– Ой, вы, наверное, курить хотите! – сказала она, стараясь вести себя как можно непринужденнее. – Я ведь тогда вернулась к вам в номер, но вас уже не было. Куда же, думаю, вы ушли… И вдруг вижу в окно, как вы стремглав поднимаетесь в гору. Один. Так смешно! А потом увидела, что вы сигареты забыли. Ну, я их и захватила.

Вытащив из рукава кимоно сигареты, она подала их ему и зажгла спичку.

– Нехорошо получилось с этой девочкой…

– Подумаешь… Это уж дело клиента, когда отпустить.

Доносился шум реки, мягко плескавшейся на каменистом ложе. Сквозь стволы криптомерий виднелись горы со сгущавшимися на склонах тенями.

– Ведь потом, при встрече с тобой, досадно мне станет, если я проведу время с другой женщиной, не такой красивой, как ты.

– Не хочу я об этом слышать!.. Какой вы, однако, упрямый человек! – зло и насмешливо сказала она.

Но что-то в их отношениях изменилось. Все было уже по-другому, чем тогда, до прихода гейши.

Как только Симамуре стало ясно, что он с самого начала хотел именно эту женщину и лишь по своей всегдашней привычке ходил вокруг да около, он показался себе отвратительным. Зато женщина стала еще более привлекательной. Она сделалась какой-то ускользающей, невесомой, прозрачной с того момента, как окликнула его из рощи.

Ее тонкий прямой нос, пожалуй, был каким-то неживым, но губы, прекрасные, удивительно подвижные, подрагивающие, даже когда она молчала, цвели как бутон. Впрочем, ему показалось, что они скорее походили на свернувшуюся колечком изящную пиявку. Эти прекрасные губы, будь они в морщинках или имей бледный оттенок, могли бы показаться даже неприятными, но они так заманчиво, влажно блестели!

Глаза у нее были прочерчены удивительно прямо, даже на уголках не опускались и не поднимались. Даже было странно. Брови не очень высокие, но правильные, дугообразные, в меру густые. Овал лица самый заурядный, круглый, с едва заметно выступающими скулами, но зато кожа фарфоровой белизны с легчайшим розоватым оттенком. Шея у основания еще по-детски тонкая. Может быть, именно поэтому женщина поражала скорее не красотой, а чистотой. Вот только грудь у нее, пожалуй, была несколько высока для тех, кто прислуживает за столом.

– Смотрите, сколько мошкары вокруг нас появилось, – сказала она, поднимаясь и отряхивая подол кимоно.

Нельзя было тут дольше оставаться, в этой тишине. Смущение бы все увеличивалось, ложась тенью на их лица.

А потом – часов в десять вечера, кажется, – она, громко окликнув Симамуру из коридора, как сомнамбула вошла в его номер, бессильно, словно падая, опустилась у стола – вещи, на нем лежавшие, полетели в разные стороны

– и, шумно глотая, выпила воды.

Сегодня вечером, рассказала женщина, она встретилась с людьми, с которыми познакомилась зимой на лыжной станции. Сейчас они перешли перевал и спустились в деревню. Она приняла их приглашение, пошла в гостиницу. А потом появились гейши и пошло сумасшедшее веселье. Ее напоили.

Она говорила без умолку. Ее голова качалась из стороны в сторону.

– Я схожу к ним, а то нехорошо получается. Ищут небось, куда это я пропала. Потом я приду, ладно?..

Пошатываясь, женщина ушла.

Примерно через час в коридоре послышались шаги, неверные, заплетающиеся. По-видимому, она шла, стукаясь о стены. А может быть, и падала.

– Симамура-сан! Симамура-сан! – громко позвала она. – Симамура-сан, я ничего не вижу.

Это был обнаженный крик души, крик женщины, призывавшей мужчину.

Симамура не ожидал ничего подобного. Однако она звала слишком громко, на всю гостиницу, и он в растерянности поднялся. Тут она ухватилась за седзи, прорвала бумагу и упала прямо на Симамуру.

– А-а, вот вы где…

Она обхватила Симамуру и, опустившись вместе с ним на татами, привалилась к нему.

– Я совсем не пьяная… Нет, нет, правда!.. Мне плохо, просто плохо и все… А голова ясная… О-ох, воды хочу! И зачем я пила виски… В голову ударяет, и как голова болит!.. Они там дешевые сорта заказывали… А я не знала, ну вот и…

Она говорила и все время потирала рукой голову.

Шум дождя за окнами внезапно усилился.

Когда Симамура чуть-чуть ослабил руку, она мгновенно обмякла, однако не выпустила его из своих объятий, прижалась еще крепче. Тугие пряди прически до боли давили на его щеку. Рука Симамуры очутилась за воротом ее кимоно.

Он зашептал ей на ухо… Словно бы не реагируя на его просьбу, она скрестила руки и загородилась ими – кажется, он хочет овладеть ею. Но руки от опьянения бессильно опустились.

– У-у, дрянь!.. Дрянь паршивая, и сил-то нет… Кому такая нужна… Кому? – пробормотала она и вдруг впилась зубами в свою руку.

Симамура, пораженный, поспешил разжать ей рот. На руке у нее остался глубокий след.

Женщина уже не обращала внимания на руки Симамуры – они могли теперь делать все, что угодно. Она сказала, что будет сейчас что-то писать. И начала писать имена тех, кто ей нравился. Написала двадцать или тридцать имен актеров театра и кино, а потом бесконечно имя Симамуры.

Ее груди под ладонями Симамуры постепенно начали наливаться теплом.

– Ну и слава богу, слава богу… – умиротворенно сказал Симамура.

У него возникло к ней какое-то нежное чувство, словно к ребенку.

Но ей опять вдруг стало плохо. Она вскочила и, скорчившись, опустилась на пол в углу номера.

– Не могу, не могу… Я домой пойду, домой…

– Ты же на ногах не стоишь, а тут еще ливень.

– Босиком пойду, поплыву…

– Не выдумывай! А уж если пойдешь, я тебя провожу.

Гостиница стояла на холме, и спуск был очень крутой.

– Расстегни оби. А еще лучше полежи, чтобы прийти в себя.

– Да не поможет это. Надо что-то делать. Знаю, не впервые ведь…

Она села, распрямилась, выпятила грудь, но ей становилось все труднее дышать. Ничего не получилось и тогда, когда, открыв окно, она попыталась вызвать рвоту. Она сжимала зубы, изо всех сил противясь желанию кататься по полу, и время от времени, словно подстегивая свою волю, восклицала:

– Домой, домой пойду!.. – Был уже третий час ночи. – А вы ложитесь спать, говорят вам, ложитесь!

– А ты что будешь делать?

– Буду так вот сидеть. Отпустит немного, пойду домой. Доберусь еще до рассвета.

Не вставая, женщина придвинулась к Симамуре, потянула его.

– Я же сказала, что вы можете лечь! Ложитесь, спите, не обращайте на меня внимания.

Когда Симамура улегся в постель, она, навалившись грудью на край стола, выпила воды.

– Встаньте! Слышите, вставайте!

– Да чего ты от меня в конце концов хочешь?!

– Впрочем, лежите…

– Ну, хватит болтать!

Симамура встал с постели и привлек женщину к себе.

Она отвернулась, пряча лицо, но вдруг с внезапной силой потянулась к нему губами. И сразу после этого забормотала, словно каясь, словно жалуясь на боль:

– Нельзя, нельзя!.. Вы же сами говорили, что мы должны остаться друзьями…

Симамуру тронула серьезность, с которой она это произнесла. У него вроде бы и желание пропало, пока он глядел, как она, напрягая волю, боролась с собой. Ее лицо мучительно искривилось, на лбу обозначились морщины. Он даже подумывал, не сдержать ли данное ей обещание.

– Я бы ни о чем не пожалела. Ни о чем. Но я не такая… Не такая я женщина… Вы же сами говорили, что все у нас быстро кончится…

Она была наполовину бесчувственной от опьянения.

– Я не виновата… Это вы виноваты… Вы проиграли… Вы оказались слабым, а не я… – приговаривала она.

Потом закусила рукав, словно желая оказать последнее сопротивление радости…

Некоторое время она была тихой, но потом, будто вспомнив что-то, колюче произнесла:

– А вы смеетесь! Надо мной смеетесь!

– И не думал смеяться.

– Про себя смеетесь. А если сейчас не смеетесь, то потом обязательно будете смеяться. – Она уткнулась лицом в подушку и захлебнулась слезами.

Вдруг перестала плакать так же внезапно, как начала. Стала нежной, приветливой, заговорила о своей жизни с подробностями, словно вручая себя Симамуре. О том, что только что произошло, не заикнулась ни словом.

– Ой, совсем заболталась, обо всем забыла…

Она рассеянно улыбнулась, сказала, что должна вернуться домой до рассвета.

– Совсем еще темно, но у нас все в такую рань встают.

Она несколько раз вставала и смотрела в окно.

– Темно, лица еще не различишь. А сегодня к тому же дождь. Никто не пойдет в поле работать.

Постепенно сквозь мрак и завесу дождя обрисовался контур горы напротив гостиницы, на ее склонах проступили крыши домов. А женщина все не уходила. Наконец, перед тем как должна была встать гостиничная прислуга, она поправила волосы и направилась к двери. Боясь посторонних глаз, не разрешила Симамуре проводить себя даже до выхода из гостиницы. Выскользнула поспешно, словно убегая.

Симамура в тот же день уехал в Токио.

– Все это неправда, то, что ты тогда сказала. Не то стал бы я сюда приезжать в такой холод… И знаешь, я потом над тобой не смеялся.

Женщина вскинула голову. Ее лицо, только что прижимавшееся к ладони Симамуры, покраснело. Даже сквозь густой слой пудры были видны вдруг заалевшие щеки и веки. Это напоминало о холоде ночей снежной страны и в то же время производило впечатление тепла. Особенно веяло теплом от густой черноты ее волос.

Ее лицо даже чуточку сморщилось, словно она, ослепленная ярким светом, изо всех сил сдерживала улыбку. Слова Симамуры, должно быть, напомнили ей, что было тогда, и она вся начала заливаться краской. Женщина вдруг сердито потупилась, опустила голову, воротник ее кимоно отошел, и было видно, как краска ползет вниз, на спину. Казалось, она стоит перед ним во всей увлажненной желанием наготе. Это впечатление усиливалось от цвета ее волос. Густо-черные волосы женщины не были тонкими – толстые, как у мужчины, волосинки лежали одна к одной, и все это блестело тяжелым сверкающим блеском, как какой-нибудь черный минерал.

Симамура совсем недавно удивлялся холоду, исходившему от ее волос, а теперь подумал, что погода здесь ни при чем, просто у нее такие волосы. Пока он разглядывал ее волосы, женщина опустила руку на лежавшую на котацу доску и стала что-то подсчитывать, сгибая и разгибая пальцы.

– Что ты считаешь? – спросил Симамура.

Она не ответила, продолжая считать на пальцах.

– Двадцать третьего мая это было…

– Вот в чем дело! Считаешь, значит, сколько дней прошло. Не забудь, что в июле и в августе по тридцать одному дню, хоть эти месяцы и идут один за другим.

– Сто девяносто девятый день. Как раз сто девяносто девятый день!

– И как только ты запомнила, что именно двадцать третьего мая!

– А очень просто. Стоит лишь заглянуть в дневник.

– Дневник? Ты что, дневник ведешь?

– Ага… Приятно просматривать старые дневники. Только иногда стыдно делается, я ведь обо всем пишу, без утайки.

– И давно ты пишешь?

– Начала писать незадолго до того, как пошла работать подавальщицей в Токио. Тогда денег своих у меня не было, бумагу не могла покупать. Но зато в дешевой общей тетради за два-три сэна^[9], которая у меня была, все так аккуратно разлиновано и написано. Строчки узенькие-узенькие, линии тонкие, расстояние между строками одинаковое. Я по линейке линовала страницы. И почерк у меня мелкий. Все сплошь исписано. А потом, когда сама уж смогла покупать бумагу, все стало выглядеть иначе, плохо, неаккуратно. Раньше упражнялась в каллиграфии на старых газетах, а теперь прямо на чистой бумаге. Когда есть деньги, перестаешь это помнить, не дорожишь вещами…

– И ты все время, без перерыва, ведешь дневник?

– Да. Самые интересные записи сделала, когда мне было шестнадцать лет и в этом году. Я всегда пишу, когда возвращаюсь с какого-нибудь банкета. Переодеваюсь в ночное кимоно и пишу. Перечитаешь потом и видишь – вот на этом месте я заснула. Я ведь поздно домой возвращаюсь.

– Интересно…

– Но пишу-то я, конечно, не каждый день, бывает, и пропускаю. Здесь ведь такая глушь, а ужины – все одни и те же. В этом году мне не повезло, купила тетрадь, а там на каждой странице дата. А иногда распишешься, так и страницы не хватает.

Рассказ женщины удивил Симамуру, но еще больше он поразился, узнав, что она уже с пятнадцати лет конспектирует все прочитанные рассказы и романы. Сейчас у нее накопилось около десятка общих тетрадей с такими конспектами.

– Свои впечатления записываешь?

– Впечатления не умею писать. Просто записываю фамилию автора, название книги, имена героев и их отношения. Только и всего.

– Так ведь нет никакого смысла все это записывать.

– Возможно…

– Напрасный труд…

– Да, пожалуй! – Она согласилась, весело кивнув, но внимательно посмотрела на Симамуру.

И в то самое мгновение, когда Симамура почему-то хотел еще раз громко повторить «напрасный труд», в него вдруг вошла тишина, такая тихая, как снежный звон. Это было влечение к ней. Отлично зная, что для нее это не напрасный труд, он все же хотел бросить ей эти слова, которые, как почему-то ему казалось, очищали ее от всего ненужного и делали еще чище.

Она произносила «рассказ», «роман», но в ее устах это не имело ничего общего с тем, что называют литературой. Здесь, в глуши, если женщины что-либо и читали, то разве лишь женские журналы. На большее деревенские жительницы не были способны. Она читала другое и читала в полном одиночестве. Наверно, без разбору и без особого понимания. Все, что попадалось под руку. Увидит в гостинице какую-нибудь книгу или журнал и попросит почитать. Однако среди авторов, названных ею, были и неизвестные Симамуре. Но когда она говорила о прочитанных книгах, в ее тоне появлялась какая-то жалкая нотка – так бескорыстный нищий рассказывает о нежданно-негаданно полученном подаянии. Для нее все прочитанное было чем-то далеким, чем-то странным и чужеземным. Не то же ли самое испытывал Симамура, разглагольствуя о европейском балете, знакомом ему по зарубежным изданиям?..

Она с неменьшим удовольствием говорила о пьесах и фильмах, которые никогда не видела. Наверно, изголодалась по собеседнику. Может быть, она уже забыла, что сто девяносто девять дней назад увлекательные разговоры на сходные темы заставили ее добровольно броситься в объятия Симамуры?.. Во всяком случае, сейчас она опять все больше и больше загоралась от собственных слов, от возникающих образов.

Она тосковала по городским развлечением, но как-то абстрактно, погружаясь в мечту, наивную и абсолютно неосуществимую. В этом была простая безнадежность, а не высокомерное недовольство человека, после столицы вынужденного прозябать в провинции. Впрочем, сама она, кажется, нисколько не тяготилась своей теперешней жизнью. Но в Симамуре все это отдавалось странной грустью. Если бы он позволил себе погрузиться в подобные мысли, пожалуй, он сам бы впал в несвойственную ему чувствительность и пришел бы к выводу, что его жизнь тоже бессмысленна. Но сидевшая перед ним женщина была полна жизнерадостности и свежести, словно ее всю пропитал горный воздух.

Как бы то ни было, мнение Симамуры о ней изменилось к лучшему, но почему-то теперь, когда она сделалась гейшей, ему было труднее заговорить о том, зачем он приехал.

Тогда она, совершенно пьяная, разозлившись на свои не хотевшие слушаться руки, даже укусила себя за руку.

«Дрянь паршивая, и сил-то нет… Кому такая нужна… Кому?..»

Ноги ее совсем не держали.

Вспомнились ему и слова, которые она тогда произносила, бунтуя в постели: «Я бы ни о чем не пожалела… Но я не такая… Не такая я женщина…»

Симамура заколебался, и женщина моментально вскочила и как сумасшедшая бросилась к окну, заслышав раздавшийся вдали гудок поезда. Она отвергала его.

– Ноль часов, пассажирский в столицу, – сказала она, резко раздвинув седзи и стеклянные створки окна и, привалившись всем телом к поручням, уселась на подоконнике.

В комнату сразу хлынул холод. Гудок поезда, удаляясь, начал казаться свистом ночного ветра.

– Дурочка, холодно ведь!

Симамура тоже встал и подошел к окну. Ветра не было.

Ночной пейзаж был суровым. Казалось, земля, покрытая холодным снегом, промерзает до самых глубин и с треском раскалывается. Луны не было. Зато небо пестрело мириадами звезд, таких ясных, таких близких, словно они все неудержимо мчались к земле. Чем больше приближались звезды, тем дальше ввысь уходило небо, тем гуще становилась ночь. Очертания пограничных гор, их выступы и складки растворились во мраке, лишь какая-то черная, закопченная масса смутно маячила на подоле звездного неба.

Конец ознакомительного фрагмента.

Сяку – мера длины, равная 30, 3 см.

Дзе – мера длины, равная 3, 03 м

Котацу – комнатная жаровня, накрываемая одеялом.

Сямисэн – струнный музыкальный инструмент

Кабуки – один из видов классического театра Японии.

Татами – соломенный мат размерами 1, 5 кв. м. Этими матами застилают полы; мера площади

заведения с надписями на занавесках «Ресторан», «Закусочная» – в Японии перед входом в магазин, ресторан или закусочную часто висят занавески с соответствующей надписью

Седзи – раздвижные внутренние перегородки в японском доме

Сэн – мелкая денежная единица.