– Ничего. Там все разворотило взрывом. Взрыв аккумулятора. Видимо, скопление газов, и почему-то стартер дал неожиданную искру. А вот почему так катапульта сработала – никто не понял.

– Автопилот говорил, неполадки со стартером, – вспомнил я.

– Говорят, очень редкий случай, – прошептала Кристина, – раз в тысячу лет и не такое случается, конечно…

Случай? Опять случай…

Я подумаю об этом как-нибудь потом.

– А что с этим… Керимом?

– А, да ничего. Небольшая гриппозная инфекция с Марса. Уже вылечили. Всю базу тоже проверили.

Я закрыл глаза. Вот и все, прощай, Церера. Прощай, Система и Космос вообще. Тут не о Системе надо думать, а о том, чтобы восстановиться и начать снова ходить – хотя бы на Земле.

– Ты не расстраивайся, – Кристи коснулась моего плеча, – это все восстановят. Разрыв мозга небольшой.

Ну да. А на Землю я так и так хотел возвращаться. Я салвер, мое место – рядом с людьми. Космос – не мое призвание.

Не так-то уж мне сюда и хотелось, если честно.

Красивое черноглазое лицо Торреса покачивалось надо мной.

– Стани, мне надо просто задать тебе несколько вопросов.

«У меня тоже есть к тебе вопросы. Жаль только, не могу их прямо задать».

– Ты как себя чувствуешь? Можешь говорить?

– Валяй, – буркнул я.

– Ты заметил что-нибудь подозрительное, когда садился в ровер?

– Если бы я что-нибудь заметил, то не сел бы, правда?

– И ровер был… ну один из многих, он не маркирован как-то, то есть ты не знал, что поедешь именно на нем?

– Конечно, нет. Ты что, не знаешь, как мы их берем?

– Знаю, но хотел убедиться, – Торрес моргнул, наверное, сделал пометку в своем комме. – Ты с кем-то разговаривал перед тем, как все это случилось?

– Вел переговоры… записано же. А так – нет. В этот день общался только с коллегами, пациентов приходило трое или четверо. Об этом есть записи.

Общественный Защитник Торрес покачал головой.

– Странно это все, понимаешь? Очень странная авария. Мы не понимаем, почему так произошло. Ты точно ни с кем не общался до этого?

– Я бы мог пройти ментоскопирование, если это поможет. Но ведь в моем состоянии это нельзя.

– Да, конечно, не надо, – Торрес снова мигнул. Потом спросил нерешительно.

– У меня еще такой вопрос. Аркадий Дикий… о чем все-таки вы говорили с ним перед его гибелью? Ведь вы говорили, я знаю.

Мое сердце сжалось от адреналина и застучало быстрее. Случилось. Он произнес имя Аркадия – как будто признал, что никаких «просто аварий» у нас не было.

Ну не бывает так. Два крайне маловероятных сбоя техники – и подряд. И пострадавшие как-то связаны между собой.

Надо сказать ему о книге, подумал я. Наверное, надо. Хотя это было бы уж совсем безумие… И если есть хоть малейшая доля вероятности, что это безумие – истина, что сумасшедший «золотой лев» хоть в чем-то оказался прав… вот как раз в этом случае, как раз этому человеку ничего говорить не надо.

– Как тебе сказать. Он расспрашивал меня о матери. Рассказывал о себе. Он полетел на Цереру ради стажа – его могли назначить директором Пражской обсерватории, но не было горячего стажа… попенял, что у нас же не старые времена, а все еще от ученого требуются какие-то физические подвиги. Вот как-то так. В общем, обычный разговор.

– Он не рассказывал о каких-нибудь конфликтах, с кем-то из персонала «Тройки» или других баз?

– Нет, он ни о каких своих отношениях ни с кем не рассказывал. Да и виделись мы всего один раз. Ну до этого он пришел ко мне на прием. У него были головокружения. И заодно пригласил на концерт.

Торрес нахмурился. Его длинные темные пальцы бессознательно барабанили по спинке моей кровати. Я заметил, что один из насосов на моем плече сдулся – вся жидкость была перекачана в кровь, и он автоматически извлек иглу из вены и скукожился. Что это, не могу разглядеть – кажется, физраствор еще капает, значит, это был регенератор. Ну ладно, дежурный разберется.

– Жаль, – произнес наконец Мигель, – жаль, что ты не можешь хоть что-то ценное вспомнить. Если честно, я вообще не представляю, с чего тут начинать. Аварию в случае с Диким я проверил… как и говорил тебе. Но в конце концов, случайности бывают. Однако вторая, еще более маловероятная авария, второй сбой техники за месяц…

– Какая у тебя рабочая версия? – спросил я. Мигель блеснул красивыми черными глазами.

– Рабочая версия… Закон Оккама говорит нам, что все-таки случайность. Или же психический сбой кого-то из техников. Подстроить такое мог только специалист. Но ведь вы вроде следите за психическим здоровьем персонала. И отправить неустойчивого спеца на Цереру никто не мог.

– Неустойчивого! Да тут не простая лабильность, тут уже натуральное расстройство личности. Тяжелая социопатия!

– Есть кто-нибудь у вас в базе данных подозрительный? – быстро спросил Мигель.

– Нет, конечно.

Торрес похлопал меня по плечу.

– Извини, слышишь?

– За что? – натурально удивился я.

– Я не придал тогда серьезного значения нашему разговору. А ты ведь пришел специально поговорить об Аркадии. Я понадеялся, что на Марсе разберутся. А надо было рыть самому! Может, и с тобой ничего не случилось бы…

– А… Да я и сам думал, что у меня просто травма, выгорание. Жалел даже, что к тебе пошел. Да все нормально, Мигель.

– Я его найду, – пообещал Торрес, – если это какой-то козел – я его обязательно найду. Или разберусь и пойму, что это было. Может, это техническое что-то, я загрузил ребят, они ищут. Но если, не дай Орион, это окажется чья-то злая воля, – лицо его перекосилось, – слышишь, я этому козлу реально не завидую.

Ли Морозова, «Последний, решительный бой».

Из главы 4-й «Краков, первые шаги». Год 16 до н.э.

Накануне второго этапа операции «Зомби» меня вызвал в Управление товарищ Бао.

– Поедешь в Краков, – сообщил он, стоя у окна и барабаня пальцами по подоконнику. Я вздохнула, глядя в его коротко стриженный черный затылок.

– У меня есть связи в Люблине, еще с армейских времен.

Я знала, что это бесполезно, но хотелось напомнить.

– Мы в курсе, – ответил Бао, – но работа в Люблине – для новичков. Там население настроено доброжелательно. Близка наша граница. Многие бегут в СТК. Краков расположен вблизи западной границы, там все намного сложнее. Это работа – для тебя.

Так на свет снова появилась Леа Ковальска, симпатичная белокурая полька, которая подзаработала в Федерации и была вынуждена вернуться на историческую нищую родину в Краков.

В феврале 16 года до н.э. я шла по Новой Хуте, среди серых зданий, не обновлявшихся более ста лет. Когда-то это были добротные, по-своему привлекательные дома пролетарского района, сейчас они напоминали апокалиптический мир – драные полуразрушенные стены, пустые бесстекольные проемы, в широких пространствах меж зданиями ветер перегонял кучки мусора. Широкие проспекты покрывал растрескавшийся асфальт. Серая европейская нищета, в отличие от живописной африканской. Возможно, она не так страшна – смертность от голода здесь значительно ниже, чем в Африке. Сказывается и близость границы, в Европе все близко, а стен здесь не строили. Люди умудрялись нелегально попадать в Федерацию – немного подработать. Самым распространенным видом заработка была проституция – набирали девушек, изредка молодых парней, менее легально – детей.

Старый Краков мог немного подкармливаться туризмом, хотя замок Вавель и прочие средневековые красоты – лишь повод; в основном богатые бездельники из Федерации ехали сюда за развлечениями иного сорта, запрещенными в якобы гуманной и просвещенной Западной Европе. Проституция, а также крайне дешевые гиды, закусочные, отели и их охрана от местной мафии – все это и здесь оказывалось самой хлебной отраслью, куда все стремились попасть. Больше в городе работы не было. Старый город был теперь окружен высоким забором – ведь там жили и относительно богатые краковяне. Нищие работники туристической отрасли каждое утро выстраивались у турникетов, чтобы попасть в приличный район.

Иную работу предлагала Новая Хута. Древний металлургический комбинат, как это ни странно, продолжал функционировать и после всех мировых войн и потрясений. Доля автоматизации здесь осталась очень низкой – зачем возиться с дорогим и капризным оборудованием, когда масса парней рвется постоять у доменной печи за несколько злотых в день. Без страховок и социальных гарантий – после мировой войны все это ушло в область преданий.

На этом заводе для меня нашли должность контролера ОТК на участке приема сырья. Пришлось дома пройти двухмесячные сверхинтенсивные курсы – кстати, организация таких курсов была непростым делом, потому что в Союзе давно уже все эти задачи были автоматизированы, и оставалось немного специалистов, знающих, как в старые времена был организован процесс.

Когда-то в школе я тоже работала контролером в нашем цеху «Электрона» – но на совершенно другом производстве. Здесь меня ожидала металлургия. Кроме выписанного в КБР липового диплома, все-таки необходимы были реальные навыки, очень помогли школьные знания химии и технологии.

Я шла по нищим кварталам Новой Хуты и вглядывалась в лица тех, кто, по мнению наших теоретиков, должен был начать здесь классовую борьбу. Простые, без всяких следов моделирования или даже ухода, усталые лица, древние джинсы и свитера. Но по правде сказать, больших надежд я не питала. Федерация – вот заветная мечта здешнего пролетариата. И это относится не только к горожанам, живущим мелкими подачками и мелкими заработками на туризме (не говоря о проституции, наркотиках и прочих щекотливых услугах). Пролетарии же Новой Хуты – во-первых, не без оснований считали себя местной элитой, ведь они все-таки могли заработать на съем комнаты и на скудное питание. А во-вторых, и для них главной мечтой было – попасть в Федерацию. Чтобы эту мечту поддержать, раз в несколько лет на комбинате объявляли конкурс и забирали счастливчиков – иногда на работу в Федерацию, а иногда в армию Европейского Союза. Да, очень немногих – но этого хватало, чтобы у остальных тлела искра надежды.

Именно поэтому Африка в тот момент пылала – там людям терять было нечего, а вот в Восточной Европе все было глухо, несмотря на то, что усилия уже предпринимались. Основная проблема безвременья: каждый верит в возможность построить личное счастье, в отдельном доме, для себя и своей семьи. Вот только еще немножко усилий. Еще подкопить. Еще раз подать на конкурс. Пройти курс обучения. Еще раз написать резюме. Поэкономить деньги, и может быть, удастся…

И то, что не удается, то, что здоровье хуже с каждым годом, денег меньше, а цены выше, дочь «зарабатывает» своим телом, а сына убили на границе – еще ничего не значит. Надо было лучше стараться! А потом наступает старость – и стараться уже поздно.

Скажи этим людям, что бороться нужно всем вместе, что надо, как минимум, добиваться повышения зарплаты и лучших условий труда – на тебя посмотрят, как на безумную: с кем бороться? С благодетелями, немецкими владельцами комбината из Федерации?

Мне дали невыполнимую задачу, думала я. Да и я ведь не подготовлена к такой работе. Я была разведчицей. У меня нет опыта работы с коллективами, подпольной борьбы. Я умею только добывать информацию. Ну что ж, досадно, если я не справлюсь, но я должна попытаться.

У меня был счет в банке, и в отличие от многих здесь, я имела на этом счету немножко денег – якобы заработанных в Федерации. Ничего удивительного, что я сняла не койку, а целую светлую комнату на третьем этаже, с добротной мебелью, с белыми занавесками.

Я легла спать и долго слушала визгливые голоса соседок за стеной, те бранились из-за каких-то кастрюль. Я смотрела на небо, но в нем не было ни одной звезды. Тоска начала овладевать мной: вот эти люди, с визгом орущие друг на друга, озабоченные чистотой кастрюлек – должны совершить революцию? Я должна их в этом убедить? Всплывали воспоминания о детстве в тусклой мещанской атмосфере, где наивысшей ценностью являлось барахло, и не дай тебе разум разбить чашку или перепачкать новую вещь. Мои родители, которые жили в СТК и видели все вокруг, – так и не стали коммунарами, лишь с трудом приспособились к новой, человеческой жизни. Но ведь здесь практически все – такие. Или нет? Чего начальство хочет от меня – невыполнимого?

Но я вспоминала Бинха, его узкие, спокойные глаза, его руки. Он был уверен, что мы справимся. И он в свое время организовывал забастовки даже не в Зоне Развития – а в сердце Федерации, в Мюнхене. Он и сейчас трудился в южной Германии, поскольку там адаптирован лучше всего. Всегда мысль о Бинхе придавала мне сил. Он как будто говорил мне за сотни километров: конечно, ты справишься. В чем проблема? Я чувствовала прикосновение его твердых, ласковых пальцев. Я знала, что все будет хорошо, что я справлюсь – мне только нестерпимо хотелось быть с ним рядом.

Но мы ведь будем рядом, думала я. После победы.

На следующий день я приступила к работе. Древний автобус долго собирал нас по остановкам и вез по ухабам к заводским воротам. Некоторые шли пешком несколько километров, велосипедистов пересчитать по пальцам, и те в основном – умельцы на собственных конструкциях, даже велосипед купить рабочему – почти недоступная роскошь.

На работе я первое время испытывала хронический стресс. Мы принимали уголь, вели документацию, а затем формировали пробы угля для его отправки в лабораторию. Пересыпать, отвешивать, прессовать в квадратные брикеты – все это однообразная физическая нагрузка, и несмотря на хорошую подготовку, в конце дня я изрядно уставала. Женщины со мной работали в основном немолодые, мощные, крепкие. На меня сначала посматривали со скептицизмом – мол, выглядишь не впечатляюще. Но с физической формой проблем не было. Вот что в начале было трудно – обеспечивать необходимые качество, точность и скорость.

Десятичасовой рабочий день, конечно, выматывал. Но все же эта работа была лучше, чем труд экономкой у миллиардера Гольденберга. Там я ощущала себя прислугой, на меня орали, унижали, тыкали носом в действительные и воображаемые косяки. Приходилось командовать другими слугами, да и сама работа в богатом особняке достаточно сложна. Здесь же я стала участником производственного процесса, и это напоминало мне светлые школьные времена. Хотя здесь рабочие ненавидели свой труд и были лишь исполнителями – в отличие от ситуации у нас в СТК.

На третий день я взяла с собой несколько листовок без подписи, где был дан только один из моих подпольных телефонов с автоответчиком. Я не рассчитывала всерьез, что кто-то позвонит. Листовки были поводом завести разговор на нужную тему. «Гляди, чего я нашла у себя в ящике. Интересно, по-моему. Ты что об этом думаешь?» Коллеги-контролеры равнодушно отворачивались, пожимая плечами. Мне удалось завести такой разговор и с несколькими литейщиками после смены – с тем же результатом.

Так прошло еще несколько дней. Я начала беспокоиться, получится ли вообще хоть что-нибудь. Вся операция была не продумана. Бинх в Мюнхене пользовался уважением со стороны коллег. А кто я – новичок в специальности, мне потребуются годы, чтобы добиться такой же легкости и уверенности, как у других контролеров. Со стороны все кажется простым: внедрись на завод, работай, помогай людям, обрети авторитет, пусть с тобой советуются, оказывай помощь в трудных ситуациях, а потом – агитируй и обретай сторонников.

Но я – не харизматичная личность. Женщина в Польше – низшее существо, а тут еще – на производстве, где главную роль играют мужчины, и без их поддержки невозможно ничего сделать. Коллеги женского пола в основном старше, для них я соплюха. К тому же я новичок в профессии. Какое там «помогай и обретай авторитет»! Мне бы кто помог и подсказал.

В каком безумном мозге родилась эта идея – отправить меня на Нову Хуту? Из обычных разговоров я поняла, что практически все рабочие здесь очень дорожат своим местом, презирают «городских» и считают себя счастливыми оттого, что могут хоть что-то заработать. Да еще мечтают попасть в Федерацию и боятся «Севера», или «Холодной Зоны», про которую им рассказывают ужасы. То есть все мои предположения оправдывались.

Волевым усилием это не изменить. Не созрели условия, и я к тому же не гожусь для работы в этом месте и в таком качестве. Я поняла это. Но продолжала тупо ходить на работу, заводить разговоры, а по вечерам прослушивать автоответчик, хотя это и было бессмысленно.

В один прекрасный вечер на автоответчике я услышала взволнованный голос мужчины.

– Эта… я… короче, хочу поговорить. Позвоните, мож, встретимся!

Я едва не подскочила. Написала на сохраненный номер сообщение с местом и временем встречи. В ответ пришло «ОК». На следующий день сразу после работы я двинулась на свидание. Пересекла Центральную площадь имени какого-то Рейгана, проспект Яна Павла II и оказалась на Лугах. Здесь в самом начале стоял древний ветхий обелиск, насколько можно разобрать надпись – в честь «Солидарности», что-то из событий ХХ века, о которых все давно забыли. У этого обелиска я и назначила свидание незнакомцу.

Он сидел на ветхой скамье и при моем появлении вскочил. Ему было лет тридцать, нормальный такой поляк – коротко стриженные светлые волосы, серые удивленные глаза. Довольно крупный и широкий в плечах, и с характерно темным лицом – по специальности, как я позже узнала, был конвертерщик, плавил сталь.

– Привет, – сказала я, – рада, что ты пришел. Не удивляйся, я одна.

– Не боишься одна здесь ходить? – его крепкая ладонь сжала мою руку.

– Не боюсь. Ну так что, интересная листовка?

– Ну в общем да, – он кивнул, – честно говоря, давно думаю о чем-то таком. Есть и другие, но мы все, понимаешь, по одному. А ведь когда-то было же иначе, мне дед рассказывал. У меня дед коммунист был, ты, может, не знаешь, что это такое – сейчас мало кто знает. Ведь может же быть иначе, правда?

– Конечно, – кивнула я, чувствуя, как с каждым словом этого поляка в мое сердце вливается новая надежда. А вдруг все-таки получится?

– Кстати, тебя как зовут? Меня – Леа.

– А меня зовут Станислав.

Станислав Чон, Кузин, 032 год КЭ.