4

Как кровавые подробности просочились в прессу, никто не знал, однако скандальные газетёнки одна за другой живописали место преступления. Каждый журналист едва ли не клялся, что там побывал, да только Доминик видел – это чистой воды фарс. Он почитывал такие статьи, чтобы точно убедиться – никто ещё не разгадал того, чего не почувствовал бы он сам.

Вот уже несколько ночей ему снился загадочный человек: лишь силуэт, слегка подсвеченный мертвенно-синим. Он словно хотел что-то сказать, но в последний миг отступал во тьму. Впрочем, Доминик быстро расшифровал для себя этот символ – его разрывали любопытство и страх. И он никак не мог выбрать, чему отдать в итоге предпочтение.

На очередной их встрече Эдгар от души ругался:

– Они настолько исказили саму идею этого психа – а ведь у него была идея! – что он непременно прирежет кого-то ещё!

– В прошлый раз ты ошибся, – почти победно улыбался Рик. – Однако мне кажется, что тут ты прав. Если произведение толкуют неправильно, автора часто тянет его защитить.

Доминик воздерживался от комментариев. Его самого обычно не трогало мнение толпы. Ему нравились эмоции, которые порой вызывали его полотна, но всё же суть своего творчества он видел в ином ключе, а потому чужой отклик только развлекал – и не более. Каким был этот творец, он судить не брался. На что именно тот отреагировал и ответил? Ответил ли конкретно Доминику? В таком случае шумиха прессы сейчас вполне может его не беспокоить, разве нет?

Жажда исключительности.

Откуда взялось такое желание, Доминик не знал, но чувствовал его до неприятного сильно. Точно нашёл вдруг родственную душу, которая могла пробиться через кокон его одиночества, и теперь отчаянно не хотелось отпускать её. Странно такое ощущать по отношению к неизвестному психопату. К тому, кого никогда не видел.

– А может, это женщина? – спросил он вдруг для того, чтобы сбить с толку уже споривших до хрипоты друзей.

– Что? – опешил Рик. Эдгар задумчиво поднёс бокал к губам, но потом с сожалением в голосе заметил:

– Было бы пикантно, но нет. Это точно мужская рука.

– Откуда такая уверенность? – Рик и на этот раз требовал спора. Доминик усмехнулся: ему стало спокойнее: некоторые заключения, что прозвучали раньше, пугали его.

В свою очередь, он прекрасно понимал, что творец – мужчина. И дело заключалось вовсе не в том, что Доминик каким-то образом принадлежал к художникам, убеждённым – женщина не может творить. Знание это было сродни шестому чувству, безошибочному чутью, которое никак не опирается на логические доводы. Просто существует. Как данность, факт, как нечто незыблемое.

– На самом деле, – снова привлёк внимание Рик, – есть кое-что, сводящее всех с ума.

– И что же?

– Тайны следствия разглашаешь? – усмехнулся Доминик, пряча за этим собственную заинтересованность.

– Да к чёрту их, – Рик замолчал, заметно помрачнев, а потом всё-таки договорил, как собирался: – Жертвы, безусловно, чистенькие. Убийца обмывает их, убирает кровь, которая портит картину, оставляя только те мазки, что считает необходимыми. И кроме этого на телах нет никаких следов борьбы. В тот момент, когда было совершено нападение, они и не думали, что рядом убийца.

– Как он такого добивается? – вопрос вырвался слишком поспешно, но Рик ничуть не насторожился.

– Жертвы с ним знакомы. Но как отыскать между ними общее? Они как будто бы абсолютно разные… И, конечно, он вкалывает им что-то обездвиживающее… – Рик вздохнул. – Я не настолько глубоко посвящён в подробности экспертизы.

– Очень любопытно, – Эдгар почти задумчиво отправил в рот оливку. – Получается, он сначала входит к ним в доверие. Вряд ли он режет старых друзей. Да и тогда нашлась бы связь.

Доминик почему-то представил собственную выставку. Сколько людей – совершенно не похожих между собой – вместе смотрят на его картины. Многие даже знакомятся друг с другом на почве такого вот единого интереса. Потом они могут никогда не встречаться, но в зале очень единодушны. Проскользнула и ещё какая-то мысль, но Доминик решил держать всё это при себе. Не хватало ещё оказаться единственным, кто понимает маньяка.

Точнее, не хватало демонстрации, что он понимает его лучше других. Доминик отпил глоток вина.

– Пожалуй, мне пора идти, – вдруг поднялся Эдгар. – Это было познавательно, мне есть над чем поразмыслить.

– Рад это слышать, – Рик пожал ему руку, чуть дольше положенного задержав его пальцы в своих. – Встретимся на неделе?

Доминик с улыбкой наблюдал за ними. Временами они будто и не смотрели друг на друга, а потом словно вспоминали о чём-то, и тут же между ними загоралась прежняя страсть. Вот и сейчас было ясно, что предлагает Рик, не говоря вслух ни одного слова. Эдгар помедлил, облизнул губы и едва заметно кивнул.

– Заезжай ко мне, – позволил он.

***

Кто станет новым холстом?

Этот вопрос тревожил Доминика весь вечер. Он чувствовал – точно и правда установил с убийцей телепатическую связь – скоро совершится ещё одно преступление. В свет будет выпущена ещё одна смертоносная красота. Удивительно, как это пугало и возбуждало разом.

Кто будет жертвой? Как он вообще отбирает жертв?..

Правда ли, будто они не знают и до последнего не ощущают, что разговаривают с тем, кто прервёт их жизнь столь изощрённым способом? Понимает ли холст, что его сейчас замарает краска? Ведает ли краска, что скоро соприкоснётся с холстом?

Доминик дал себе возможность строить самые фантасмагорические предположения, сразу переводя их в язык символов. Ему хотелось выписать эти причудливые идеи на холсте. Так, чтобы кто-нибудь смог расшифровать. Конечно, тут же Доминик признался, что этот кто-нибудь – убийца.

Да, врать себе не стоило. Он желал, чтобы именно этот незнакомый творец со скальпелем вместо кисти увидел и прочёл каждое из полотен.

Будто только он был способен понять.

***

Работать ночами Доминик не любил, хотя освещение в студии позволяло. Однако сегодня он изменил привычкам, и само по себе это было нарушением ритуала, потому манило как своеобразный грех, преступление против собственного кодекса, заповедей, составлявших его мир. Удивительное чувство, привкус которого Доминик раньше не знал, да и не собирался узнавать. Но теперь, когда внутри он снова и снова спрашивал, можно ли считать красотой убийство, всё не решаясь дать однозначный ответ, переступить через прежде незыблемые запреты оказалось не только просто, но и до притягательного желанно.

Поднявшись к холстам, Доминик достал новый мольберт. Не было смысла продолжать неоконченную картину, требовалось что-то иное. Установив первый попавшийся чистый подрамник, он несколько минут созерцал грунтованную поверхность. Ему уже виделись образы, но пока он не мог выстроить композицию. Такое мгновение, как затишье перед бурей, всегда заставляло его ощущать необыкновенный прилив сил. Он едва ли не верил, что становится в этот миг почти что богом. И если уж не богом, то дверью, сквозь которую тот может войти в явный мир.

Потом Вэйл выдавил чуть-чуть краски на палитру. Красный акрил блеснул так живо, так сочно, будто бы напитался кровью. Доминик недовольно хмыкнул и тут же смешал его с синим. Обмакнув кисть в получившийся цвет, он нанёс на холст первые мазки. Он уже чувствовал, что создаёт, композиция сложилась, творческая энергия хлынула в открывшийся вход.

Часом позже Доминик отошёл от холста, чтобы взглянуть на промежуточный результат издали. Его всё устраивало, настала пора отдохнуть. Сегодня он делал поспешные, широкие мазки, лишь намечая фигуры, только раскладывая цветовые пятна. Вряд ли кто-то, кроме него самого, смог бы понять, что в итоге вырастет из этих фрагментов. Но он точно знал, он видел внутренним взором новую картину, пусть ещё не до конца – кое-что было словно подёрнуто мутной плёнкой, но весь символьный ряд уже ощущался.

Это была хорошая работа.

***

Ничто не омрачило утренние новости. Подробностей расследования, новых жертв или заявлений от мнимых убийц не поступало. Доминик сделал звук тише и отхлебнул кофе. Он не помнил снов – после ночного порыва к творчеству он спал очень крепко, и в этом была своя невыразимая прелесть.

Нужно было закончить работу по контракту, но Доминика тянуло к новому холсту, который он, впрочем, не собирался продавать. Возможно, именно потому он задержался на кухне дольше привычного – не хотелось подниматься в студию и сражаться с собой, призывая к выполнению обязательств непростое творческое начало.

Зазвонил телефон, и это показалось ответом мироздания на незаданный вопрос. Доминик взял трубку.

– Да?

– Прости, что наверняка отвлекаю, – голос Рика был странно возбуждённым. – Как думаешь, знакомясь на выставке, люди скоро начинают доверять друг другу?

– Ответ я могу дать только весьма приблизительный, – спокойно отозвался Доминик, хотя сердце его неприятно кольнуло. Как похоже на подслушанные мысли, на пойманный обрывок телепатического разговора. Как, чёрт возьми, Рику это удалось?!

– Я всё равно готов его выслушать, – Рик был нетерпелив, голос его выдавал крайнее волнение. – Ну, Доминик, почему бы тебе не высказать свои предположения? Ты разве не размышлял о чём-нибудь подобном?

– Эдгар в этом больший профессионал, – нужно было ни в коем случае не переиграть. Такие спектакли Доминику всегда давались плохо, и он лишь надеялся, что Рик ничего не заподозрит. Ладони вспотели. – Наверное, они не задумываются, что у них есть резон не доверять. Ведь им нравится одно и то же. Да?

– Да, – энергично подтвердил Рик.

– Почему ты спрашиваешь? – Доминик мечтал, чтобы эта фраза тоже выглядела непринуждённой, но уже не был в чём-то уверен.

– Видишь ли, в доме каждой жертвы – их опознали – нашлись буклеты с выставок, – Рик говорил это с такой радостью и гордостью, словно сам их нашёл. – И несколько совпали!

– Жертвы посещали одну и ту же выставку, да? – переспросил Доминик, тут же понимая, что сел в лужу – не стоило высказывать догадку именно так.

– Точно! – словно и не заметил ничего Рик. – Я тебе говорю, этот преступник связан с художественной средой! Однозначно!

– Теперь у тебя куда больше оснований так считать, – согласился Доминик, в надежде, что Рик наконец-то положит трубку.

– Расскажу Эдгару, интересно, какое у него будет лицо, – и Рик всё-таки отключился.

Доминик оставил телефон и поднялся. Он ощутил себя загнанным зверем. Эта догадка, это совпадение… Ох, как это ударило по ощущению собственной исключительности. Нужно было отправляться работать, но теперь казалось, что даже стены дома наблюдают за ним. Точно они собираются кричать ему: «Это ты убийца, ты!» Почему? Ведь он не совершал ничего подобного.

Или это были его зрители? Те, кто восхищался его картинами? Те, кто пугался заключённых в рамы образов? Они?

Доминик не вспоминал о своих почитателях, он не знал их в лицо, он не чувствовал их. Это были тени, что бродили из зала в зал. И он старался как можно меньше разговаривать с ними. Но вот ему вдруг представилось, что вернисажи, где висели его картины, обернулись таинственным лесом, в котором блуждали невинные души. И среди них таился зверь, хищник, который тщательно выискивал жертву и убивал её.

И в его охоте, в том, как он отбирал жизни, были природная мощь и истинное совершенство.

Телевизор всё ещё что-то лопотал. Доминик поднялся, чтобы отключить его, но тут же замер. После программы новостей начался фильм о волках. И прямо сейчас перед глазами Доминика развернулась сцена охоты. Загнанный олень споткнулся, его горло разорвали белые и острые клыки. Снег обагрился кровью.

Было ли что-то общее у преступника с волком, с хищником, который с такой властью и силой забирал себе чужое дыхание?

– Нет, нет… Всё не так, – прошептал Доминик. – Не так. Иначе. Он не зверь, нет.

Ему не хотелось в это верить, но почему, Доминик размышлять не стал. Щёлкнув пультом, он спешно поднялся в студию.

***

Новая картина притягивала взгляд, и Доминик отвернул мольберт лицом к стене, чтобы не увлекаться им. Прежний холст, на который осталось нанести не так уж много мазков, показался унылым и скучным. Доминик взял себя в руки. Он был профессионалом и не оставлял неоконченных работ. Это было ещё одно его правило, ещё один пунктик, который делал его жизнь такой размеренной и спокойной.

Иногда ему приходило в голову, что ритуалы и помогли справиться со всеми жизненными невзгодами. Дали ему силу подняться туда, где он теперь находился. Каждое правило становилось очередной ступенькой. Он не хотел нарушать их, вчерашнее ощущение греховной сладости уступило место мрачному осознанию, что отрицать самого себя опасно. А разве он не из самого себя выковал каждое звено той цепи, что охватывала всю его жизнь? Цепи, призванной не лишать свободы, а удерживать в мире людей. В пространстве, заведомо враждебном.

Может, тот творец отбросил собственную цепь? Но это не принесло ему ничего хорошего. Точнее, не принесёт.

Доминик замер, осмысляя. Может ли быть пойманным сошедший с ума бог?.. Ему стало не по себе от этой мысли.