10

Мэйдзин Хонъимбо Сюсай родился в 1874 году и за несколько дней до начала партии справил свое шестидесятичетырехлетие в скромном кругу, как и подобало в военное время. Придя в «Коёкан» перед вторым днем игры, он задумчиво спросил:

– Интересно, кто старше, я или гостиница?

Он также рассказал, что в годы Мэйдзи здесь играли восьмой дан Мурасэ Сюхо и мэйдзин Хонъимбо Сюэй.

Игра началась в зале на втором этаже, отделанном в элегантном стиле времен Мэйдзи, где от фусума вплоть до резной панели рамма все было украшено узорами из алых осенних листьев – коё, в честь которых назвали гостиницу; и даже на ширме бёбу с позолотой красовался изящный осенний узор из листьев в стиле школы Корин. В токонома^[31] стояли аралия и георгины. Из зала в восемнадцать татами^[32] виднелась соседняя приемная в пятнадцать^[33], поэтому это украшение не выглядело чрезмерно пышным. Георгины слегка подвяли. Кроме время от времени подававшей чай девушки со старинной детской прической тигомагэ^[34] и заколкой-кандзаси в волосах, никого в зале не было. Из репортеров я оказался единственным, и я же один наблюдал, как веер мэйдзина отражается в черном лакированном подносе со льдом.

Седьмой дан носил кимоно с гербами из черного шелка хабутаэ^[35] и поверх него накинул хаори^[36], а мэйдзин оделся менее формально, ограничившись только кимоно. Доска тоже была другой.

Вчера, в день открытия, черные и белые сделали по одному ходу, а настоящая битва начиналась сегодня. Размышляя над 3-м ходом черных, седьмой дан Отакэ то обмахивался веером, то сцеплял руки за спиной, то, положив веер на колени, опирался на него локтем и поддерживал щеку ладонью. И пока он думал, мэйдзин вдруг задышал громче. Его плечи заметно двигались от этого дыхания. Но оно было нормальным. Регулярным, как движение волн. Я услышал в нем какое-то страстное напряжение. Как будто что-то овладело мэйдзином. Но сам мэйдзин этого не замечал, и я сам даже ощутил стеснение в груди. Но уже довольно скоро дыхание мэйдзина снова естественным образом выровнялось. Теперь он дышал спокойно, ритмично. Может, это был духовный призыв мэйдзина к бою? Прилив бессознательного вдохновения? Или же его боевой дух и энергия слились и открыли ворота в очищенное состояние полной отрешенности – самадхи? Не это ли делало мэйдзина непобедимым?

Перед тем, как усесться за доску, седьмой дан Отакэ вежливо обратился к мэйдзину:

– Сэнсэй, я прошу прощения, если стану отлучаться во время игры.

– Я тоже. Ночью мне иногда приходится выходить трижды, – сказал мэйдзин, и я удивился тому, что мэйдзин, видимо, не осознавал, насколько чувствителен Отакэ.

Сидя за рабочим столом, я пью много чая и часто отлучаюсь по нужде, а еще у меня бывает понос от нервов. Однако седьмой дан Отакэ страдал этим в высшей степени. На осенних и летних турнирах «Нихон Киин» только он держал рядом глиняный чайничек и прихлебывал большими глотками простой зеленый чай. Го Сэйгэн, достойный противник седьмого дана, тоже страдал за доской от похожего недуга. Я как-то подсчитал, что в течение четырех-пяти часов партии он вставал более десяти раз. Но хотя шестой дан Го не пил столько чая, каждый раз, когда он выходил, через некоторое время из туалета неожиданно доносились звуки. Седьмой дан Отакэ не только ходил по малой нужде. Удивительно, но он оставлял в коридоре хакама и даже развязывал пояс-оби.

Через шесть минут размышлений Отакэ сыграл 3-й ход черных и быстро поднялся:

– Извините.

Он снова поднялся, когда сыграл 5-й ход:

– Извините.

Мэйдзин достал из рукава кимоно «Сикисиму»^[37] и медленно закурил.

Обдумывая 5-й ход черных, седьмой дан Отакэ то клал руки за пазуху кимоно, то скрещивал их, то клал на колени, то сдувал невидимые пылинки с доски, то переворачивал один из белых камней мэйдзина лицевой стороной. Если у белых камней было две стороны, то лицевой могла считаться та, что без полосок, как у раковин-хамагури, но мало кто обращал на это внимание. Иногда седьмой дан Отакэ переворачивал белый камень, который мэйдзин невдумчиво положил на доску.

Порой во время партии седьмой дан Отакэ полушутливо замечал:

– Сэнсэй, вы так тихи, и мне приходится молчать вместе с вами. Но я предпочитаю шум. Тишина меня нервирует.

В течение игры седьмой дан часто шутил и каламбурил, не всегда удачно, но мэйдзин невозмутимо молчал. Поэтому все остроты седьмого дана пропадали впустую, отчего он чувствовал неловкость и впоследствии стал вести себя более почтительно.

Быть может, профессиональные игроки ведут себя достойно в силу своей зрелости – или же молодые просто не следят за манерами? Во всяком случае, последние порой бывают чересчур развязными. На турнире «Нихон Киин» я как-то видел игрока четвертого дана, который в ожидании хода противника разворачивал на коленях литературный журнал и читал роман. Когда противник ходил, он поднимал голову, думал, делал свой ход, затем снова с безразличным видом принимался за журнал. Похоже, так он хотел позлить противника. Но вскоре, насколько мне известно, этот игрок четвертого дана помешался. Может, у него были слабые нервы, поэтому он не мог спокойно ждать, пока противник сделает ход.

Я слышал, седьмой дан Отакэ и шестой дан Го Сэйгэн как-то ходили к гадателю с вопросом, что нужно сделать, чтобы победить в го. Ответ получили такой: надо забыть о себе, пока ждешь ход противника. Некоторое время спустя шестой дан Онода, судья на последней игре мэйдзина Хонъимбо, не только выиграл турнир «Нихон Киин» без единого поражения, но и в целом продемонстрировал великолепное го. Примечательным было и его отношение к игре. Пока соперник думал над ходом, Онода тихо сидел, закрыв глаза. Он говорил, что пытался избавиться от желания победить. Вскоре после окончания турнира он попал в больницу и умер, так и не узнав о том, что у него был рак желудка. Игрок шестого дана Кубомацу, учитель тогда еще молодого Отакэ, тоже перед смертью показал невиданные успехи на одном из турниров.

Мэйдзин и седьмой дан выказывали напряжение диаметрально противоположным образом: незыблемость и движение, безразличие и нервозность. Мэйдзин погружался в го и даже не вставал, чтобы отойти в уборную. Говорят, что по виду игрока и выражению его лица можно понять, как идет партия, но к мэйдзину это не относилось. Тем не менее седьмой дан Отакэ, несмотря на напряжение, играл сильно и уверенно. Думал он долго, времени ему всегда не хватало, но, почти исчерпав лимит на ходы, он просил игрока, который их записывал, называть секунды, и за последние минуты игры делал сто или сто пятьдесят ходов с такой быстротой, что нервировал своего противника.

Седьмой дан то вставал, то садился – так он готовился к битве, как мэйдзин – тяжело дыша. Однако та волна, в ритме которой опускались и приподнимались узкие плечи мэйдзина, впечатляла меня. Как будто я делался невольным свидетелем неведомой даже ему самому тайны, секрета вдохновения, чистого и незамутненного.

Теперь я полагаю, что это мое впечатление было ошибочным. Возможно, у мэйдзина просто болела грудь. С каждым днем его болезнь сердца ухудшалась, и вероятно, в тот день он ощутил первый легкий приступ. Я не знал об этом, поэтому и ошибся. Но похоже, сам мэйдзин о своей болезни тогда тоже не знал. Он мог не замечать того, как дышит. И, не выказывая на лице ни боли, ни страдания, он ни разу не коснулся груди.

Отакэ потратил двадцать минут на 5-й ход черных; мэйдзин – сорок одну на 6-й ход белых. Пока что этот ход занял больше всего времени. Сегодня решили, что отложенный ход будет делать тот игрок, чья очередь наступит в четыре часа пополудни; и когда седьмой дан Отакэ сыграл 11-й ход черных без двух минут четыре, мэйдзин не уложился со следующим ходом в две минуты и отложил его. 12-й ход белых мэйдзин записал в шестнадцать часов и двадцать две минуты.

Погода с утра держалась хорошая, но небо заволокло тучами. Через несколько дней в Канто и Кансае разыгрался шторм.

11

Планировалось, что вторая встреча в «Коёкане» начнется в десять, но из-за хлопот и разногласий ее отложили до двух пополудни. Меня, простого репортера, это никак не затронуло, но распорядители были в смятении. Все представители «Нихон Киин» собрались на заседание в отдельной комнате.

Утром, когда я прибыл в приемную «Коёкана», то заметил седьмого дана Отакэ с большим чемоданом наперевес.

– Ваш багаж? – спросил я.

– Да, отсюда мы поедем в Хаконэ, будем сидеть там, в «консервной банке», – ответил седьмой дан хмуро: его обычное состояние перед началом игры.

Я уже слышал, что сегодня игроки прямо из «Коёкана», не заезжая домой, поедут в Хаконэ, но чемодан седьмого дана показался мне чересчур огромным.

Мэйдзин же не готовился к поездке:

– А, вот о чем они говорили? Тогда я хотел бы побриться.

И это не просто разочаровало преисполненного энтузиазмом седьмого дана, планировавшего провести вне дома целых три месяца до самого конца игры. Нет, уговор был нарушен. Никто не знал, сказали об этом уговоре мэйдзину или нет, и неясность тоже раздражала Отакэ. Строгие правила, по которым предполагалось вести партию, не соблюдались с самого начала, и он переживал за то, что будет дальше. Распорядители совершили ошибку, не сказав о поездке мэйдзину. Но теперь никто не мог напрямую выказывать недовольство ему, как человеку совершенно исключительного положения, и оставалось лишь убедить седьмого дана остаться в «Коёкане» ради игры. Тот не соглашался.

Одно дело, если бы мэйдзина просто оповестили о сегодняшней поездке, но в комнате собирались люди, по коридору непрестанно раздавались взволнованные шаги, седьмой дан Отакэ куда-то запропастился, а мэйдзин просто сидел и ждал. Даже обед подали с небольшим опозданием, но вопрос решился: сегодняшняя встреча пройдет с двух до четырех, а через два дня все отправятся в Хаконэ.

– Да какая игра за два часа? Лучше уж поедем в Хаконэ и поиграем там, – сказал мэйдзин.

Конечно, рассуждал он верно, но это было невозможно. Ведь сегодняшняя заминка возникла как раз из-за слов мэйдзина. Своеволие вроде изменений дней партии по желанию игроков недопустимо. Нынешнее го в высшей степени подчинено правилам. И установленный на прощальной партии мэйдзина мудреный устав и требовался как раз для того, чтобы сдержать его старомодное своеволие, лишить привилегий и установить максимально возможное равенство.

Так, участники должны были находиться в «консервной банке» все время партии, и чтобы соблюсти это правило, им надлежало, не возвращаясь домой, сразу же отправиться из «Коёкана» в Хаконэ. Под «консервной банкой» подразумевалось, что ради справедливой и честной игры игроки не могли покидать место ее проведения, а также встречаться или тем более советоваться с другими игроками вплоть до самого конца, хоть это и несколько ущемляло права человека. Но в то же время игроки относились с уважением друг к другу. К тому же в партии, которая длилась почти три месяца с пятидневными интервалами между встречами, возможностей для вмешательства сторонних лиц было не так уж и мало. Конечно, у игроков в го есть и свой кодекс чести, и пиетет к искусству игры, так что вряд ли кто-нибудь из них стал бы делиться мнением об игре, а уж тем более давать советы, но случись такое хотя бы раз, за ним последовал бы и второй, и третий.

За последние двенадцать лет жизни мэйдзин сыграл всего три партии. И во время каждой заболевал. После первой он заболел всерьез, после третьей – умер. Но все они были доиграны, хотя из-за перерывов по болезни первая затянулась на два месяца, вторая – на четыре, и третья, последняя – почти на семь.