Тятя в гибель своего брата поверила не больше, чем в самоубийство отца. Леденящие душу слухи о них казались ей сказками, пришедшими из дальних земель и не имеющими никакого отношения к ее жизни. Она даже не очень-то ясно представляла себе, что значит «изрубить в куски», зато понимала, что от этих слов у матушки разрывается сердце, поэтому запретила себе произносить их в ее присутствии.

Больше всего Тятю удручало то, что ее разлучили с Икумару, маленьким братиком, младенчиком. Она знала лишь, что два самурая, состоявших на службе у отца, отвезли малыша в безопасное место, но чувствовала: пока не то что расспрашивать о нем – даже имени его произносить нельзя.

А вот к деду своему, Хисамасе, Тятя была вполне равнодушна – еще в те времена, когда жила в замке Одани. Они даже почти не разговаривали – может, оттого, что ее отец с Хисамасой не ладил. К тому же дедовы палаты стояли за пределами крепостной стены, так далеко от главного дворца, что она и встречалась-то нечасто со старым великаном. Редкий случай повидать его выпадал на праздники и церемонии, которые собирали вместе всех представителей клана Асаи. На таких торжествах старик Хисамаса, выше сына на целую голову, полный сил и пышущий здоровьем, занимал почетное место. Маленькая Тятя понимала, что этому величественному гиганту дела нет до окружающих, кем бы они ни были, и все же, несмотря на отсутствие душевной близости, которая могла бы установиться у деда с внучкой, да не установилась, она не питала к нему ни малейшей неприязни. Этот человек, подавлявший ближних своим ростом и властными манерами, казался девочке фигурой более значительной, чем ее отец Нагамаса, который вечно вступал в споры со стариком. Хищное ястребиное лицо деда, большеглазое, с горбатым носом, странным образом завораживало Тятю, всякий раз замиравшую перед ним в немом созерцании.

Много лет спустя это лицо всплыло в ее сознании с удивительной ясностью. Отцовские черты к тому времени стерлись из памяти, канули в небытие воспоминания о его смерти и жизни, полной воинских свершений, а облик деда в тот день впервые, в мельчайших подробностях, встал перед ее глазами.

Произошло это, когда Тяте было девятнадцать лет и жила она в замке Адзути. Бродячие торговцы из Синею однажды явились ко двору. Среди них был мальчик лет двенадцати-тринадцати, уроженец Синею. Звали его Сувадзю. Несколько лет назад он потерял родителей в междоусобной войне, развязанной местными даймё. По просьбе одной из дам, живших при замке, Сувадзю поделился своими воспоминаниями об этой печальной истории.

В ту пору ему сравнялось девять. Наигравшись у реки с деревенской ребятней, он вернулся домой и обнаружил ворота особняка наглухо запертыми. Подобное и раньше случалось – родители таким образом давали ему знак, что в замке произошло неладное и они ждут его там. Знакомая тропинка, петлявшая по склону горы среди рисовых полей, на которых колосья уже пошли в рост, привела его на территорию между замком и вражеским лагерем. В тот самый миг, когда Сувадзю уже рванул было к замку, воин в доспехах вырос перед ним как из-под земли, схватил мальчика за волосы и потащил за собой. Второй самурай, оказавшийся не кем иным, как родным дядей Сувадзю, подоспел вовремя. Он уложил нападавшего одним ударом меча, затем подвел ребенка к крепостной стене, поднатужился и перекинул его через стену во двор. Сувадзю перевернулся в воздухе и потерял сознание, ударившись о пыльную, утоптанную землю. Придя в себя, он увидел в глубине сада седовласого воеводу – тот раздавал приказы своим воинам. Тут Сувадзю срочно понадобилось справить малую нужду, но не успел он повернуться лицом к крепостной стене и подоткнуть полы кимоно, как извне волной хлынул боевой клич и на территорию замка пролился дождь стрел. Одна стрела срезала прядку волос на голове мальчика и со свистом вонзилась в столб на энгаве. А враги уже карабкались на стену, подбадривая друг друга воинственными выкриками. Из главного особняка выскочила женщина с мечом в руке и, оттолкнув на бегу Сувадзю, принялась рубить пальцы цеплявшихся за гребень стены захватчиков…

Бой закончился. Безголовые трупы, точно срезанные колосья, лежали на рисовых полях. Созревшие злаки, тропинка, бежавшая от замка к дому родителей Сувадзю, – все вокруг тонуло в крови.

Вот и все, что чудесным образом уцелело в памяти мальчика.

Еще он помнил, как спустя несколько дней после того боя воины в замке готовились к смерти и прощались, со слезами на глазах протягивая друг к другу руки.

На этом рассказ Сувадзю прерывался. Он не назвал замок, но от слуг, которые тоже слышали эту историю, Тятя узнала, что речь, по всей вероятности, шла о падении крепости Ханно, что в Оиго, в 12-м году Тэнсё.^[18]

Когда паренек говорил о седовласом воеводе, перед глазами Тяти само собой возникло лицо деда Хисамасы. А вооруженная мечом женщина, как истинный самурай вступившая в бой с врагами, представилась ей в образе дедовой наложницы – сильной коренастой тетки, которая неотлучно сопровождала его везде и всюду. Конечно, завоевание маленькой крепости из рассказа Сувадзю не могло иметь ничего общего с осадой и уничтожением замка Одани – размах не тот, но его рассказ впервые в жизни породил в душе девушки чувство реальности того, что произошло с ее близкими. Впервые она задумалась о том, что отцовский замок действительно был сожжен, а отзвуки жестокой битвы не приснились ей.

Горести, которые несет с собой война, равновелики для всех и каждого, независимо от того, сколь могущественны или незначительны ее участники, и трагическая история, услышанная из уст мальчика, почти ребенка, без сомнения, глубоко взволновала Тятю, неожиданно вернула ее в собственное детство.

Но и встреча с Сувадзю, и его печальная история произойдут гораздо позже, а пока что Тятя живет в замке Киёсу. Минуло совсем мало времени после кровавой драмы, разыгравшейся в Одани, и девочка еще не способна установить связь между видением адского пламени, поглотившего отцовскую крепость, и исчезновением ее близких. Для нее смерть деда, гибель отца, слухи об изрубленном в куски старшем брате – не более чем вымысел, досужий вздор.

1-й год Тэнсё прошел быстро. Весной 2-го года О-Ити пригласила художника из Нагахамы и поручила ему написать портрет своего покойного супруга. Она хотела получить готовую работу к первой годовщине его смерти. Художник Нагамасу никогда не видел – ему предстояло руководствоваться указаниями О-Ити, сделать набросок по ее описанию, а затем уже приступить к созданию портрета. Но всякий раз, когда он приносил новый, исправленный вариант, к делу подключалась Тятя и сыпала замечаниями: то рот не похож, то у глаз не такое выражение.

С беспримерным терпением художник метался между замком и мастерской, тащил заказчицам переделанную работу, твердо веря, что уж на сей-то раз сходство достигнуто, но беднягу день за днем отправляли обратно. За время этих творческих исканий Тятя начала догадываться, почему на портрете образ отца столь далек от того, который сохранился в ее детской душе: потому что у них с матерью остались совершенно разные представления о Нагамасе. Мать требовала запечатлеть привычный облик мужа, его знакомый ласковый взгляд, тогда как сердцу дочери был любезен тот сумрачный вид, который, бывало, напускал на себя отец в минуты дурного расположения духа.

– Ну вот что, Тятя, больше ни слова, – в конце концов не выдержала госпожа О-Ити. – Если художник будет следовать твоим советам, портрет твоего отца превратится в портрет деда.

После этого Тятя прикусила язычок и за дальнейшей работой над эскизом наблюдала в молчании. Мать была права. Единственное выражение отцовского лица, которое она, Тятя, действительно любила, он перенял от Хисамасы – выражение непреклонной воли. А мать Хисамасу ненавидела, поскольку считала его истинным виновником гибели клана.

– Если бы только твой дед не поставил во главу угла долг перед Асакурой!

В этом, по мнению госпожи Одани, и крылась причина трагедии, постигшей их семью. Девочка, конечно, не могла разобраться во всех перепитиях той истории, но чувствовала – хоть и сама не знала почему, – что ей ближе позиция деда.

Наконец портрет был завершен и поднесен вдове в начале лета. Нагамаса был изображен сидя, в высокой шапке-эбоси, указывающей на его высокое положение, и в церемониальных одеждах из черного льна. Широкий разрез глаз, разметавшаяся борода затеняет дородные щеки и тонкую верхнюю губу… Это был портрет отважного и благородного воина.

– Правда же, замечательно? – восклицала О-Ити, показывая его дочерям.

Нагамаса и впрямь выглядел как живой, и Тяте впервые за долгое время почудилось, что добрый и нежный отец снова совсем рядом. Однако, вглядевшись повнимательнее, она обнаружила, что в его облике чего-то не хватает. Перед глазами встало лицо дяди Нобунаги. С тех пор как дамы из клана Асаи нашли приют под крышей Киёсу, военачальник лишь однажды нанес им визит. Все они тогда почтительно склонились перед своим властелином, и Тятя слышала, как он обратился к ее матери со скупыми словами утешения.

Несмотря на кратковременность встречи, худое лицо Нобунаги, увиденное в тот день Тятей впервые, оставило в памяти девочки яркое воспоминание. Маленькие глазки с пронзительным взглядом, крупный нос, поджатые губы, заостренный подбородок произвели на нее неизгладимое впечатление. Внутренняя сила проступала в лице военачальника куда отчетливее, чем в лице ее отца и даже деда. Неудивительно, что этот могущественный и властный человек их уничтожил.

Сравнивая портрет отца с обликом Нобунаги, глубоко врезавшимся в память, Тятя отчетливо понимала: в портрете отсутствует что-то очень важное, но никак не могла определить это «что-то». И задыхалась от разочарования, тоски и смутно закипавшего гнева. Она еще не знала, что ей самой предстоит вступить в противостояние с безжалостным военачальником, заклятым врагом и испытать при этом сложные чувства, отличные от тех, что мучили ее мать. Не знала девочка и того, что в семье она больше, чем кто-либо другой, была похожа на своего дядю.

Осенью 2-го года Тэнсё, вскоре после поминального обряда, сопровождавшего первую годовщину смерти Нагамасы и справленного тайком в покоях замка Киёсу, Тятя познакомилась с Тасуко и ее младшими братьями – Такацугу и Такатомо Кёгоку.

О-Ити, опасавшаяся, что поминальную службу по ее супругу Нобунага воспримет как вызов, действовала с особой осторожностью. Неизвестно, о чем шла речь на переговорах, однако в итоге Нобунага лично прислал ритуальные дары в память о покойном, примеру своего господина последовал и Нобуканэ, хозяин Киёсу. При этом обряд был проведен в строжайшей тайне, в присутствии узкого круга посвященных. Настоятель Бодайдзи, фамильного храма Нагамасы, по всей видимости, тоже убоялся гнева Нобунаги, поскольку отрядил на церемонию только двух молодых монахов, да и те тотчас удалились, едва закончив читать сутры. Странная это была церемония. Ни один из ее участников по молчаливому соглашению ни разу не упомянул имени покойного, в честь которого и совершался ритуал.

Через несколько дней после поминовения пришла весть о прибытии двух братьев и сестры из дома Кёгоку. Прослышав о том, О-Ити, сидевшая на энгаве, подняла голову, и на ее лице отразились смешанные чувства. Трое детей, родившихся от брака старшей сестры Нагамасы и воина из клана Кёгоку, приходились ей племянниками. Но отношения между домами Асаи и Кёгоку были куда сложнее тех, что устанавливаются у обычных семей, соединенных брачными узами. Род Кёгоку имел долгую и славную историю. Уроженцы провинции Оми, его представители издревле владели этими землями и в эпоху Муромати^[19] были первыми в четверке знатных домов, родственных сёгунам и занимавших самое высокое положение в воинской иерархии. Помимо Кёгоку, в четверку входили Ямана, Иссики и Акамацу. Случилось так, что Нагамаса в свое время убил Такаёси, отца этих детей, и захватил его владения. Таким образом, прошлое превращало Асаи и Кёгоку в заклятых врагов.

О-Ити знала, что ее племянники, наследники рода Кёгоку, ведут нищенскую жизнь в резиденции, выстроенной неподалеку от Одани, но со времен падения замка вестей от них не получала. И вдруг сегодня, год спустя после смерти Нагамасы Асаи, они хотят нанести ей визит здесь, в месте ее заточения…

– Приведите их, – бросила О-Ити человеку, известившему ее о прибытии Кёгоку, и поделилась новостью с тремя дочерьми, которые играли в саду.

Тяте нередко доводилось слышать о клане Кёгоку. О том, что он имеет определенное отношение к Асаи, девочка не догадывалась, но знала, что речь идет о семействе даймё провинции Оми, некогда знаменитом и влиятельном, а ныне пришедшем в упадок. Это имя – Кёгоку – звучало для нее как-то особенно, обладало таинственной властью, которой не было ни у одной другой благородной самурайской фамилии, оно пробуждало в ее душе уважение, смешанное со страхом и приправленное печалью, странной печалью, как будто тянешь руки к манящей вершине, понимая, что она никогда не будет достигнута.

Первым в покои, где гостей ожидала О-Ити с дочерьми – Тятей, сидевшей по правую руку от нее, и младшими девочками по левую, вошел Такацугу, юный глава семьи Кёгоку. Слегка поклонившись в знак почтения, он направился к дзабутону^[20] в самой глубине покоев, расправил складки парадных хакама^[21] и сел, выпрямив спину, лицом к раздвинутым сёдзи,^[22] открывавшим вид на сад. Это был худенький красивый юноша с очень бледной кожей. Из-за высокого роста и повадки зрелого мужчины он казался старше своих двенадцати лет. Следом за ним появилась тринадцатилетняя Тасуко, ведя за собой так, словно хотела защитить, маленького Такатомо, которому было пять лет.

Тятя внимательно смотрела, как девушка проходит по циновкам и садится. У Тасуко была такая же хрупкая стройная фигурка, как у Такацугу. Усевшись, трое детей поприветствовали двоюродных сестер и тетушку, с удивительной слаженностью и единодушием, будто по команде, опустив ладони на татами и поклонившись. Такацугу спокойно и уверенно назвал свое имя, представил сестру и брата. Тятя между тем не отрывала взгляда от Тасуко. Подобную невежливость она демонстрировала не впервые – уже давно взяла себе за правило выбирать на многолюдных церемониях среди присутствующих какую-нибудь особу, раздразнившую ее любопытство, и не сводить с нее глаз. Тасуко в светло-зеленом кимоно с широким алым поясом сидела неподвижно, слегка склонившись вперед. Белокожие руки, полусжатые в кулачки, покоились на татами. Пряди по обеим сторонам лица были подстрижены так, что открывали щеки, сзади волосы черным блестящим потоком ниспадали до талии. Вдруг она выпрямилась, но даже не покосилась в сторону Тяти и на протяжении всей аудиенции либо опускала очи долу, либо безмятежно смотрела в сад.

Тятя же с дерзостью, совершенно непозволительной для восьмилетнего ребенка, продолжала таращиться на кузину, преодолевая почтительный трепет, который испытывала в глубине души. Ни по происхождению, ни по воспитанию она не могла сравниться с княжной из прославленного клана Кёгоку и видела в двоюродной сестре существо высшего порядка.

Звонкий смех, какого Тятя ни разу не слышала со дня прибытия в Киёсу, внезапно фейерверком взорвался в покоях. Она наконец оторвала взгляд от кузины и уставилась на юношу, который сидел выпрямив спину и расправив плечи, как взрослый; ладони, упертые в татами, скрывались под широкими складками хакама. Взгляды детей встретились.

– Сколько же лет сейчас моей двоюродной сестрице? – сорвался с красных, как у девчонки, губ Такацугу вопрос.

Вместо Тяти ответила О-Ити. Тятя пришла к выводу, что кузен у нее слишком уж любезен и ужасно хочет понравиться, не годится так себя вести наследнику благородного дома Кёгоку. Что до младшенького, Такатомо, он тихонько сидел между братом и сестрой, поглядывая вокруг с некоторым удивлением, словно впервые оказался в подобной обстановке, и тем не менее был единственным из Кёгоку, кто проявлял своего рода врожденную бесстрастность, подобающую отпрыску именитого семейства, переживающего не лучшие времена.

В тот же день все трое Кёгоку покинули замок Киёсу, коротко переговорив с тетушкой наедине. После их отъезда О-Ити сказала дочерям, что их двоюродные братья и сестра, наверное, какое-то время поживут с ними, в том же крыле замка, и что Такацугу в ближайшем будущем предстоит поступить на службу к Нобунаге Оде. По всей видимости, Такацугу именно об этом совещался с тетушкой – просил оказать ему такую милость, замолвить словечко перед военачальником. Месяц спустя юные представители дома Кёгоку переселились в Киёсу.

Летом 3-го года Тэнсё Такацугу отправился в Гифу, чтобы вступить в должность оруженосца при Нобунаге. Старые самураи, некогда верой и правдой служившие клану Кёгоку, явились выразить ему свое почтение и попрощаться. Тасуко и Такатомо присоединились к свите старшего брата. Тятя, ее матушка и благородные дамы из их окружения проводили путешественников до главных ворот замка Киёсу.

После отъезда Такацугу Тятя застала мать в слезах и спросила, что случилось.

– Дом держится на мужчине. Ах, если бы Мандзюмару был жив… – Вымолвив эти слова, госпожа Одани закрыла лицо рукавом и разразилась рыданиями. Давно она столь безутешно не плакала при дочери.

Горе О-Ити, считавшей, что надежда на возрождение ее собственной семьи потеряна безвозвратно, вырвалось наружу при виде того, как Такацугу отправляется в путь,