Глава 10

Таня

Нет, не так. Почему у меня все не так, как должно быть у нормального человека? Семья, отношения с другом, расставание, даже близость… Почему? В чем я постоянно ошибаюсь?

Как же все глупо и до обидного нелепо в моей жизни. Так же нелепо, как нелепа я сама – безголовая, смешная Коломбина! Которой легче отрезать себе голову, чем отмерить сто раз по волоску!

Я снова вспоминаю сцену вчерашнего «знакомства» с матерью Бампера, ее приход в палату к сыну и свои дикие действия в отношении «больного», неважно, чем спровоцированные, и тут же закрываю глаза, прижимая холодные ладони к вискам – вот же дура! Так опозориться! Да на ее месте, я бы себя пристрелила! Да захоти я специально выставить себя в худшем свете – так удачно не вышло бы! И пусть я триста раз, уговаривая себя, повторю, что мне плевать на Рыжего, на его мать и на весь мир в придачу… поверить в это не получается.

Но, почему, почему мне не все равно? Я же помню, как эта женщина смотрела на меня. Как на пустое место. Как на использованную жевательную резинку, прилипшую к ботинку ее сына. Как на странное недоразумение. Насмешку злого дня! Я ведь не идиотка, сразу поняла, что шокировала ее своим внешним видом. Вот только до того, как эта оценка отразилась в ее красивых глазах, мне совершенно точно было чихать на то, как я выгляжу, а потом… А потом стало стыдно. За себя. Снова.

Лучше бы я не смотрелась в это чертово зеркало в больничном холле! И лучше бы никогда в глаза не видела мать Бампера! Тогда бы контраст не стал таким ярким и тошнотворно мучительным. Особенно болезненным и обидным.

Потому что сама виновата. Сама. Как всегда. И дело вовсе не в Рыжем.

Но все же, какая красивая женщина. Как Джулианна Мур – холеная, изысканная, состоявшаяся. Знающая себе цену, не то что некоторые. А сын так похож на нее. Те же губы, волосы, глаза, даже взгляд… Я знаю, как он умеет смотреть. Я все еще помню нашу первую встречу и его слова. Да и потом – у клуба, с Мишкой. Такой взгляд передается по праву рождения и только любимчикам фортуны, не иначе. Я просто ошиблась. Ошиблась, когда подумала, когда мне показалось, что вчера его взгляд был другим. Теплым. Как мои руки, к которым он тянулся, и не отпускал. А оказалось…

Доступной девушке – доступные выражения. И, собственно, заслуженная благодарность. Так что тут без взаимных претензий. Просто обидно, что не сдержалась, и что напоследок выдала себя. Зачем-то взяла и узнала у Женьки фамилию Бампера. А она еще посмеялась и напомнила слова Ильи о том, что Рыжий всем нравится.

Нет уж, не нравится. Только не мне. Ведь не может то, что между нами происходит, быть симпатией? Это просто помешательство тела и разума, какой-то неконтролируемый нами химический процесс, и пусть сердце хоть трижды барабанит в ребра. Так не бывает!

К чертовой матери все! Хочу домой, к отцу! К тому, кто принимает меня такой, какая я есть. Кто никогда не отвернется и не осудит, потому что любит. И ждет.

Хочется верить, что ждет.

– Танька! Крюкова! Держи зачетку! – кричит Лилька, спрыгивая с лестницы, протискиваясь навстречу сквозь шумную толпу студентов. – Все, Демченко всей группе автограф поставил, так что об эконометрике можно забыть! Здорово, да? Терпеть не могу этот предмет! Муть полнейшая!

– Просто отлично, Лиль. – Я отбираю у подруги зачетку и прячу в сумку. Поприветствовав взмахом руки знакомую девчонку c параллельного потока, направляюсь по коридору в сторону учебной аудитории, где ожидается лекция по «Финансовым рынкам» и подготовка к очередному коллоквиуму.

– Тань?

– Что?

– Ну, не молчи! – вновь канючит за плечом девушка, ускоряя шаг, легко возвращаясь к закрытой мной теме. – Чего как гусыня надутая!

– Ты снова за свое, Еременко? – я даже не оборачиваюсь. – Я же сказала, что не в настроении. Поболтаем как-нибудь в следующий раз. Хорошо?

– Не хорошо! – упрямо возражает Лилька. – Изменений в твоем настроении, Крюкова, можно ждать семь лет и три года, а меня любопытство распирает так, что мочи нет терпеть прямо сейчас! Смилуйся, а? Неужели так сложно рассказать подругам, куда из клуба пропала и с кем? Это что, тайна?

– Считай, что да, – невежливо отрезаю я, изрядно устав к концу второго дня динамить любопытную соседку. Ни Бампера, ни Мишку после всего случившегося девчонки не видели. Все решила охрана клуба – быстро и оперативно, воспользовавшись черным ходом.

– Ну, хорошо, – соглашается девушка. – Не хочешь говорить – не надо. Слава Богу, цела и невредима вернулась. Между прочим, если бы не мы с Настёной, – повторяет в десятый раз, – ты бы лишилась куртки и телефона! А так… Та-ань, ну, скажи! – впивается в локоть, прижимаясь к плечу. – Это же он, да? – семенит рядом, заглядываясь на мой подбородок. – Вот это, на шее, – без стеснения тычет пальцем, – Бампер?.. Я же видела, как вы друг на друга смотрели!

– Еременко! – я сержусь, натягивая высокий воротник футболки на самое горло. Как можно выше. – Тебе что, поговорить не о чем?

Мы останавливаемся у широких дверей аудитории и смотрим друг на друга. Скрыть что-либо от общежитских девчонок непросто, и я стараюсь держать лицо.

– Не-а, – ничуть не смущается Лилька, игриво ероша свой хвост. – О чем я должна говорить по дороге на нудную лекцию, Крюкова? – устало закатывает глаза. – О теории экономического развития аграрного сектора? Или о статистическом анализе?.. Нет уж, уволь! Это пусть наш Генрих Азарович перед студентами разоряется. Он у нас сейчас на повестке дня первый сказочник. К тому же, при ученой степени и на приличной зарплате!

Кто-то толкает меня в плечо, пробираясь к входу в лекционный зал, и я, буркнув подруге дежурную отговорку, увязываюсь следом. Молча поднимаюсь между рядами парт к привычному месту и вдруг замираю, заметив сидящего там Серебрянского. При виде меня улыбнувшегося и предусмотрительно отодвинувшего стул.

Какого черта?

Он смотрит на меня и ждет, когда я спрошу, что побудило его вернуться на старое место, но у меня слишком плохое настроение и мне слишком безразличен ответ, чтобы докапываться до сути интриги. Я просто сажусь за парту, отворачиваюсь, раскрываю сумку и готовлюсь к лекции – очень серьезно и обстоятельно.

– Добрый день, уважаемые студенты! Рад видеть вас бодрыми, полными сил и, что немаловажно, присутствующими в данной аудитории. Прежде чем я озвучу тему сегодняшней лекции и непосредственно приступлю к работе, хочу еще раз заострить ваше внимание на проблеме посещаемости. Вынужден даже! Напоминаю вам, мои дражайшие молодые коллеги, и попрошу передать всем отсутствующим на сегодняшнем занятии студентам, что Генрих Азарович – крайне занятой человек! И не факт, что у него найдется время для внеурочных консультаций по предмету, а уж тем более для выслушивания ваших жалких оправданий и фантастически интересных историй на тему: «Как я потерял память» или «Миссия сдачи сессии – невыполнима».

Итак, на чем мы остановились в прошлый раз? Правильно, Захарова – «Финансы и финансовая система». Сегодня мы шагнем дальше и более детально рассмотрим такое понятие, как «Финансовый рынок». Что он собой представляет и как работает организованная система торговли финансовыми инструментами. Вспомним элементы структуры финансового рынка и формы движения капитала. А так же определим функцию, роль и задачи последнего в воспроизводстве рыночных отношений.

Уважаемые! Взяли ручки, я, в свою очередь, мел, и потрудимся еще раз зачернить конспект и забелить доску всем нам известной и детальной схемой…

Генрих Азарович замечательный лектор, мне интересен предмет, и через пять минут тщательного конспектирования я почти забываю о сидящем рядом Серебрянском, старательно следуя требованиям преподавателя.

– Хорошо провела выходные? – голос Вовки звучит холодно, лицо повернуто ко мне, рука, лежащая на столе, сжата в кулак, и мне вновь хочется задернуть на шее воротник повыше.

– Не жалуюсь.

– Я вижу. Быстро же ты… нашла мне замену, Крюкова. – Мое молчание говорит само за себя, и парень решает, что вправе продолжить. – Всего ничего, как расстались, и на тебе – сюрприз. А еще говорила, что любишь…

Странно, но упрек абсолютно не трогает меня, как и волнение – голос.

– Ты тоже много чего говорил.

– Ты сама виновата. Я просил, помнишь? – не стесняется напомнить Серебрянский. – У меня дома и раньше. Неужели так сложно было понять и прислушаться? Ничего бы не случилось, и мы были бы вместе, если бы ты…

Это слишком и все еще больно – обида, предательство Вовки, его отказ от меня. Не отрывая взгляд от конспекта, чувствуя в душе просыпающееся раздражение, я честно предупреждаю свою недавнюю симпатию, чтобы держал свои мысли при себе:

– Еще одно слово, Серебрянский, и пожалеешь, что сел рядом. Ты меня знаешь.

Знает, а потому молчит. Достаточно долго, чтобы я успела исписать два чистых листа предметной информацией прежде, чем он вновь решился затронуть меня. Но Серебрянский не был бы сам собой, если бы не напомнил, чем он взял меня в первый раз. Как только я успокаиваюсь и с головой ухожу в спектр использования денежного капитала и его влияния на социально-экономические отношения, на мою половину парты ложится свернутая в трубочку записка.

Смешно! Неужели это когда-то развлекало и умиляло меня?

Только не сегодня. Не тогда, когда я перевернула страницу своих ошибок, а следом еще одну, безуспешно пытаясь найти оправдание своим поступкам и выбросить из головы одного наглого рыжего типа. С такими яркими голубыми глазами, что в них можно смотреться как в небо до бесконечности, думая о всякой ерунде.

Я продолжаю писать, и через пять минут рядом с первой запиской ложится вторая. Еще через время к ней добавляется третья… четвертая… и я уже еле сдерживаюсь себя от того, чтобы не вскочить и не заехать Серебрянскому сумкой или чем покрепче по лбу, напомнив тем самым о нашем последнем с ним разговоре.

Проходит пятнадцать минут, прежде чем Вовка решается заговорить. Но в этот раз его голос звучит надтреснуто и глухо.

– Таня, можно я сегодня приду к тебе? Пожалуйста.

Я даже не делаю вид, что удивляюсь.

– Нет.

– Я хочу. Я скучаю, Тань. Я был придурком, признаю. Просто вся эта ситуация с моей семьей и твоя несдержанность… В общем, я жалею, что так поступил. Я был не прав и никогда не думал расставаться с тобой по-настоящему. Просто хотел, чтобы ты поняла, как важно для меня, как важно для нас, чтобы ты изменилась. А ты такая равнодушная. Да еще и вот это… – Палец Вовки неожиданно касается моего подбородка. – Это больно.

Вот теперь я вскидываю голову.

– Больно? – выдыхаю куда горче, чем мне бы того хотелось. – Больно, Серебрянский, это когда твой близкий человек напрямую говорит, что ты его разочаровала и уходит к другой. Когда отворачивается от тебя, не дав опереться о плечо, зная, что ты в этом плече так нуждаешься. Когда его «вдруг» смущают нормы поведения, которые он до этого вполне себе лицемерно принимал, и ты сама. Ты всегда знал, какая я. Я никогда не играла с тобой. Не подхожу? Не надо. Вали к монахам, праведник! Переживу! Но подачки за закрытыми дверьми мне больше не нужны!.. А вот это, – отдергиваю воротник футболки, полностью обнажая шею, – это не больно, Вовка. Это – теперь не твое дело, понял?

Не понял. Судя по тому, как обиженно поджались губы, и засопел нос – не дошло.

– Вот. Ты снова так поступаешь с нами, Таня. Как всегда. Сама ставишь рамки, за которые боишься перешагнуть.

– Что? – не понимаю я.

– Ты сказала – близкий человек. Слово «любовь» ничего не значит для тебя, Крюкова, потому тебе и не понять, как больно, когда твой не близкий, а любимый человек упрямится, вместо того, чтобы понять и пойти навстречу. Ты зациклилась на своей обиде и дальше носа ничего не видишь!

– Знаешь что, Серебрянский, я не собираюсь все это слушать. Вали к своей Сомовой! Кстати, а чего это твоя пассия сегодня ни кует, ни мелет? Ее не смущает тот факт, что ты тут расселся?

Удивительно, но Вовка стыдливо краснеет, быстро скользнув взглядом по уткнувшейся в конспект подруге детства. Замкнутой, тихой девушке, но, если отбросить личную неприязнь, то вполне себе симпатичной.

– Наташа… понимает меня. Она хороший человек, но она мне больше друг, чем, э-э, чем…

– Чем кто? – я не жалею его. Подобные высокие отношения далеки от моего приземленного понимания.

– Я не люблю ее. А в качестве своей девушки – едва терплю и ничего не могу с этим поделать. Хотя старался, честно старался, но не могу.

– Зато она нравится твоим родителям.

– Да, – соглашается парень, – нравится. Всегда нравилась. А я, каждый раз, когда… – мой взгляд слишком прямолинеен, и все же он заставляет себя договорить, – когда я с ней, думаю: почему она – не ты. Почему тебя нет рядом? Когда мы расстались, я был уверен, что ты позвонишь. Одумаешься. Мне казалось, что я хорошо тебя знаю, Таня, ведь мы так долго были вместе.

– Зря стараешься, Серебрянский, – я отворачиваюсь и умудряюсь что-то писать под несмолкаемый голос лектора. – Я не приемлю шантаж ни в каком виде, так что ты изначально выбрал провальный вариант моего перевоспитания. Я верила тебе и ждала, до определенного момента. И простила бы тебе родителей, ты знаешь, как болезненно я воспринимаю свои недостатки. Но только до того момента, пока ты не вернулся к Сомовой и не преподнес вашу связь, как выбор.

– Если бы ты только любила, ты бы меня поняла. И простила.

– Черт! Заткнись, а! Что ты разнылся, как девчонка! Я тебе не твоя Наташка, сопли не подберу, и не мечтай! Нечего меня взвешивать с ней на чаше весов, кто лучше и достойнее! Я – это я, и точка!

– Да, ты не она.

– Я хуже, – я отбрасываю ручку, больше не в силах делать вид, что слежу за темой лекции. – Хуже и когда-нибудь ты это окончательно поймешь. Я не прощаю предательства. Никогда, никому. Ни себе, ни даже собственной матери, не говоря уже о тебе, Серебрянский.

– Ты тоже, Крюкова, не была паинькой, – отрезает зло Вовка. – Я не слепой. И как он? – наклоняется к моему лицу, повышая голос. – Лучше меня знает, что тебе нравится и как? Тот, кто был с тобой? Я его знаю?

Это удар ниже пояса. Я достаточно корю себя сама, чтобы терпеть упреки, касающиеся моих поступков, от кого бы то ни было еще. Тем более от бывшего парня.

Я молчу, бледнея от злости, когда рука Серебрянского неожиданно ложится на мою шею, а большой палец касается щеки, поглаживая ее. Спустившись на подбородок, поглаживая след чужого внимания.

– Я подожду. Даже после всего – дам тебе время подумать, Таня. Понять, что мы оба погорячились.

Я вскакиваю стремительно, опрокинув стул. Не зная, что во мне вскричало больше – возмущение или тоска. Не так по Вовке, как по тому, что было привычным и понятным. Очень близким сердцу, моим, пока его у меня не отобрали.

– Еще одно слово, и ты не достанешься даже Сомовой, Серебрянский, клянусь!

– Татьяна! – осторожно окликает меня лектор, когда я, сбросив в сумку учебные принадлежности, несусь к двери между рядами парт. – У вас что-то случилось?

И я отвечаю честно, прежде чем покинуть притихшую аудиторию:

– Случилось, Генрих Азарович. У меня случился жизненный коллапс!