Всего неделя оставалась до начала учебного года. Последнее приключение лета было уже позади, и троица исследователей не зная, чем себя занять, лениво лежала на траве перед домом Мердеров. Облака причудливых форм проплывали перед устремленными ввысь глазами, и каждый видел что-то своё. Иногда двое видели одно и то же, а третий, не находя, яростно негодовал по этому поводу.

– Да вот же! Вот смотри это коза! – воскликнул Йозеф.

– Где? Не вижу! – Мозес торопливо прочесывал взглядом небо.

– Разуй глаза! Вон коза! – Роза засмеялась.

– Нет там никакой козы… – пробурчал под нос Мозес.

Обидевшись, он замолчал, а облака всё так же равнодушно плыли по синему куполу, меняли форму, растворялись, не волнуясь о том, что веками происходит на земле. Но вскоре Мозеса посетил коварный план.

– Ого! Йозеф, это никак иначе, как твоё лицо! – сказал он и ткнул пальцем в высь. Брат оживился.

– Где? Покажи! Не вижу! – негодовал Йозеф.

– Да вот же! Вот! – твердил Мозес, показывая на случайные облака.

– Я тоже не вижу – сказала Роза.

– Разуй глаза! – передразнивал подругу Мозес. – Эх вы, невнимательные! – он растянул рот в довольной улыбке – Всё, уже ветром раздуло.

– Врешь ты, не было никакого лица, – сурово сказала Роза.

– Ваши проблемы, если фантазии нет!

Дети лениво лежали, наблюдая за ускользающим летом, но вдруг Роза повернулась и дернула за рукав Йозефа и подмигнула.

– О боже! – воскликнула Роза. – Посмотрите на то облако, это же сам Адольф Гитлер!

– Что? Где? – искренне удивился Йозеф, но получил пинок в бедро, – А, да точно, похож! – едва сдерживая смех, сказал он.

– Где?! – истерично завопил Мозес.

– Смотри, смотри вон же! У него от ветра рот открывается, как будто говорит! – сочиняла Роза, а ярый фанат зажигательных речей фюрера искал в небе его лик.

– Где… где… – растерянно повторял Мозес. – Стойте! Вижу! Точно, как похож! – радостно закричал он.

Роза не выдержала. Следующим сломался Йозеф и присоединился к веселью. Они катались по земле, хватаясь за животы. Одежда покрылась зелеными пятнами от травы, что сулило выговор от матерей, но сейчас, это было не важно. Мозес понял, что над ним подшутили. Он вскочил с травы и обиженно фыркнул.

– Да ну вас!

***

– Не знал, что этот Ицхак живет так близко, – сказал Йозеф, поворачивая на Г*** штрассе вместе с Розой.

– Некоторые вещи, что так упорно ищешь, ближе, чем думаешь, – ответила она и как будто случайно задела своей рукой его.

– А? Знаешь, мне представляется каменная башня где-то посреди леса, старик в черной рясе и седой бородой рассказывающий свои ужасные истории.

– Насчет бороды угадал, а в остальном, ты словно ребенок.

– Мне семь лет.

– А как будто бы три, – сказала Роза. Оставшуюся часть пути они прошли молча.

Стеклянная дверь в металлической оправе распахнувшись ударила в колокольчик. Звон разнесся по безлюдному антикварному магазину, оповещая хозяина о приходе гостей. Из подсобной комнаты послышалась возня и грохот.

– Минуту! – донесся голос.

В ожидании Йозеф принялся разглядывать магазин. Стекло витрин было толщиной в палец. В блестящей оправе и замками напоминали они хрустальные гробы. Тут были и драгоценности, и предметы старины о назначении которых с трудом мог догадаться ребенок. Но выбивался из стройного ряда позолоченных вещей обыкновенный лист бумаги с корявым почерком и уже выцветающими чернилами – письмо. Оно лежало на подставке в отдельном стеклянном ящике. Йозеф пока еще плохо читал и не смог разобрать написанного.

– У каждой вещи, есть своя история, – послышался голос за спиной Йозефа. Он обернулся. Перед ним стоял высокий седовласый старец с пышной серебряной бородой, как в его фантазиях о колдуне. Только вместо черной рясы, на пожилом мужчине был дорогой костюм.

– И какая же история у… – Йозеф оглянулся по сторонам, – у этой пишущей машинки? – он указал пальцем на потрепанную временем и отстучавшую не одну тысячу страниц машинку Royal.

– Отличный выбор, – улыбнулся владелец. – Принес мне её один корреспондент. Он работал в местной газете, писал о мелких событиях, стычках и людях. Когда началась война освещал новости с фронта для тыла, и новости тыла для фронта. Я лично читал многие из его статей, талантливо писал парень.

– А сейчас не пишет? Почему?

– После войны, – голос Ицхака стал менее жизнерадостным, – корреспондент переосмыслил всё то, о чем он писал. Ему стало стыдно за свою работу.

– Почему же?

– Он работал на государственную прессу. Это были не настоящие новости. Однобоко освещенные события, имеющие с реальностью общего поскольку-постольку. Во время войны корреспондент убеждал себя, что это даже правильно: при помощи лжи не дать окончательно пасть духом солдатам на фронте и их матерям в тылу. Но однажды его посетила мысль, что на таких как он, не только в Германии, но и в странах противника и держится война. Ведь что будет если не указывать человеку на то, что это твой враг, а это друг, что именно ты убиваешь за правое дело, а противник абсолютное зло? Тогда не будет войны, а она, видимо, кому-то нужна.

– Кому же? – искренне надеясь услышать имена, спросил Йозеф.

– Например промышленникам, чтобы иметь спрос на продукцию, или генералам, ради венцов победы, славы и правителям. Ведь каждый власть имущий, в любой стране хочет оставить о себе след в истории и не так важно, будет это светлая эпоха просвещения или страница, написанная кровью, – сказал Ицхак и замолчал. Йозеф задумался, почесал голову с копной светлых волос и сказал:

– Так может, пусть все эти промышленники, генералы, правители, выходят на арену, и решают свои вопросы сами, кулаками? А люди пускай смотрят, как в цирке, нас мама недавно водила! Кто выживет – тому победа и слава.

Ицхак рассмеялся.

– Да, так справедливее. Среди солдат ходила подобная байка, но это, конечно же было не для фронтовых газет.

– А машинка то, машинка как у вас оказалась? – вмешалась Роза.

– Он сам заложил её в ломбард. Избавился как от символа всей лжи, которую написал, – сухо ответил он.

– А еще вот этот листок… – начал Йозеф, но Ицхак его прервал.

– Не более одной истории в день, иначе вы просто разорите старика, и перестанете приходить, – сказал он улыбнувшись.

– Вы всегда можете что-нибудь сочинить! У вас богатая фантазия! —подбодривала его Роза.

– Все мои истории чистая правда, – сказал Ицхак и подмигнул.

Они попрощались. Йозеф обернулся, чтобы еще раз взглянуть на письмо. Теперь он был намерен поскорее научиться хорошо читать, чтобы разгадать эту тайну. Колокольчик над дверью зазвенел, прощаясь с гостями.

Когда Ицхак остался один, он присел за стойку возле кассы, и обрушил голову на ладони. «Я видел страх, боль, ужас. Сотни тысяч бессмысленных смертей. И после этого писал о чести, доблести и героизме, призывая остальных вступить в ряды самоубийц», – вспоминал Ицхак. Он не сказал детям правду о себе. За свою машинку он назначил слишком высокую цену, чтобы её кто-нибудь купил.

6.

Сегодня был особенный день для Вилланда Мердера. Как он сам его называл – «второй день рождения». Два события промежутком в неделю неразрывно связанные – пробуждение после комы и вступление в НСДАП.

Стол изобиловал блюдами, свидетельствуя о том, что дела у семьи идут неплохо. В дверь постучали. Не ожидая, когда хозяин отворит, гости сами вошли в помещение, стянув с ужасным скрипом сапоги.

Отто и Генрих – давние товарищи Вилла. Каждый год они приходили в дом праздновать это необычное торжество, вполне обычным способом. Бутылки с вином опустошались, обнажая души присутствующих. От курицы оставался один только скелет, а песни лились, как и алкоголь. Они обсуждали мир и войну, жизнь и смерть, радость и горе. Младший из них, Отто, отрастил усы, и громче всех выступал за борьбу с мировым еврейством, порой икая от вина. Вилл и Генрих не упускали момента подшутить над молодым борцом, не видавшего серьезных передряг, но всё же, уважали и ценили его как товарища.

Генрих – старший в компании, был более суров и разборчив в словах. О серьезных вещах говорил обдуманно, но если шутил, то самозабвенно и умело. Этому он научился на войне, где без юмора, он, как и многие сошел бы с ума. Но смеясь над проблемами, маленькими и не очень, он сохранил рассудительность пронеся сквозь года.

Товарищи болтали о насущном: изменения распорядка службы, последнем выступлении фюрера, о близкой победе партии в рейхстаге. Братья Мердеры не могли оставить без внимания веселую компанию, а те в свою очередь не упускали возможности пообщаться с молодым поколением. Ведь даже Отто чувствовал себя с ними не таким уж сопляком.

– Когда уже папка запишет вас в гитлерюгенд, бойцы? – спросил Отто покрасневший от вина.

– Там с десяти лет приём, – напомнил Генрих.

– Да ты погляди, какие быки, уже можно брать!

– Точно. И тебя как раз туда запишем, Отто, – Генрих и Вилл рассмеялись, а младший сослуживец что-то обиженно пробурчал. Они всё подтрунивали над его возрастом, однако ему уже исполнилось двадцать пять лет, и скоро он должен был жениться. Но для товарищей он навсегда останется семнадцатилетнем юнцом, почему-то решившим вступить в НСДАП вместо того, чтобы бегать за юбками, пока кровь горяча, а голова пуста.

Компания уже прилично набралась. Отто облокотился на ладонь, прибывая в полудреме, а Вилл с Генрихом придались ностальгии о довоенных временах и войне. Спорили, где было труднее, на западном или восточном фронте.

– Да когда Россия сдалась, и вы почивали на лаврах, мы здесь отбивались от французов, англичан, даже американцев, – сказал Вилл, заводясь.

– Но те годы, что мы воевали там, были труднее. Восточная Европа – кошмарное место, – безапелляционно заявил Генрих. Разразился спор.

Йозеф из гостиной услышал разговор отца с гостем. Слишком часто за последнее время ему на слух попадались истории о войне. Он бросил попытки развить скорочтение, оставил книгу и направился на кухню.

Дядьки не сразу заметили Йозефа, и продолжали грязно ругаться. Детский ум быстро впитал пару новых слов, не понимая пока их значения. Вилланд пнул Генриха ногой под столом и указал взглядом на сына. Они замолчали.

– Как вы относитесь к войне? – неожиданно для взрослых спросил с искренним интересом ребенок. Генрих почесал затылок, думая с чего начать. Он вопросительно посмотрел на Вилла, тот одобрительно кивнул.

– Война – это страшно, трудно, – всё это Йозеф уже слышал, – но она необходима, – сказал Генрих. «Что-то новенькое» – подумал ребенок.

– Почему?

– Потому что так устроена природа, а человек её часть. Сильный пожирает слабого, и выживает тот, кто может приспособиться к быстро меняющимся условиям. Так же у людей – сильнейшая нация должна править теми, кто слабее. И война, это естественный отбор. В ней решается, кто достоин, а кто оказался слаб и сгинет, чтобы больше не засорять землю своим никчемным потомством, – глаза Генриха покраснели, похоже, начали лопаться капилляры.

– Но мы же проиграли в Мировой Войне, получается мы слабее? – задал Йозеф вполне логичный вопрос.

– Нас предали! – завопил очнувшийся Отто.

– Кто? – робко спросил Йозеф.

– Известно кто! Пробравшиеся во власть коммунисты, евреи! Продажные скоты! – он начал впадать в истерику. – Предатели! – Генрих отвесил ему оплеуху по затылку, Отто пришел в себя.

– Мы все прекрасно это помним, Отто. Да, это было так, – сказал он, обращаясь к Йозефу, – но однажды, когда правительство будет очищено от всех врагов, мы восстановим историческую справедливость, – он встал, слегка пошатываясь. – Немцы вернут былое величие! Слава Победе! – воскликнул он, вскидывая руку.

– Слава Победе! – повторил высокий детский голос. Йозеф обернулся. В дверях стоял Мозес в голубой пижаме и тянул вверх руку. Он восхищенно смотрел на Генриха возбужденный его речью. Новоявленный оратор рассмеялся и наконец, присел, проверив осталась ли в бутылке еще вино.

– Так, марш спать. Оба, – сурово сказал отец. Дети покорно отправились по комнатам. Поднявшись на второй этаж, братья показали друг другу языки и после молчаливого оскорбления разбежались по комнатам.

7.

Прогремел звонок, сгоняя детей в классы. Движение неугомонной толпы школьников стало более упорядоченным: каждый бежал со своей компанией в свой класс. В отточенном механизме школы вносили сбой только первоклашки, оставленные на мгновение преподавателем, и еще не понимающие, что значит эта истерия.

Напролом потоку школьников пробивался молодой учитель, ответственный за самых маленьких – Херман Херман. Своим именем, созвучным с фамилией он часто вызывал невольный смешок окружающих, особенно, когда к нему обращались Гер Херман Херман. Он был очень образован и даже немного умен. Но учитель особенно не старался мыслить за рамки того, чему его когда-то научили родители и школа. Хермана вполне устраивало, что косинус тридцати равен корень из трех деленный на два, а восприятие реальности непоколебимо, всё остальное же, думал он – психические расстройства. Его смело можно назвать образцовым гражданином: при всех его полезных для общества знаниях он не задавался вопросами сверх нужного и внушал такую же политику в неокрепшие детские умы, еще умеющие задавать неудобные, неправильные вопросы. А он – человек-энциклопедия: все знания уже были высечены в его уме словно на каменной скрижали много лет назад без возможности исправления и редакции.

Херман Херман пробился к назначенному классу. Коридор уже почти опустел и только пара третьеклассников, спешили на занятия. Учитель окинул взглядом новеньких, и повел их за собой в классную комнату, держа в одной руке большой, еще пустой журнал, а другой ритмично размахивал точно маятник.

Началась долгая процедура сортировки по алфавиту. Детей рассаживали по порядку фамилий один за другим. Первым оказался Максимилиан Беккер, сын пекаря. Братьев Мердер усадили ровно посередине класса, но на разных партах. Однако перед этим разгорелся спор: кто из них должен быть ближе к началу. Мозес атаковал тем, что он старше, значит должен сидеть первее, а Йозеф парировал удар, тыча пальцем в алфавит над доской, где заглавная буква его имени гордо стояла на три позиции выше, чем М. Херман Херман встал на сторону Йозефа. Потерпевшего поражение брата усадили с каким-то Нойманом.

Сортировка окончена. Учитель с удовольствием посмотрел на установленный порядок и заявил, что на ближайшие годы это их законные места.

Первый урок оказался просто вводным инструктажем для маленьких разбойников. Учитель объяснил, как вести себя в школе, что ученики обязаны делать, а что запрещено, дабы родителям не пришлось посещать директора, а детским задницам краснеть от ударов отцовского ремня.

Тишина в классе сохранялась еще пока только местами. Херман Херман уже понял, с кем ему придется бороться в ближайшие годы, а кто станет тихим, примерным учеником. С портретов на стене безмолвно наблюдали за очередным витком жизни Иммануил Кант, Иоганн Гёте, Фридрих Ницше и еще трое знакомые даже не всем преподавателям великие умы, навеки застывшие в задумчивом взгляде.

8.

– Мартин Мердер – произнес учитель во время переклички.

В ответ молчание. Мозес получил пинок с соседней парты – это брат напоминает ему, что по документам он Мартин.

– Здесь!

В классе его всё знали под этим именем. И он был даже рад этому. Сомнительным именем его называла только мама, реже брат. Но не прошло и полугода учебы, как страшная тайна Мозеса просочилась в школу и прокатилась едкими слухами о нем.

– А имя то у тебя жидовское! – смеясь, сказал Макс Беккер. Мозеса задели за живое. На днях за братьями приходила мать и как обычно звала старшего сына по его библейскому имени. В тот момент он готов был провалиться на нижний этаж школы, только бы не видеть удивленный взгляд одноклассников и осуждающее лицо Макса, который за эти месяцы стал его единомышленником во многих вопросах.

– Это… Это просто мама меня так называет, по документам я Мартин! – Мозес старался оправдаться перед гогочущей толпой, но они не слышали.

– А ведь неспроста тебя посадили за одну парту с Аароном Нойманном! Гляди-ка, вы даже похожи! Точно одной расы! – Последняя капля пробила тонкую стену терпения. Мозес – он же Мартин и без того был взбешен, что волей алфавита, Нойманн, еврейский мальчик оказался с ним за одной партой. А теперь его еще и сравнили с ним, с тем, кого его больше всего учили ненавидеть дядьки на парадах, радио и даже отец.

– Я Мартин! Мартин! – доказывал он, смотря на красное от смеха лицо Макса, и злился, но не на него. Из-за угла коридора появился Нойманн со стопкой книг в руках. Мозес нашел виновного. Осталась только подождать, когда жертва сама явится на казнь.

Книги разлетелись по коридору и со шлепком приземлялись на холодный пол. Одна книга раскрылось, и на неё брызнула алая кровь. Кулак Мозеса угодил прямо в нос ничего не подозревавшего Нойманна. Смех стих, Мозес добился своего. Мимо проходила Роза и помогла встать Нойманну. Она училась в классе для девочек и не так часто пересекалась с Мердерами.

– Дурак! – воскликнула она. С Нойманном она не была знакома. Не знала и то, что он еврей. Она помогла ему встать, просто как человеку, которому это было сейчас необходимо. Роза повела его в медпункт, оставив мальчишек с их спорами.

– Сама такая! – с опозданием выкрикнул Мозес, когда подруга уже скрылась за углом. Он обернулся к одноклассникам. Похоже, он был прощен за своё имя. Макс удовлетворенно покачал головой.

– Увидимся, Мартин, – сказал Беккер.

Йозеф никак не прокомментировал действий брата. Но они оба прекрасно понимали, что очень скоро будет неудобный разговор в кабинете директора. Так уже завелось, что если один брат нашалит, расплачиваться приходилось обоим.

Прозвенел звонок и дети расселись по своим местам. Мозес как царь расселся на оба стула и гордо запрокинул голову. Сейчас у него было отличное настроение. Ведь теперь он – Мартин.

9.

Гер Херман Херман ходил между рядами парт с величественным видом наставника. Он любил свою работу, будучи уверенный в её исключительной важности. Особенно сейчас, ибо сегодня первая контрольная работа первоклашек по немецкому языку. А уже завтра они уходят на рождественские каникулы. И в его власти решать – кто с чистой совестью уйдет на праздники, а кому оправдываться перед родителями за неудачу. И ему нравилась эта маленькая власть. К его счастью, едва достигнув двенадцати лет, уже осмелевшие ученики покидали начальные классы, освобождая место очередным не ведающим жизни малышам. Такой круговорот нравился Херману Херману и позволял постоянно чувствовать своё превосходство. Особенно оценил он своё место, после того как заменял заболевшего учителя математики у старших классов. Шоком была даже не учебная программа, изобилующая замысловатыми символами и формулами, которые он уже начал забывать, а ученики. Херман Херман был старше их не больше чем на восемь лет, но эта молодежь была крупной, деловитой и наглой. Складывалось впечатление, что учитель младше учеников. У бывших мальчиков уже полезли усы и жажда самоутверждения, а у девочек при вздохе вздымались пышные груди, словно вершины гор. Некоторые ученицы даже подмигивали молодому красавчику учителю. Работать, а тем более безнаказанно командовать в такой обстановке вседозволенности и неуважения было невозможно. И Херман Херман слезно выпросил у руководства вернуться на прежнее место. Желание было исполнено, ведь все знали, что он хорошо справляется с детьми.