поля, со стола и потерянной. А место её было, её ждали, спрашивали что-то. Она старалась и больно от этого было очень.

Спас Дед. Дед Ваня, «призрак Козловки», как звал его Сашка и многие.

Он тоже здесь родился как Лида, вроде как дети его куда-то увозили, но он вернулся, жил в кривой избе, крытой дранкой и гнилым рубероидом. Никогда никого ни о чём не просил. Никто к нему не приезжал. Ходил бодро с палкой в село и в город, за грибами, рыбачил. Был мелок, беззуб, слеповат, глуховат. Но если видел и слышал – здоровался, отвечал.

Помер в прошлом году тихо, и только через неделю соседи заметили, что дверь у него приоткрыта днём и ночью. Позвали Лиду, страшно, втроём зашли стуча и крича. А дед лежит на лавке одетый, видно: прилёг человек, устав, и помер. На полу корзинка со сгнившими грибами, на столе – синички. Как вспомнишь, ощущение одно – святость. И зависть. Тоже так хочу.

А тогда… Весна была, март наверное. Сил нет совсем с зимы, вялость. Звери, и те все лежат, как только солнышко пригреет. И она тоже. Весна, а радости нет совсем.

Поплелась как-то на пруд. Села на лавочку, и плакать хочется, и то не идёт. Дед Ваня подошёл тихо, умылся, глянул. «Здравствуйте» – «Здравствуйте».

Вдруг продолжил:

– Ты чего, Лид, такая чёрная?

Надо же, оказывается он её имя помнит, и видит ещё чего-то. Но удивляться тоже не получалось. Ничего не получалось. Ком сидел в горле.

– Не выходит у меня что-то… с жизнью…

Дед Ваня понял, покачал головой в кепке, заговорил скрипуче, без интонации.

– Выходит, не выходит, чего тосковать… Это ж как в сортире: не вышло, и ладно, подними руку повыше, опусти резко и скажи «да и…». Выйдет потом.

Лиде стало смешно. Заметил ли он что она беременная? Это ли имел ввиду?

– Чего ржёшь? В жизни также. Хотя иногда надо упереться и тужиться.

Нет похоже он про своё, про туалет, про жизнь. Хотя смешно получилось.

– А как узнать: когда надо тужиться, а когда махать?

– Ну это, Лид, умение разумение надо. Вот твой пацан на велике умеет ездить? Долго учился? А объяснить сможет как ездит? А падает иногда? Ну и тут также. Ты ему скажи, чтобы зашёл. Я ему свой велик отдам. Он хороший, смазанный, хоть и старинный. А мне уж на него не залезть.

И ушёл, как-будто только про велик и разговору. А у Лиды прошло. Она вдруг поняла. Всё хорошо. Дед вот знает как жить, и Сашка тоже. Значит и она, наверное.

Ну что сегодня, вечер воспоминаний? К ручью уже подходит. Что не успела вспомнить? Как Данила родился? В другой раз, да недавно это было. Счастье это недалёкое, не сданное в архив. Сейчас увидит его.

Она перестала думать. Надоело.

И вдруг отчётливо почувствовала, а потом и увидела пульт в руке. Небольшой блестящий и странно-круглый. По кругу маленькие кнопки с цифрами и ещё две такие же посередине со стрелочками по и против часовой. А под ними овальная кнопка, больше всех остальных, выделяющаяся ярко-белым цветом, на ней какие-то значки, нет буквы, но не русские, вдруг проявившиеся понятным – «the best».

Где-то она это видела…

Пронеслось что-то в голове про «Горячий камень», разные фантастические рассказы про страхи невозврата и выбора. Про кота Шрёдингера… «А вдруг нажму и окажусь мёртвой…».

Лида шла теперь очень медленно, а пульт никуда не девался, лежал в руке, невесомый, но ощутимый.

Она перешла ручей, поднималась на пригорок, уже увидела свою крышу и край окна…

И вдруг почувствовала (прямо волной накрыло), что если не сейчас, то уже никогда. И, глядя в глаза бегущему к ней Даниле, нажала на «The Best».

Раздалось что-то вроде звука пронизывающего мозг, посерело в глазах, и она упала на колени.

От касания коленями травы очнулась.

Подбежавший Данила елозил руками по мокрой от пота спине под рюкзаком. Осень. Она была здесь же. Слёзы текли по щекам, но улыбка не сползала. Обняла Данилу.

– Голова закружилась, – сказала подошедшему Саше.

Сашка стал грубоват:

– Не беременная? А это чего у тебя?

Она скинула рюкзак, сунула пульт поглубже, достала конфеты. Села на траву. «А какое оно счастье…» «А ведь я знала!…»

***

Через три года, когда Сашка уезжал учиться, укладывал деловито большую суму, Лида поставила коробку и стала упаковывать ему баночки солений, варений.

Он уже почуял студенческую голодуху и не возражал.

И тут она принесла пульт, всё это время лежавший в ящичке её фанерного сундука «любимца публики».

– Что это мам?

– Вот. Не балуйся только. Помнишь, мы говорили с тобой про выбор реальностей и пульт… Так вот он. Захочешь домой – нажми.

Сашка выпучил глаза. Осторожно взял, покрутил в руках. Посмотрел опять на неё с большим вопросом.

– Шутишь?

Она улыбнулась. Пусть верит, и что пошутила, что мать – ведьма…

– Попробуешь… Домой захочешь – вот эта…

– Хм. А почему ты уверена, что «the best» – это сюда?

– Я не говорила «сюда», я сказала «домой». Лучшее – это и есть дом.

Милое, 2010—2011