КЛАСС

Неприветливо осенью детское учебное заведение. Зол на опаздывающих молокососов красноносый сторож.

Никто не помогает в ускорении передвижения джорским ученикам, засунутым на кулички.

«…и нет у Шекспира ни дрожек, ни конки,

прям, Ъ, как у вас, в перемаранной Джорке…»

Вильям III–й.

(4–е Путешествие Шекспира в Сибирь)

1

Тем не менее, опоздания и следующее за ним чесание затылка, подглядывание в замочную скважину и доблестное стучание в прикрытую классную дверь учителями народной школы не приветствуются. Лучше и безопаснее вернуться на крыльцо, пересидеть на ступенях весь детский академический час, копаясь в ноздрях и ища в них изумруды.

Славнее переболтать с дядей Проклом о несправедливости и новостях в человечестве, чем норовить ворваться бандитом на урок и скользнуть в парту, чтобы согреть свою задницу соседской тёплой.

А вот и звонок. Михейша, пользуясь отсутствием учителя, незаметно пробрался в класс, скинул пальтецо, скользнул в парту и сделал вид, что последние сутки сидел тут, но только в ушанке–невидимке.

Сосед, вроде бы, и не заметил появления товарища, продолжая доцарапывать на обратной стороне откидной крышки коровьи рога на портрете учительши Зухры – в детстве бывалой троечницы.

– Что говорили? Какую букву терзаете? – спросил Михейша, засунув соломинку в недавно народившийся «кариес».

– Всякие, – буркнул сосед, не поворачивая головы.

Ему обидно, что он, как последний дурак, припёрся в школу чуть ли не с первыми петухами, нажравшимися бессонного порошка. А Михейше будто бы позволено всё – даже опаздывать. Такими товарищи не бывают.

А Михейша, между прочим, – владелец карманных часов со встроенным звоночком – будильником и с нарисованным на циферблате Биг–Беном.

Часы, правда, не совсем английского производства, а Михейшиного собственного – но, зато из британского картона. Так что часы весьма только приблизительно можно назвать английскими.

Но, зато Биг–Бен вышел всяко лучше настоящего. Стрелки, так вообще подлинные: они от реликтового будильника.

Завидует не только Серёга, но и весь класс.

Порой – чисто ради балдовины – одноклассники спрашивают время у Михейши.

А Михейша, поддерживая игру, выпячивает петухом грудь, важничает по–генеральски. Он выставляет вперёд ногу, выставляя условно сверкающий штиблет. Откидывает назад чёлку, подкручивает ус. Потом достаёт часы, и на минуту превращается в подслеповатого барина – генерала на пенсии в кругу слегка растрёпанных, но зато сытых и довольных крепостных, торопящихся с любимой работы домой.

– А я и так знаю весь алфавит, – говорит Михейша.

– Ну и знай себе в тряпочку.

– Зря пришёл.

– Так иди назад.

– А я Фенимора вчера…

– Нишкни, не мешай.

Ага. Звонок.

И тут же с порога к нему: «Та–а–к, наконец–то! Однако, котишко к нам забрёл… ленивый! Проснулся–таки котишко? Шапку–то сыми. Не дома, чай!»

Вот чёрт! Михейша встрепенулся телом и дёрнул руки к голове. Класс засмеялся. Особенно девчонки. Не спасла Шапка–Невидимка. На ней и погорел! Воробьи нагадали. Вот он им сегодня–то задаст!

– Полиевктов!

– Я! – и вскочил: «Здравствуйте, Федот Иванович!»

– Ты не в армии, чтобы «якать». И здороваться надо было с утра, а не сейчас. Кстати, не тебя ли я сегодня видел у ворот? Что ты там Балбесу в плошку подкладывал? Ну–ка, поделись опытом.

– Сосульку.

Класс умирает от хохота. Ещё и потому, что учитель по совместительству является Михейше родным дедом. И живут они в одном доме, причём в барского вида доме, но только на разных этажах.

– Кормил, значит, собачку? Молодец, это похвально.

Класс, вынырнув из могил, рыдает снова.

– Ну ладно, шутки в сторону. Я твою мать сегодня накажу, а ты будешь в этом виноват.

– Я… мороженное… хотел…

Класс катает головы по партам, давя смех; самые немощные вывалились на пол. Так ему и надо.

– Всем сесть. Успокойтесь. Ну, что смешного?

Класс: «Кхы, кхы», – и жмёт внутренности.

И сходу:

– А ты друг сердечный, повторяй теперь… мать твою… учения: «Аарбуз, бэбрюква, вэвишня…»

Повторил Михейша без запинки.

Только отвернулся учитель к доске, как скороговоркой для задней парты звучит: «А я вишен летом целую тарелку…»

– Полиевктов! Не отвлекайтесь. Дальше что?

– Гэ–груша! – гаркнул Михейша.

И тихо соседу: «Отгадай осетинскую загадку. Вэсыт гэгруша, нэлза сэскушат…»

– Отвали! – ругнулся сосед.

Соседа звать Серёгой. Он друг и товарищ Михейши, будущий зубрила и совсем не хулиган. Ко всему – сын попа Алексия. Ещё они воюют пластилиновыми войсками. У Михейши уже триста пеших воинов и сорок кавалерии, а у Серёги только двести. Правда, с оговоркой: у Серёги все – конники.

– Серёга, а я вчера новое царство слепил. Двадцать миллионов.¹. Я тебя…

Как он хотел в ближайшее воскресенье разгромить Серёгино сборно–лошадиное монголо–татарочье и крестоносное воинство, изречь не успел. От доски снова пытают:

– Дэ! Полиевктов! Опять! Что застряли? Дэ…ну?!

– Дэ – дыня, е – ель… – продолжил ученик.

И исподтишка Серёге:

– А я вчера Шишку на Балбеса ка–а–к бросил, а он ка–а–к взвился…

– Кто «он»?

– Ну, Балбес, пёс наш.

– И что?

Учитель снова вмешивается в беседу. Вот же чёрт, не даст поговорить.

– Михайло! Тьфу, Полиевктов!

Дальше ещё и с издёвкой: «Михаил Игоревич! Продолжайте алфавит».

Тьфу!

– Жэжуравлина, зэземляника… – тянет ученик резину. Скучно ему.

– Сядь пока, лоботряс. Вижу, что знаешь.

– Фу! Жуть, – садится Михейша с размаху. И тут же: «А–а!»

– В чём дело?

– Тут кнопка… тут.

Бэмс левой! Бэмс обраткой соседу!

Серёга умирает внутренним смехом.

А умирающим даже по башке не больно.

– …Могли бы французский учить! – мечтает Михейша. Он давно уже читает газеты и слегка брешет по–французски. Он знает двести английских глаголов и может одним иероглифом – правда, с отрывом написать слова «государственная почтовая служба Китая». Ему вся эта русская азбука с начала нуля не интересна. Ему бы сразу в четвёртый класс. И желательно без экзаменов!

2

На каждую вторую задержку – а по учительскому, это элементарное опоздание, – пишется письменный выговор. На третью «задержку» зовут родителей. А тихое проскальзывание имеет хоть масенький, но всё равно шанс: остаться неотмеченным в зловещем классном гроссбухе с прокурорским карандашищем на верёвке.

Михейша живёт неподалёку от школы: всего–то за пятьдесят узких дворов – каждый по пятнадцать шагов. Или – в пересчёте по десять прыжков вдоль ограды: итого четыреста простых сажен.

Но это ему не помогает, а, напротив, расслабляет.

Да и дел по пути надо сделать немало: раздавить лёд в лужах, а их видимо–невидимо. Побрехать с Николкой, обозвать досадно Катьку–неуча, а сначала придумать для этого хлёсткое словцо.

Можно рыкнуть соседской собаке. Да так умело, и так по–львиному, чтобы повергнуть её в натуральный шок.

Есть смысл подложить в почтовый ящик Фритьоффа пустых бумаг, а ещё лучше – с таинственными каракулями собственного сочинения – чтобы тренировал сосед извращённый свой ум.

Надо подсушить и подпалить траву, а в октябре это вовсе не просто.

Надо проковырять дыру в тротуаре, устроить рядом капкан, вынув жердь из–под ходовых досок; надо дождаться первой жертвы, чтобы удовлетвориться в пользе содеянного.

И ещё… очень много разных «и», невозможных к тому, чтобы всех их тут разом взять, да перечислить.

По причине регулярных и весьма обоснованных «задержек» Михейша выучил долгую жизнь сторожа наизусть и в мельчайших деталях.

Сегодня Прокл был неразговорчив, и на Михейшино «здрасьте, дядя Прокл», буркнул только «здрась…», а имя Михейшино напрочь забылось.

А Михейша, напоминаем как бы между прочим, – внук директора.

НЕСКУЧНЫЕ НОВОСТИ ИЗ НЬЮ–ДЖОРСКА

1

Бессменный школьный староста, охранник и подметальщик двора Прокл Аверкин «глаза залил» на сорока днях почившей супруги.

Помогали заливать и усиливать боль утраты смурые и не особо разговорчивые нищие. Подсобляли шустрые, вороватые, нигде не прописанные, беззубые, вонючие друзья–стервятники из Надармовщинкинской провинции, кантон Закисловка.

На халяву чего б не побрехать, а чего б не познакомиться, что ж не посочувствовать, не поскулить с очередным вновь образовавшимся вдовцом!

Что бы не нагадать ему такой силы квёлости в одиночестве, которую реально снять можно только такой же мощи градусом!

Не просыхает Прокл с того тягостного момента целую неделю.

Не понимает Прокл причины образовавшегося вокруг него кружка сочувственников, не видит результатов лечения.

Башку крутит по утрам. Не помогает ни рассол, ни отвар из репы с крапивой от алкогольной лихорадки, ни церемониальная завивка двух ранее бодро торчащих из–под носа пучков соломы и поникших теперь безвольно, будто выстиранные после магазина, но так и ненадёванные супругой новые, городского вида чулки, ровно в день утраты – во вторник двадцать третьего сентября.

Голова с самой зари просит свежего, ледяной ломоты пузыря.

Плетутся ноги в обратную от школы сторону.

Словно забыв давний уговор, припасённый на чёрный день последний целковый сегодняшним утром щекотнул Прокла через штаны, и вежливо напросился вспомнить о нём.

И будто бы, как само собой разумеющееся, уже через минуту означенный дензнак канул в лету.

А «лета» эта, не имеющая ни рода, ни склонения, ещё более подразумевает неминучесть судьбы, от которой не скрыться, хоть застарайся, ловко схоронила себя в кассовом ящике трактира «Кути».

2

Трактир назван так по ласковой форме от имени супружницы хозяина – Якутеринии, в быту Кутьки, и, только добираясь до нежной постельки, становящейся уже милой Кути.

Юморист (кажется, это был Яр Огорошков – вечный студент–художник из Питера) дописал в вывеске фосфорной краской всего–то навсего два простецких слова: «по пути».

Так что днём трактир был просто «Кути», а ночью, благодаря Ярику, становился ещё и «Кути по пути». В скверном, насмешливом народце заведеньице зовут незатейливо, но в самую точку: «Прокутилка!»

«Прокутилка» по простоте душевной её хозяина и в виде исключения порой работает «до самого последнего важного клиента».

Категорию «самости и важности» вполне демократически определяет Павел Чешович Кюхель. Он – владелец трактира, он же болтун – каких поискать, он официант, разливальщик, повар.

Он же коллекционер забытых портмоне, которые, вероятно уже пустыми, а на самом деле кто его знает, выставляются в остеклённой витрине, витрина запирается на ключ и…

И годами эти важные штучки дожидаются своих владельцев.

Приходит как–то раз один такой растеряха…

– О! Никакой мой кошелёк объявился, – восклицает он. И подзывает хозяина.

Пытается объяснить. Так, мол, и так. Что это, мол, в витрине пылится. Похоже будто на его имущество. А отдать вещь они не соизволят ли теперь, коли не отдали тогда? Лет пять – семь назад. Что он сам постарел за эти пять – семь, он, конечно, подумал. И решил, что его тут забыли. И что придётся бороться теперь за свой кошелёк.

Ага, забудешь такого… ломтя, при деньгах, а сам сухой как баранка, что под буфетом уж второй год как прозябает. Не кормит что ли его бабёха евонная? Морда не в пузо огромная, со шрамом, и свежий фингал под глазом. Кадык гуляет при каждом слове. Забияка, по всему видно. Но пронырливый. Своего не упустит.

Кутька все лица помнит. А эту морду тем более. Как фотографию актёра–любимчика. Правда, подретушированную временем.

– Он это, тот самый, с Москвы, – шепчет шефу.

– А я и сам знаю, что он. А порядок требуется соблюдать, Кутя. Иначе из почёта выйдем… при попустительстве–то таком.

Странные тут порядки, следует заметить! С элементом, так сказать, бюрократии.

– Так и было, голубчик, вероятно, – примерно такие слова сказал Кюхель соискателю кошелька. – Мы внутрь не заглядывали, драгоценный мой. Что внутри – не знаем. Если Ваше, то вернём, даже не сумлевайтесь. А порядок он… он требует соблюсти некоторые тонкости, дорогой наш, как там Вас по батюшке и вообще. Напомните–ка нам.

Претендент напомнил.

– И что за особенности вы упомянули? – спрашивает сей кент.

Тут Кюхель воткнул палец в потолок и громогласно обратился к присутствующим, типа: господа, мол, извините, типа, тут требуется некоторое их внимание, так сказать, и прочее, и прочее, что требуется в таких случаях!

Господа повернулись лицами к Кюхелю и потребовали продолжения.

Там:

– Господа, прошу вас кого–нибудь одного, ненадолго, засвидетельствовать так сказать… чтобы протокольно. Дело такое. Дело чести, заведения нашего и сего уважаемого господина надо не обидеть, – подойдите уж, мол, кто–нибудь, будьте так добры.

Вместо одного у стойки собирается добрый десяток любопытных добряков. Это им вроде спектакля.

Соискатель называет примерную сумму и купюрки.

Ничто не совпадает как обычно. Попахивает разводом, с одной стороны. С другой стороны все знают, что тут ровно наоборот, только соискатель немного постарел, и потому позабыл детали и теперь тушуется.

Кюхель меж тем назначает второй тур, щадя бедолагу. Он даже делает мутные подсказки, которые не так–то просто угадать.

С четвёртого раза что–то начинает походить на правду. Любопытные советуют Кюхелю прекратить мучительство над господином и вернуть кошелёк.

Под аплодисметы собравшихся кошелёк приобретает хозяина, честь заведения подтверждена, и сумма в кошельке оказалась немалой. Этой суммы вполне достаточно чтобы отблагодарить каждого участника сценки бокалом самого лучшего пива. Добёр бобёр оказался! А вы: шрамы, морда, сухарь!

Питиё затягивается. Из бытового приключения оно превращается в банальную выпивку. Вскорости забывается и причина всплеска пития, и виновник создания сей благодатной атмосферы.

Итак, мы видим, что шансы на возврат потерянных здесь денег есть. Из чего делается вывод, что заведение–то порядочное!

Где Вы такое в последний раз видели?

То–то и оно, похоже сие дело на сказочку для детей.

3

Относительно же упомянутых до этого случая «самости и важности» клиентов–завсегдатаев, то последние, самые незаурядные клиенты этой категории это, во–первых, иногородний, не молодой, и не совсем старый, но, тем не менее, уже бывший полицейский чин Серж Прохорович Долбанек.

Он с роскошными баками, подцепленными снизу, и с тонкими концами, завёрнутыми на заросшие уши–пельмени.

Он с липовым пенсне (стекло плоское, как грань Посольского Штофа, что на варшавской полке)… а пенсне на золотой верёвочке.

Имеются скреплённые оловянной пайкой две половины от карманных часов швейцарского производства с рассечённой надписью на них: «За боевые заслуги – тут склейка – в боях с туркестанскими ба».

«Ба» обозначает, разумеется, «банды», но на «нды» русскому гравёру не хватило места.

Маленькая стрелка фамильных часов остановились навечно на цифре «9», в правой половине хронометра.

Большая – на левой.

В девять часов утра XVII–го столетия при переходе границы дед Долбанека потерял бы не только часы, но и самоё жизнь.

Но, так уж бывает, что пуговицы, ордена, кошельки с монетами, а равно пряжки, портупеи, погоны и особенно часы порой жертвуют собой ради спасения их владельца, беззаветно подставляясь под пули и под острые, как бритва, ятаганы.

– Носите на себе больше металлических предметов, – говорили всегда будущим воинам всех родов войск, особенно уланам, драгунам, казакам.

– Не стесняйтесь бряцалок, не снимайте касок ни в жару, ни в снег, даже при запланированном и прекрасно исполняемом под барабан отступлении.

Стоимость ремонта равна тройной стоимости самих часов. Вероятность успеха такая же, как у серии операций на больном, разорванном посередине.

Девятка будет мозолить взор нынешнего хозяина до гробовой доски.

Половинки уникальных часов – предмет гордости и повод для военных бесед. Наш Долбанек определяет время на глаз с максимальной ошибкой в десять минут. Так что он особенно не переживает. Вот что значит опыт! Ура окопам! Вот что значит высшая военная учёба! Ура училищам! Ура казарме! Ура полевой кухне, ура Суворову, ура всему, что помогло воспитать таких крепких и доблестных воинов!

Каждый вечер он теряет себя в клубах дыма, а следующим днём находит.

Будучи дома, эпизодически, но полностью растворяет себя в нескончаемо изготовляемых и непрерывно льющихся наливках собственного производства.

А утром непостижимым образом возрождается подобно Фениксу и снова хорохорит крылья, оглядывая себя – расплывчатого и двоящегося – в зеркало: хорош! герой!

Второй – тоже герой: это некурящий, тоже не старый, преданный религии, но весьма падкий на алкоголь человек, щегол, каких поискать.

Он совершенно повёрнут на душещипательных разговорах: о вреде абсолютной нравственности и о семи перпендикулярно–пересекающихся мирах: политическом, бытовом, духовном, лукавом, половом, биологическом, магнитном… Заимствованного термина «гравитация» тогда не было, потому мы останавливаем этот статистический перечень на магнетизме.

Перемножая и сталкивая параллели во всех возможных вариантах, тема нашего лектора–болтуна становится обширной до значка «восемь набок». И потому, несмотря на причёску «а ля первый доллар USA», этот человек навсегда задержался в званиях «Философ», «Попёнок», реже «Купюра» и «Доллар», а чаще всего: «А, обалдуй что ли этот?»

Мыслитель Попёнок–Купюра–Обалдуй – давний, неизменный друг и моложавый товарищ по философским кутежам отставного Долбанека.

Посещая Нью–Джорку, они по традиции договаривались «заглянуть» в Кути. Вечерком, когда проявляется уже фосфорная «по пути», клюкнуть «ещё по махонькой». Потом «ещё по одной» – на чемоданах, после – «стременную» в дверном проёме. Перед тем, как залезть в седло, – «на дорожку». А там снова возвращались под крышу: «пить, так пить». А дальше шлось–ехалось по неизменному и бесконечному без всяких сопровождающих кавычек.

И потому нередко досиживалось до утра.

Лилась в бездонные кружки карманная мелочь, превращаясь в пропитый капитал.