К тому же он боялся снова заснуть. Он очнулся, лежа навзничь и сдавленно крича; перед его глазами все еще стояли падающие словно тряпичные куклы люди в белых дишдашах, пропитанных струящейся по бетону кровью. В ушах звучал треск выстрелов, вокруг бегали люди с перепуганными лицами. Он видел остекленный туннель аэропорта и пляшущих безумцев с пустыми взглядами, заполненными белым шумом, словно экран настроенного на несуществующий канал телевизора. По коридору шли двое в черных обтягивающих конькобежных комбинезонах, с ярко освещенными лицами и пистолетами в руках. Проходя мимо безумцев, они поднимали пистолеты, раздавался выстрел, и очередной человек валился наземь, безвольный как тряпка или корчась в агонии, а в воздухе на долю секунды возникало облачко распыленной крови, и о металлический пол звякала гильза. В конце концов он сам уставился в черное отверстие горячего, воняющего порохом дула, из которого сочился голубоватый дым. «К вашим услугам», – сказал Кролик.

Какое-то время Норберт лежал на футоне, водя по своей миниатюрной квартире ничего не понимающим бараньим взглядом, а потом покрутил головой и сел.

Дом.

Оливковое ковровое покрытие, пустые стены, скрывающие внутри себя шкафы и шкафчики с облицованными пастельного цвета фанерой дверцами, столик для коктейлей, минималистичная мебель под окном из стеклянных пластин и хромированных труб, где на подоконнике обитало неуничтожимое деревце-бонсай из модифицированной корейской сосны, покрытое зеленой клонированной кожей кресло. За шедшим вдоль всей комнаты окном внизу виднелись кварталы невысоких домов двадцатого века, перемежавшихся более поздними многоквартирными домами самых странных форм, похожими на застывшие кристаллы, много неба и Кабатский лес на горизонте. Сейчас, однако, вид состоял в основном из грязноватого тумана и маячивших в нем серых призраков зданий.

Внутренность квартиры выглядела столь же безлико, как и бесчисленные номера отелей, в которых ему доводилось жить. Четыре стены, что-то для сна, какое-то окно. По-настоящему она превращалась в родной дом, когда он опускал свернутый под потолком голодисплей, включал музыку, садился в кресло и смотрел что-нибудь, читал или окружал себя призраками пейзажей из своего фотобанка и размышлял, потягивая алкоголь, если его удавалось достать, или чай, если, в свою очередь, удавалось достать его. Если подумать, то его дом частично располагался в МегаНете, а частично в матовом черном кубе дата-сейфа из титана и матового фуллерена, с ребром в двенадцать сантиметров, в котором находились три блока памяти по гептабайту каждый. Там он хранил свое прошлое, свои мечты и свой дом. Запахи, звуки и образы. Все те места, которые ему хотелось бы видеть в окно и иметь на расстоянии вытянутой руки, все те творения, бывшие словно звуковой дорожкой его души, которые он тщательно собирал по всему МегаНету в течение многих лет. Все книги и фильмы, сопровождавшие его как верные друзья. Всех женщин, которых он потерял, но остававшихся рядом.

Имея собственный дата-сейф, он мог построить дом где угодно – была бы крыша над головой и четыре стены, защищающие от внешнего мира. Достаточно было организовать какое-нибудь место для сидения, динамики, голопроектор – и кивком пробудить к жизни собственное убежище. А если бы он лишился дисков, у него имелись копии, спрятанные в личных облаках в Сети. Он был бродягой. На этом основывалась его философия – дом и личная жизнь сводились к переносной минимальной версии.

Квартира, состоявшая из базовых удобств, пространство четыре на шесть шагов, не считая кухонного уголка и ванной, окно, раскладной стол – что у него могли отобрать? Немного одежды и эту клетку? В случае необходимости он мог собраться за десять минут и уйти пешком, а вечером, расставив несколько динамиков и проекторов, окружить себя домом где-нибудь в другом месте.

Его окно выходило на старый рассыпающийся дом, который десятилетиями стоял пустым, обрастая рощицами деревьев, вырывавшихся среди потрескавшихся бетонных плит, пока в каком-то году не ввели кадастровый налог – по-тихому, в рассрочку и не спрашивая ничьего мнения. Внезапно те, кто жил в собственных домах и на собственной земле, но не имел сельскохозяйственной лицензии, оказались разорены. Все, кто сбежал в деревню, кто заработал денег и хотел провести годы на пенсии в собственном домике, кто всю жизнь выплачивал кредит за дом и клочок земли, кто не имел официальных бумаг, подтверждающих занятие сельским хозяйством, но всегда жил на селе и не имел ничего другого. Оплата, составлявшая ежегодно один процент рыночной стоимости недвижимости, достигала суммы, которую никто из них никогда не видел воочию.

В течение трех лет армия бездомных заняла пустующие брошенные дома, такие, как этот. Тысячи сломленных, растерянных и разозленных людей, которым уже нечего было терять. Их судьба никого не волновала, поскольку в прессе их представляли как богатеев и латифундистов. Иногда полиция вторгалась в эти кварталы, исполняя закон, и тогда дело заканчивалось коктейлями Молотова и дикими беспорядками. Селянам некуда было отступать – они вовсе не хотели здесь жить. Они хотели вернуть свои отобранные фискальной службой дома, и злости их не было границ. Раздавались выстрелы, и падали трупы.

Вид на их трущобы с балкона казался не таким уж и угнетающим. Дома рассыпались, в них недоставало стекол, но они утопали в зелени, маскировавшей нищету листьями и травой. К тому же подобное соседство одних пугало, но для других оказывалось более чем полезно. Селяне разводили в сараях кур и свиней, высаживали на бывших газонах овощи, гнали, несмотря на строгий запрет, самогон и коптили колбасы, насыщая их бензопиреном от тлеющих сливовых поленьев, и торговали контрабандным табаком. Их территорию обходила стороной полиция, экодружинники и даже арабы, албанцы, нигерийцы и вьетнамская мафия. Нужно было лишь немного смелости, чтобы войти между баррикадами из старых автомобилей на их внутренний рынок.

Если знать правила, там было полностью безопасно.

Норберт захаживал туда, когда у него водились деньги. Он завел там знакомства и постоянных поставщиков. Порой они оказывались весьма полезными, но вид их каждый раз напоминал, что в нынешние времена не стоит ничего копить и ничем обзаводиться. По крайней мере, ничем таким, что не помещается в кармане.

А иногда, как подтверждала выпотрошенная скорлупа его омнифона, даже и этого оказывалось слишком много.

Было темно и пасмурно, с каждым порывом ветра в окна ударяли косые струи дождя, и Норберту страшно не хотелось выходить на улицу, тем более что вроде как было и незачем.

Вот только дома не было никакой еды и питья, отчаянно не хватало всяческих удовольствий, способных сделать жизнь более сносной, иссяк воздух в баллоне аварийного генератора и закончилась даже жидкость для киберетки. Ну, и ко всему прочему, у него не было омнифона.

Чемодан был полон грязных вещей, к тому же совершенно не подходящих для здешнего климата. Порывшись в шкафу, он нашел какие-то джинсы, поношенные армейские ботинки, термосвитер с капюшоном и плащ из клонированной кожи. Собственно, он даже забыл, что у него есть такой плащ, но, как обычно, вспомнил турка, который его продал. «Ягнятина-мантель! Настоящая! Супер, гут!»

Тогда он был с Каролиной…

Норберт на мгновение уставился в пустоту, затем надел плащ из «ягнятины», взял пустой рюкзак, затолкал в него складную сумку на колесиках, забрал пустой баллон и вышел, бросив «пока» кустику-бонсай, невозмутимо таращившемуся в окно.

Когда он вернулся, нагруженный так, что едва дотащил свои приобретения до двери, был уже почти вечер.

Прежде чем заполнить холодильник, он первым делом извлек деревенскую чесночную колбасу, завернутую в коричневый пергамент, и, все еще в ботинках и плаще, откусил большой шматок.

– Обожаю бензопирен, – сообщил он с набитым ртом открытому холодильнику. – Тот самый, которого загадочным образом не содержат немецкие, испанские и французские продукты. Вкус бензопирена на закате солнца – вкус дома.

Благодаря рынку селян, у него теперь имелся белый деревенский хлеб со слишком высоким содержанием глютена и еще более страшные булки, творог, сыр и масло с превосходящим норму содержанием жира, очередная доза бензопирена и нитритов в пахнущем вишневым дымом килограммовом куске ветчины, соленые огурцы в опасном для здоровья рассоле, сливовица в двухлитровой пластиковой бутылке, сама по себе являвшаяся крупным преступлением, и еще одна бутылка казахского виски. Ко всему этому прилагался блок контрабандных «козликов», концентрат колы без акциза из Турции и заряженный вручную баллон со сжатым воздухом, без сертификатов безопасности и без гарантии неиспользования детского труда. Даже купленные им помидоры, огурцы, редиска, цветная капуста и яблоки были выращены без какого-либо контроля, с попранием принципов глубокой экологии, вне зоны сбалансированного выращивания и с нарушением авторского права в области биотехнологий.

Каким-то чудом овощи, которые выращивали на балконах и крышах местные экоактивисты, считались официально свободными от загрязнений и от авторских претензий «Биотеха».

Критически взглянув на свои покупки, он оценил их на два года условно плюс штраф, плюс общественные работы, плюс сто пунктов на шкале антиобщественного поведения.

Разместив добычу на полках холодильника и в шкафчиках своей миниатюрной кухоньки, он уселся за отделявший ее от комнаты прилавок и методично уничтожил часть вещественных доказательств.

Электричество пока работало, так что он помыл посуду и залез под душ, где, скорчившись в крошечной ванне, целых пять минут позволил себе оттаивать под горячим искусственным дождем, смывая с себя Дубай, смрад автоматного топлива, вид струящейся по сухому бетону темно-рубиновой крови, хоровой вопль множества глоток и рев автоматов Коробова, в котором отдельные выстрелы сливались в однообразный шум. А также нескончаемое путешествие во мраке и холоде.

А потом он встал, запустил сушилку, сметая потоком горячего воздуха капли воды с тела, и пошел включать дом.

За окном в сгущающихся сумерках стучал по стеклам мелкий дождь, а вдоль стены из балконов бесшумно двигался полицейский дрон, словно сорванная шляпка гриба или миниатюрное НЛО, таращась чернотой сканеров из-под плоского купола, под которым скрывались резервуары с гелием.

Закрыв жалюзи, Норберт опустил свернутый в рулон голоэкран, заслонив окно. Естественно, если бы его в самом деле хотели просканировать, это ничем бы не помогло. Он надеялся, что это всего лишь рутинный патруль.

Вернувшись в кухню, он достал пачку питьевого шоколада, одну из немногих лимитированных, но легальных вещей, которые он сегодня купил в акцизном магазине. Вставив капсулу в кофемашину, он предался чтению шаблонных фраз, громивших его за соучастие в доставке товара на расстояние почти в шесть тысяч километров и обвинявших в выбросе в атмосферу ста сорока семи дополнительных килограммов СО₂, а также длинного перечня предупреждений, касавшихся вредных для здоровья веществ, поучений относительно правильной утилизации отходов и под конец – информации о здоровой альтернативе, каковой являлся «Желуделад»™ (без сахара), что бы это ни означало. Надпись проползла до конца, и на упаковке блеснул логотип фонда «Свобода от вредных веществ», а за ним девиз: «Твое здоровье принадлежит Обществу!»

Звякнула кофемашина. Норберт забрал чашку и поставил ее на столик возле своего кресла, затем осторожно выглянул на балкон, но дрон исчез. Он надеялся, что тот полетит в сторону селян, где кто-нибудь собьет его стальным шариком из рогатки или пулькой из пневматической винтовки.

Налив себе сливовицы, он осторожно спрятал бутылку в шкаф, для надежности завернув ее в алюминиевую фольгу.

Включив бронебук, он соединился с банком данных и вывел на экран вид на горную долину в Южном Вьетнаме – полосы тумана над террасами чайных полей и торчащие, словно столбы, поросшие деревьями горы. Пасмурные, туманные сумерки, мягкие, как прикосновение шелка. На фоне розовеющего неба пролетали черные силуэты птиц, легкий ветер шевелил заросли слоновой травы. Не хватало лишь тамошнего странного запаха и мокрой, тяжелой духоты.

Норберт тряхнул головой, пытаясь прогнать образ Каролины, примеряющей на базаре конусообразную шляпу из рисовой соломы, и сухо откашлялся.

Негромко включив «Slaughterhouse Symphony», он приготовил себе контрабандную колу, затем нашел на дне банки с чаем плоскую коробочку, в которой лежала небольшая пластинка с чипом и медными контактами, которую он засунул под головку датчика дыма. Экран домашней панели управления заморгал и потребовал пароля. Норберт ввел пароль, и сервер пришел к выводу, что все системы работают безупречно.

Дом.

Только теперь он был по-настоящему дома.

Доставая из сумки очередные коробочки, он чувствовал себя так, словно наступило Рождество. В утрате омнифона не было ничего хорошего, к тому же она адски затрудняла жизнь. Казалось, будто нарушена его собственная целостность; он ощущал отвратительный вкус беспомощности и унижения, отчего-то ассоциировавшегося чуть ли не с изнасилованием или возвращением к самым мерзким воспоминаниям детства, будто он снова оказался в школе, беспомощный шестилетка, отданный на милость и немилость любого преследователя. К тому же само отсутствие проклятого устройства отрезало его от мира, как будто Кролик временно вырвал ему язык.

С другой стороны, если бы не это, он наверняка остался бы со старыми очками и омником. Тот «блэкстоун», может, и не был последним криком моды, но пока что справлялся. Вот только он погиб в саперских клещах Кролика, а его место с гордостью занял новейший «монолит-CRX». Не какой-то дерьмовый «хуавэй» или «таофэн», но вполне приличный омник в корпусе из фуллерена и арахнофибрового ламината, с наноуглеродным каркасом. И вдобавок к нему – целый набор камер и регистраторов.

Норберт сидел среди распотрошенных коробочек, вкладышей из целлюлозной массы и крахмальных шариков из упаковок, попеременно прихлебывая шоколад, сливовицу и колу и настраивая очередные устройства.

Он начал с самого́ «монолита», которому необходимо было сперва опознать расположение устройств в его квартире. Новый дисплей окружал голову прозрачной полосой, легкий как перышко – собственно, он практически не ощущался. Сообщения и картинки, казалось, парили в воздухе в полуметре от лица, а с другой стороны их вообще не было видно.

Взглянув на перечень попадающих под контроль омнифона устройств, он с удивлением обнаружил, что получил власть над кофемашиной и музыкальным проигрывателем из соседней квартиры.

Норберт открыл кассету с набором миниатюрных регистраторов в виде ручки или неприметных клипсов, которые можно было пристегнуть к одежде. У него имелось целых две пары шикарных противосолнечных очков в итальянских оправах, на случай, если одни из них кто-нибудь раздавит, регистратор в виде коробочки органической жевательной резинки со вкусом авокадо, а также четыре автономных микродрона, каждый величиной с маслину, с прозрачными реактивными движителями из неохитина. После однократной зарядки они могли летать два часа, автоматически оставаясь рядом с оператором и регистрируя то, что находилось в центре его поля зрения или на что он указал маркером. Он мог отправить их на расстояние до пятидесяти метров от себя.

Какое-то время он развлекался, запуская дроны в разных комбинациях по всей комнате. Он заснял с четырех сторон свою кофемашину, приказал облететь кругом складной унитаз в ванной; его так и подмывало отправить их за окно, к балкону симпатичной соседки двумя этажами ниже, но он струсил. Во-первых, он не был уверен в своем искусстве пилотирования и опасался за технику, а во-вторых, он вполне мог оказаться в тюрьме по обвинению в преследовании.

Норберт приобрел даже дисплей в виде наногеля, который следовало закапать в глаза, чтобы там из него образовались контактные линзы, но пробовать он пока не стал. У линз имелись свои недостатки – он купил только одну бутылочку, а линзы были одноразовыми, и не позднее чем через четыре часа нужно было прополоскать глаза специальной жидкостью, чтобы не заработать конъюнктивит. К тому же они вовсе не служили идеальным камуфляжем – кто-нибудь с острым зрением мог заметить микроскопические строки сообщений на фоне зрачка.

За ностальгическими сумерками в окрестностях провинции Ламдонг стучал по стеклам мазовецкий дождь, и гнал первые сухие листья ветер.