Не отвечает она, и, повернув голову, рассматривает солнцерожденный ее лицо. Брови изогнуты жалобно, губы поджаты крепко, Ренэйст выглядит так, словно ощущает боль каждое мгновение своей жизни. Ведун вглядывается, понять пытается, дышит ли она, и страх поднимается в нем, охватывая тело дрожью холодной.

Сквозь сон Ренэйст морщится чуть сильнее, бормочет едва слышно. Этот слабый жест позволяет ведуну выдохнуть, чувствуя облегчение. В одной они с Ренэйст лодке – ему без нее не добраться до собственного народа, вырванного из солнечного лона и увлеченного темной дланью на север. Даже если чудо случится, и сможет он достигнуть вражьих берегов, что будет дальше? В видении своем был он в хрустальном лесу, и до сих пор встреча с владычицей той зимой отдается ему воспоминаниями о вспоротом горле. С даром или без него, но без помощи воительницы погибнет, затерявшись в снегах.

Отвернувшись, растягивает ведун губы в улыбке.

– Не смей умирать, пока спишь, – шепчет он.

И засыпает сам.

Не знает Радомир, сколько времени проводит в беспамятстве. Он открывает глаза, а над ним небо такое же, как и тогда, когда только закрыл глаза. Сон не приносит желаемого покоя, да и сил не прибавилось, потому продолжает лежать на песке, рассматривая, как один цвет небесного полотна перетекает в другой. Не может он больше смотреть на это небо, всей душой ненавидит. Уж лучше видеть над собой синеву, усеянную россыпью стекла, чем продолжать возводить взгляд и знать, что никогда это не закончится.

Закрывает Радомир глаза, морщит нос, пытаясь губы разжать, и стонет, ругаясь, когда удается. Рот кровоточит от незаживающих ран, которые причиняют ему боль, заставляя проклинать тот миг, когда ужасное морское чудовище обрушилось на корабль луннорожденных со всей своей яростью. Радомир приподнимается, на локтях удерживает ноющее свое тело и взгляд на Ренэйст переводит. Та все еще спит, болезненная и безмятежная. Ведун протягивает руку к ее лицу и держит над губами воительницы. Ребром ладони ощущает он слабое дыхание и вновь опадает на песок.

Не умерла. Сейчас достаточно и этого.

Не спешит ее будить. Кто знает, когда еще у них будет возможность поспать? Вся жизнь их сейчас состоит лишь из пути, которому они следуют – Золотой Дороги, что должна привести их в Дениз Кенар. Он не знает, что им стоит ожидать от этого места, к чему готовиться. Край Заката показывает себя крайне недружелюбно, и здесь необходимо быть готовым к любым вольностям судьбы.

Подумать ведь только, не так давно Радомир жил в небольшой избушке на краю Большеречья, смотрящей окнами на лес, и тосковал в праздном покое. Избегал людей, жил отшельником и желал, чтобы жизнь его изменилась. Что ему нужно было? Подвиги, за которые будут его признавать? Приключения, о которых сможет рассказывать потомкам? Сейчас под сомнением даже то, что сможет он продолжить свой род. Умрет в этой пустыне – и на нем все закончится.

Они не могут погибнуть здесь, где никто даже не найдет их тела. Для народа Ренэйст бесславная смерть равна проклятью, пусть и не может Радомир понять, как можно желать для себя определенной погибели. Смерть будет смертью всегда, и народ его относится к ней с почтением в любом ее проявлении. Но одно дело уважать смерть, и совсем другое – желать ее.

Их народы такие разные, совершенно непохожие друг на друга. Радомир смотрит на лицо Ренэйст, думает о тяжбах, которые привели ее на этот путь, и размышляет невольно о том, сама ли она на него ступила. Среди солнцерожденных нередко можно встретить деву-воительницу, их называют полени́цами, и в силе те не уступают мужчинам. Только вот то, что есть они, совсем не значит, что так их много. Сам Радомир ни одной не встречал, слышал о них много, но не видел. Так ли часто среди луннорожденных встречаются воительницы? Или, может, Ренэйст некое исключение?

За все время их путешествия Радомир не особо думал о жизни в мире, где нет солнечного света и тепла. Сложно ему представить, с чем сталкиваются люди, для которых подобное – дело привычное. Они рождаются и умирают в темноте и холоде, и только те, кто способен сражаться, вырываются на краткий миг в вечное лето лишь для того, чтобы принести раздор. Сжечь, украсть, подчинить. И все потому, что для них это – единственный способ выжить. Их это не оправдывает, луннорожденные могли получить желаемое и другим способом. Правда, Ренэйст говорила в порыве злости, что предки ее обращались к его народу за помощью, но получили отказ. Если бы Дар Радомира был силен, как у его отца (по словам жителей Большеречья, Святовит был едва ли не сильнейшим ведуном, что рождался на их земле), он мог бы и в прошлое заглянуть, чтобы узнать, в чем кроется истина.

Придется довольствоваться тем, что есть. Раз на прошлое повлиять нельзя, стоит творить то будущее, которого они сами желают. Других вариантов у них все равно нет. Только вперед, без возможности обернуться.

Просыпается Ренэйст медленно, словно бы сил у нее нет даже на то, чтобы открыть глаза. Размыкает веки, и белые ее ресницы трепещут, испачканные песком. Молчит Радомир, смотрит и ждет, когда сознание вернется луннорожденной. Ренэйст в весь воздух, что есть в ней, и смотрит на ведуна осмысленно и трезво. На фоне песка голубые глаза ее кажутся ненастоящими.

– Ты очнулась?

Кривит Ренэйст губы в слабой усмешке, закрывая глаза. И Радомир сам понимает, сколь глуп его вопрос, только вот раз есть в ней силы смеяться над ним, то все не так уж и плохо. Быть может, их положение не столь бедственно, как могло показаться.

– Как видишь, – отвечает она.

Держась за живот, она садится медленно, морщась от боли, и песок с нее сыплется, как с древней старухи. Сравнение это Радомира заставляет усмехнуться, но улыбка его пропадает с лица в то же мгновение, стоит ему поднять взгляд выше.

Волосы Ренэйст напоминают птичье гнездо. Того гляди, соловьи и дрозды ринутся через моря и океаны, для того чтобы занять уютное это жилище. Белые пряди кажутся серыми, а по состоянию своему напоминают свалявшуюся овечью шерсть. Он помнит, какой неприятной на ощупь была эта шерсть, какую неприязнь вызывали ужасные колтуны. Стоило старику Ратибору заикнуться о том, что овец стричь нужно, как в то же мгновение разбегалась детвора, не желая браться за это дело. Не успел убежать – стрижешь. Потому почти всегда занимались этим одни и те же. Радомир, босоногий и худой, бежал впереди других и никогда не занимался подобной работой.

Славное это было время, полное глупости светлой и безмятежности. Предложил бы сейчас кто Радомиру выбор: в пустыне этой быть или овец стричь, так никто не смог бы остановить его до тех пор, пока все стадо не остриг бы.

Вот только сейчас вовсе не об этом стоит ему думать.

Радомир все продолжает смотреть на Ренэйст, и та, заметив тревожный его взгляд, напрягается. Тело словно каменеет, и вглядывается она в лицо ведуна, силясь понять, что волнует его. Наконец, не выдержав, задает вопрос:

– В чем дело?

Все равно узнает, что уж здесь тянуть? И все же начать говорить оказывается не так уж и просто. Слова цепляются за его глотку, пределы рта покидать не желают. Проводит ведун сухим языком по иссушенным своим губам, никакого облегчения от этого не получив, и прикрывает глаза. Нужно собраться с силами, сказать правду, а не тревожить Ренэйст только сильнее.

Кто бы знал, как сложно говорить женщине подобное.

– Твои волосы, – говорит он, наконец-то найдя в себе силы, – они в ужасном состоянии.

И как они не заметили этого раньше? Так сильно запутаться за одно мгновение волосы не могли, значит, ужас этот возникал постепенно. Сколь обессилены и истощены были они с Ренэйст все время, что это ускользнуло от их внимания? Все это время могли думать они только о том, как бы выжить, а все остальное казалось таким… неважным.

На лице Ренэйст застывает ужас. Медленно поднимает она дрожащие руки, прикасается пальцами к спутанным прядям, после чего вздрагивает северянка всем своим телом. Молчит Радомир, дает ей возможность осознать все, что случилось.

Способность говорить возвращается к Ренэйст далеко не сразу. Она не сводит с Радомира дикого взгляда, продолжая крепко держаться за колтуны, что некогда были прекрасными ее волосами, и с трудом произносит сквозь крепко стиснутые зубы:

– Как это произошло?

Словно бы он может ответить.

Ей сложно принять это. Белолунная пытается пальцами распутать тугие узлы, но волосы, похожие прежде на серебряные нити, пронизанные лунным светом, никак не поддаются. Душат ее воспоминания о том, с какой нежностью мать проводила по ним деревянным гребнем, заплетала в косы, говоря о том, сколь красивыми те выходят. Сидя позади нее на деревянной лавке подле очага, кюна пела тихие песни, рассказывая дочери истории, что хранит их народ долгие зимы. Чем старше Ренэйст становилась, тем сильнее крепло горе Йорунн, и вскоре древние песнопения сменились скорбным прощанием, да только гребень и волосы, сквозь которые скользили резные его зубья, словно бы связывали их невидимыми путами.

Им обеим важно было ощущать эту связь хотя бы друг с другом.

Красоту свою Рена принимала как должное, не задумываясь даже о ней. Глядя на мать, она уже знала, что будет красива, и что каждый, кто встретит ее, будет об этом знать. Пожалуй, это рок всех красавиц, коим не приходится прилагать усилий для того, чтобы облик их восхищал других. Беспечность, за которую придется поплатиться. Может, было бы это уместно, если бы Ренэйст довела себя до состояния такого умышленно.

Однако после всего, через что ей пришлось пройти, это – ужасающее, несправедливое наказание.

Глядя на нее, Радомир продолжает молчать. Видит, как ей тяжело, но не знает, что должен сказать, чтобы стало ей легче. Есть ли вообще такие слова?

– Распутай их, – скулит она, а следом взвизгивает, – распутай их, Радомир!

Воительница кричит столь пронзительно, что от испуга ведун подпрыгивает на месте. Перебирая неловко руками и ногами по песку, Радомир подбирается к Ренэйст за спину, встав на колени и с тревогой вглядываясь в тот ужас, с которым ему предстоит столкнуться. Сейчас, когда он столь близко, волосы ее выглядят еще хуже, ведь теперь может увидеть он вблизи то, насколько сильно они запутаны. У Радомира пропадает не то что уверенность, но и всякая надежда на то, что он сможет сделать с ними хоть что-то.

Единственной женщиной, чьи волосы он расчесывал, была его мать. Волосы у Ясны были густые, вились в тугие кудри, черные как смоль. Тяжко за ними было ухаживать, Радомир это помнит. Временами мать и вовсе забывала про гребень, считая, что с копной ее ничто не может совладать. Но бывали дни, когда, закрывая плотно ставни, чтобы свет Солнца не мешал спать, они садились на родительской кровати под светом свечи, и он, стоя ногами на ложе позади нее, тяжелым для детской руки гребнем силился прочесать непокорные волны. Все казалось ему, что материнские волосы