– Как же не больно, сына? Больно. Если тебя так же торкнуть, то что тогда? А ремнем, давай, попробуем. Я ремнем о—го—го как владею! Тогда я тебя прощу.

Такой расклад Михейшу не устраивал.

– А хочешь, я тебе попу подставлю, а ты так же стукни. Только не ремнем, а кулаком, и не изо всех сил. А я не буду увиливать? Давай?

– Уговор.

Удовлетворенный предложением отец шмякал по существу разговора.

Сын, будучи иногда честным мальчиком, не уворачивался, а, напротив, наклонялся и выставлял мишень выше головы.

Позже, скача по овалу, как юная, игривая аренная лошадь и, расставив аэропланом ручонки, кричал:

– А вот и не больно, не больно совсем, а ты хныкал… как малыш!

Остановясь и сверля насмешливые, но добрые отцовские глаза своими:

– Ты притвора, да? Так нечестно!

Мир возвращался на круги своя.

– А знаешь, сын, такую поговорку: если тебя ударят в щеку – подставь другую?

– Не знаю, а зачем так? Разве нельзя дать сдачи?

– По нашей вере нельзя. Это сложно объяснить. Говорят так: зло рождает другое зло… и… словом, получается такая бесконечная лавина, вечная месть, которую не остановишь. А по мне, то я бы тоже ответил. Я бы тоже щеку не подставлял. Тут наша вера хитрит или глубоко ошибается. А еще есть такое у нас: зуб за зуб…

Но тут подошла умная бабушка и, выставляя излишние, непроизвольно женски рвущиеся из нее познания, укоризненно напомнила сыну, что зуб – если что — в переводе с арамейского обозначает достаточно неприличную часть мужского тела, расположенную вовсе не в челюстях. Стратиграфию²⁶ тела с философией кровной мести пришлось прервать.

***

Отец справился с ручником сам.

Очищая от дворовой пыли, по лицу Михейши проползли две соленые, по—детски прозрачные струйки, обещая при продолжении немилостивого отношении родственников залить их в отместку разливанным потопом.

– Что за дождь, а тучек нету! – испугался папа, глянув в небо, где мерцали увлажненные глаза новоявленного Перуна.

Дед Федот с Перуна перетрусил немеряно, и со страху возмездия позволил Михейше крутануть локотник²⁷ полиспаста.

Михейша без краг²⁸ и очков вращать ручку отказался напрочь.

Поверили! Всем известно, что без очков и перчаток ни одно серьезное шоферское дело не творится. Дали все, что было истребовано.

Экипированный по—правильному Михейша крутанул ручку механического прибора. Веревки подобрались, вытянулись в струнку, кол чуть—чуть дрогнул и стал острыми гранями взрезать дерн, норовя выскочить и побить задние стекла авто.

– Погодь—ка.

Игорь Федотович подошел к поленнице и снял с верха небольшой сосновый чурбак без коры. Шустро и несообразно приписываемой ему родственниками медлительности, словно нелюбящий детей папа Карло он нанес полену три дерзких, колющих удара топором. В сторону полетели отломки.

– Пиноккио с такого полена родился бы калекой, – подумал Михейша, съежившись. По телу его поползли мурашки. Он представил, будто на месте Пиноккио был он сам, и скорым, непроизвольным движением коснулся своего носа. Нос был на месте и Михейша тотчас успокоился.

Из полена получился клин. Отец присоединил его к колу и отоварил штатную единицу с добавкой обухом.

– Бум! – охнул Пиноккио деревянным голосом.

– Бом! – звякнул металлический сосед.

– Крути его! – сказал Папа Карло, подразумевая застывший в обмякнутом виде бездельник полиспаст.

– Давайте, давайте! – угрюмо командовал дед Федот. – Хватит время за хвост тягать.

Михейша встрепенулся, напрягся и возобновил кручение рукояткой. На этот раз ему пришлось налечь всем телом.

И, о диво! О, чудо—юдное! Автомобиль сначала медленно тронулся с места, а потом и вовсе спокойно, без излишней спешки, пополз к растерянному мальчику.

– Ура!

Брови, если уместно таким образом назвать молодую светловолосую поросль над Михейшиными веками, от удивления поднялись вверх. Очки соскользнули, не обнаружив на лбу кустистой растительности, и упали на траву двора!

А дальше известно: на дворе трава, на траве дрова, коли дрова, смеши курей двора.

Было еще что—то про колена, поленницу и дрын, но этого Михейша уже не помнит.

Эту веселую забаву—скороговорку внедрила в детский обиход бабушка Авдотья. Тут она пришлась весьма кстати.

Куры, утки, гуси, гуляющие по двору и даже Мица, привязанная к ограде, смеялись навзрыд, каждый на своем языке.

Вразвалку подошел Балбес – отец Хвоста, а потом на общий интерес подлип Шишок Первый.

Один со всех сторон и по всей длине обнюхал повисший в воздухе полиспаст и, приняв натянутые веревки за балеринский станок, приподнялся на цыпочках и задрал ногу.

Другой попробовал зубами крепкость троса и, почуяв невкусность, стал возмущенно загребать и жевать невытоптанный копотливыми горе—мастерами клочок скороговорки («траву двора»).

За такое неблаговидное отношение к серьезному прибору любопытные домашние животных заработали по крепкому тычку березовым перемерком, нагло торчащим из поленницы, будто специальный инструмент для экзекуторских упражнений Федота Ивановича.

– Еще тут вас Макар не пас.

В минуты расстройства в Федоте Ивановиче просыпался волшебно—державинский дар рифмоплетства.

– Кшыть, человечества друзья, будто б жить без вас нельзя!

Михейша, подняв и заложив шоферские глаза с кожаными обрамлениями в полосатые по—моряцки трусы, прицепленные за одну лямку и на единственную матросскую – с выпуклым якорем – пуговицу, принялся разглядывать главное внутреннее устройство полиспаста.

Колеса и колесики там – все перепутаны и обмотаны веревками. Что, зачем? Непонятно даже после дедушкиных объяснений об обыкновенных линейных рычагах, которые в данном случае были заменены колесами и колесиками разных диаметров. Разница в диаметрах, согласно дедовому объяснению, и являла собой круглый прототип линейных рычагов. Вместо точки опоры тут применена ось. Комбинация переходов веревки с одного колеса на другое как раз и составляла чародейный множитель силы.

– Молодец, – скупо прозвучала чья—то похвала, сдобренная зрительскими аплодисментами. Кажется, то были мама с бабушкой.

– Вот видишь, какой ты здоровый парень, – смеялся отец.

– Илья Муромец, – не меньше, – уточнил дед, – забодал прутиком Соловья²⁹. – И, не медля ни секунды, принялся колдовать с машиной.

Михейша сражен наповал железо—веревочным фокусником, придавшим его рукам невиданную мощь.

Познание волшебного свойства полиспаста позволило Михейше в ближайшем последствии доставлять физическое и умственное наслаждение не только сверстникам и прочим малолетним друзьям, но также дурачить старших по улице Бернандини и ее проулочным окрестностям.

Со старшеклассниками – Ленкиными сопливыми любовниками и прыщеватыми ухажерами, даже не будучи тогда учеником, Михейша по очереди заключал пари и, не сомневаясь ни грамма в победе, выигрывал.

Ставкой в спорах были шоколадки, обертки от совместно съеденных конфет, нужные в хозяйстве железки, гвоздики и проволочки. Так составлялась первая Михейшина коллекция редкостей.

Михейша на полиспасте безмерно разбогател и стал знаменитым в радиусе трех верст.

– Ленка, брат—то твой прохиндей и жулик!

– Не спорьте, если не уверены в победе.

– Это у него лимонно—серебряные Торкуновские обертки от сладких по—шоколадному свинячьих трюфелей?

– Эге.

– Это тот самый шкет Михейша, что может одной рукой двигать авто?

– Тот самый. С ним лучше дружить и меняться по честности.

Малолетние враги стали обходить Михейшин дом стороной.

Спасибо деду Федоту.

– Дедушка Федот – это самый своеобразный человек в мире, – не без основания считал Михейша.

– Ума у деда – палата, руки червонного золота и растут откуда надо, а сердитость чисто напускная. Да же, папаня?

– Как отметим сей благородственнейший фактус? – поинтересовался как—то обиженный отец.

Он тоже претендовал на Михейшино уважение.

– Вырасту – поставлю во дворе бронзовый памятник Деда Федота. Величиной будет до самого флюгера, – заявил Михейша, – а то и выше.

Папа сник духом.

Петушок, с горным молотком под левой мышкой и с инженерными круглогубцами в гордо поднятом крыле, сидел на жердочке специально созданной для него проживальной трубной башенки. Башенка возвышалась над трубой вершков на тридцать. Увлеченный танцевальными выкрутасами кухонного дыма и веселыми голубиными играми, петушок поскрипывал шарниром и уворачивался от норда не всегда правильно, потому с воздвижением святаго памятника великому Федоту ростом выше себя спорить не стал.

Может, так бы и вышло. Может, Михейша Игоревич с помощью папы Игоря Федотовича так бы и сделал, если бы не последующая революция и череда войн, поломавших все радужные семейные планы.

***

Полунищие агитаторы стали изредка похаживать по дворам и раздавать желающим социалистическо—пролетарские книжонки. Обложки их были с черным и грустно поникшим двухглавым орлом, насквозь пронзенным красным трезубцем. Названием была лукавая санитарная надпись «Хватит терпеть гниль!» А эпиграфы внутри еще четче: «Дайте свежего воздуха!», «Ловля карасей в приватизационных водоемах».

В коноплях—оврагах, а пуще всего на облупленной горняками—добытчиками Едкой Горе, проводили собрания преимущественно бомжи и, естественно, привлнеченные лозунгами рыбаки, и среди них – вот же неприглядное какое дело – были молодые и, кажется, приезжие из Европы чрезвычайно умные, начитанные рыбных политик и византийско—браконьерских страстей бабы—лекторши, знатоки ловли рыбы в мутной воде. Лица их замотаны темными шелками.

– Конспирация, – считали знающие браконьеры.

Сквозь обмотки виднелись только черные, телескопически выдвигающиеся очки с огромными линзами.

– Двойная конспирация, – думали совсем умные ловцы и знатоки хищных снастей.

– Инопланетные рыбачки, дуры, голландские тёлки, – мечтали другие, – хотят породниться с нами – обычными землянами.

После тайных сходок оставались вытоптанные будто ведьмами пятаки земли, следы обыкновенных деревенских лаптей и то ли особенных каблуков, то ли свиньих копыт, а также затушенные кострища. А в их останках горелые бумаги, плавленное стекло и черные консервные, иностранные, иероглифические (шпионские, по всему) банки со шпротами, с заморской икрой, обглоданные рыбьи кости. А также находились битые бутылки с остатками горючих смесей на отколотых донышках, пустые коробки от разобранного по дворам рыбаков—революционеров динамита.

Как—то раз сходчики обнаружили рядом с Писаной Пещерой Троглодита³⁰ обглоданное дикими зверями крыло какой—то твари, похожее на крыло летучей мыши, с одной только разницей в размерах: оно было размахом в две человеческие руки. Рядом с крылом нашли железяку, смахивающую на кончик посоха странника, ибо в набалдашнике было изображение навроде свастики с пиратски скрещенными костями внизу, а также две буквы, близкие к русским «Ф.Ш.» Набалдашник моментом исчез³¹. Весть быстро разнеслась по дворам. А сходчики объявили рыбным агитаторшам бойкот, обозвав их натурально ведьмами и предательшами всамделишной ловли.

Местные ученые любопытчики во главе с дедом Федотом, присовокупляя сумасшедшего на выдумки Фритьоффа, батюшку Алексия, появившегося невесть с какой целью в Джорке Антошки—Антихриста – местного прохиндея, схимника и расхитителя, а также Охоломона Ивановича Чин—Чина – нью—джорского заместителя Главного земского полицмейстера, как только услышали про странную находку, объединились, нахватали рюкзаков и инструментов дознания, сходили на объявленное «нечистым» пещерное жилье бедняги—троглодита. Вернулись они смурные и подавленные.

Костлявые останки действительно лежали там, но от них несло таким невероятным тысячелетним смрадом, а, от пребывания в местности отдавало таким безотчетным страхом инквизиции, что большее, на что хватило сил и решительности у комиссии, так это забросать находку пустопородными камнями и засыпать горку известняковым щебнем.

Сходки в том месте, а также по всей ближайшей округе, докуда только докатились слухи, прекратились. Отец Алексий с кафедры объявил верующим, что это всего—навсего останки крыла увеличенной от обильной жратвы летучей мыши. Верующие и неверующие, а их в тот момент, привлеченных рекламной темой религиозно—природоведческой лекции, было размером в церковный аншлаг, успокоились.

Однако сам отец Алексий так не думал. Во—первых он слышал звон падающих в церковную копилку монет (лекционный сбор), а во—вторых, если по сути дела, по его личному утаенному мнению, это были мощи Детей Дьявола.

Мнение Федота, поднявшему руку в качестве научного оппонента: это ископаемая летучая полуящерица типа птеродактиля.

Антошка—Антихрист тут же заявил, что это происки полиции, дабы напугать будущих революционеров.

Чин—Чин под неопровержимым напором и доказательным антошкиным градом публично согласился с последним.

Фритьофф утверждал, что это – древняя летучая пра—свинья. И обещал продолжить раскопки, чтобы найти следующий, попутный ископаемый предмет, каковые на любых толковых раскопках не должны находиться в единственном числе.

И нашел через несколько дней после лекции и даже копать ему не пришлось. Только не ископаемый предмет, а полуживой с небольшой коркой, облепленной зелеными мухами помёт. Только ему не понравился запах: отдавало дерьмом обыкновенного кабана, смешанным с человеческим. Фритьоффа тут не проведешь политическими доказательствами. Фритьофф засунул фрагмент артефакта в банку и, вернувшись в свои лаборатории, засунул ископаемое говно в ледник. Ему потребовался теперь более мощный микроскоп, чем имелся. Он одолжил денег у Федота Ивановича и стал ждать оказии, чтобы съездить в Ёкск и купить приличный цивильный прибор.

***

Притихли революционные рыбаки. Зашебутилилась вслед неверующая россказням ученых сплоченная, обижаемая жирной верхушкой шахтерская братия. Да и в центре иной раз, нет—нет, да объявлялся очередной «как бы шуточный» погром «на жирных имущественников». Городок маленький и все модные пропагандистские дела с их дурными шутками и потешными лозунгами становились известны всем. Конные люди в шинелях, с шашками и плетьми (среди них цирковые учительницы в полицейских погонах) приезжали вовремя и предупреждали богатых и середнячков о вселюдском начале сплочения.

Богатые организовали патриотическую сходку.

– Мы – одно целое, – повторяли там зомбирующим тоном. – Возьмемся, друзья, за руки и напишем американскому президенту, чтобы все имущие вставали в начатый нами круг. Защитим нажитое! Нет социалистам! Да здравствует всемирный доллар!

Замешкались шахтеры и засмущались. Уткнули носы в кирки.

Пожаров и погромов благодаря охранной огласке не случалось. Но в сыскном месте и в негласном розыске дел прибавилось. Задергался Охоломон Иванович, затребовал из Питера новых помощников. Письмо его переправилось до университетского города Вильно, где ковали молодых следователей, судебных приставов, дознателей и профессиональных провокаторов³².

Дед Федот почистил охотничье ружье, подшил рвань патронташа и обновил пороховые запасы.

Мирный до того папа Игорь тайно от женщин обзавелся браунингом. Потом продырявил бревна спальни и обложил прореху кирпичом. Вставил туда железный ящик с толстенной дверцей. Занавесил Селифановской картиной с изображением обнаженной коровы с пирсингом на вымени.

– Тут у нас теперь будет сейф.