– Да хорошо, – индийка тоже улыбнулась рассеянно, – я-то мало связана с делами базы, сижу в башне, задачки решаю… знаешь, теоретическая космогония это больше математика. Но я занимаюсь формированием астероидов и малых планет, наблюдения тоже нужны. И пожалуй, даже просто сидеть на Церере куда продуктивнее, чем на Земле, настраивает на совершенно другой лад. Многое начинаешь понимать иначе, более глубоко. Наверное, так же и с медициной…

– Люди – они везде люди, – произнес я мрачно, – и на Земле, и на Юпитере. И в других системах…

Я усмехнулся собственному афоризму. Это правда: люди везде остаются людьми; нам, салверам, все равно, где работать.

И вот я сижу в дальнем Космосе, среди мертвых камней, у черта на куличках, и переживаю из-за межчеловеческих отношений. Из-за того, что общество – до сих пор слишком сложная и непонятная штука.

– А кстати, насчет других систем… Ты знаешь, что дали добро на колонизацию 61 Лебедя? Планета будет называться Радуга, Российскому Совету официально дан приоритет. Сиань и Нью-Атлантис давно полным ходом осваиваются, теперь еще одна планета будет.

– Что, серьезно уже пришло подтверждение от пионерской экспедиции? Я так отстал от жизни?

– Конечно, лекарь! У тебя, по ходу, депра, исцели себя сам. Пришло подтверждение, начато строительство города!

– Ничего себе! – я переваривал новость, – это означает, что уже очень скоро будут набирать колонистов…

– Я решила подать заявление! – воскликнула Амала, – и плевать, если там космогония будет вынесена из списков служб – ею я могу заниматься и в свободное время! Я могу служить кем угодно, есть образование инженера-программиста, да и астрофизики там точно нужны…

– А что тебе, на Земле надоело? – поддел я девушку. Амала засмеялась.

– Это меня спрашивает церерианин, на Церере!

– Про что перетираем? – подсел к нам Вэнь.

– Про колонизацию! Ты слышал, что разрешили начинать широкое заселение Радуги?

– Конечно. А вот если ты об этом не слышал – это еще один симптом!

– Да мне не до того просто, – я повернулся к Амале. – Послушай, но ведь это совсем другое. В Систему мы вербуемся на время. Это считается чуть ли не подвигом, некоторые вон специально добиваются этого ради карьеры. А тут… на всю жизнь ведь.

– Ну межзвездные полеты теперь возможны, почему так уж фатально, – возразил Вэнь.

– Я не про то… конечно, если поймешь, что ошибся, вернуться можно будет. Невозможно представить, что Совет одобрит иной порядок. Но официально ты все-таки вербуешься навсегда. До конца жизни. А там… там нет многого из того, к чему мы привыкли на Земле.

– Угу… да построят там все очень быстро! – убежденно воскликнула Амала.

– А Тадж-Махал? Тоже построят? Кельнский Собор?

– Ну… после войны многие памятники – уже новоделы… – заметил Вэнь.

– Да, а землю, по которой ступали Конфуций, Христос, Симон Боливар, а вокзал, у которого Ленин произносил речь с броневика, гору Пэкту – все это тоже построят? Березовые есенинские рощи, долину Рейна? Нас связывает с Землей слишком много. Корни. Что будет с деревом, если корни полностью обрубить? Откуда брать живительную влагу?

– Ну ты поэт, – засмеялась Амала, – значит, иной мир – это не твое. Ничего страшного! Люди разные. Я иногда тоже не знаю, если честно… вроде и хочется, но вроде и страшно, как ты говоришь, обрубать корни. Потом, есть же еще друзья, есть мама и папа, бабушка, тетки, сестры… Не знаю!

– Да, это еще более существенно, – согласился я.

– В общем, я просто легкомысленная особа! – заявила Амала и придвинулась ближе ко мне. Я посмотрел в ее лицо. Красивая ведь девушка, даже очень. И черные глаза – почти как у Марселы. Даже больше, и ресницы длиннее.

– Ничего ты не легкомысленная, – возразил я, – просто пассионарий и рвешься в неизведанные дали. А я старый ворчун.

– А что ты делаешь завтра вечером, старый ворчун? – откровенно высказалась Амала. И внутри меня все сжалось в ледяной колючий комок.

Просилось «пока не знаю», но сказанное нейтральным тоном, это означало бы принципиальную готовность к встрече. Почти флирт. Черт возьми, «после этого, как честный джентльмен, вы обязаны жениться». Надо высказаться определенно. Не хочется, это отнимет последние силы – но надо. Я собрался.

– Завтра вечером у меня дежурство. Вообще извини, со временем очень плохо.

Глаза Амалы вспыхнули. Ей все-таки обидно. Как не обидеть человека в такой ситуации? Девушка молчала, слегка отвернувшись. Потом спросила.

– Тебя кто-то ждет?

В принципе, для многих это и не препятствие. Ну ждет – и ждет, мы же не в средние века живем. А меня не ждет никто, уже давно. Но так Амале будет легче.

– Да, что-то вроде того.

По крайней мере, это не прямая ложь. Амала молча встала и отошла от меня. Жаль – почему люди не могут оставаться друзьями в такой ситуации? С ней приятно танцевать, она вообще мне нравится. Зачем было ломать абсолютно всё, все отношения?

Амала так и не сказала мне ни слова до окончания вечеринки.

Кристи ушла в свою комнату вместе с Бо – продолжать праздник. Дежурство было у Вэня, мы с Сай убирали последствия вечеринки, а потом сели втроем попить жасминового чаю.

Сай с ногами забралась на кушетку для обследований, я занял второе эргономическое кресло на колесиках, Вэнь поставил чашку на пульт, ровно горящий синими огоньками, – в случае медицинского ЧП сообщение придет именно туда. Ночные дежурства – спокойные. Дневные ты обычно используешь для профилактик и приема больных, а в ночь – занимайся, чем хочешь.

Иногда мы здесь и засиживаемся поэтому – играем во что-нибудь, треплемся. И нам хорошо, и дежурному приятно.

И мы обсуждали вечеринку и танцы Кристи, ее сборник, ее успехи, трепались о том, о сем; а вторым слоем сознания я как бы наблюдал за всем этим и думал, как же мне хорошо с ребятами, какие они свои, родные, ведь совсем недавно еще все вместе спасали девочку Линь, и таких случаев было у нас уже много, когда мы действовали четко, быстро, слаженно – вместе; и я на каждого из них могу положиться, и они на меня – тоже. Какие они разные, и по-своему каждый интересен; вот Сай – призер Евразии, между прочим, по стрельбе из лука. Спортсменка континентального уровня! И сама такая прямая, стремительная, точная – как стрела. А Вэнь совсем другой, мощного телосложения, медлительный, доходит до него все не сразу, но в работе крайне аккуратен, а руки – золотые. И еще он скульптор, не разбираюсь настолько в этом виде искусства, чтобы оценить его уровень, но мне нравится. У нас перед входом статуя – змея с чашей, это он слепил. И статую Цереры перед Первой базой – он же с еще одним парнем из техников. Да что уж говорить, ребята просто золотые, и понимаем мы друг друга давно с полуслова – хотя так же было и на нашей Шестой Спасательной, с которой я ушел. Такой у нас мир – куда ни поедешь, где ни начнешь служить – везде обязательно встретишь хороших, своих ребят, с которыми и помолчать можно, и чаю выпить, и попеть под гитару. И работать хорошо с ними.

Но кроме этого, поселился во мне еще и третий, омерзительный такой, холодный тип, который смотрел на все это сквозь прищуренные веки и цедил: веселитесь? По – детски – наивно смотрите на мир? А мир-то ваш на самом деле построен на грязных тайнах – только раньше все это называлось «политикой» и делалось открыто, а теперь вас растят, как поросят на убой, а вы наивно радуетесь, как юнкомы, и думаете, что этот мир принадлежит вам. Что вы сами в нем что-то решаете…

Не то что этот тип постоянно портил мне настроение, нет, мне удавалось отвлечься. Но временами ледяной укол в сердце чувствовался, и, наверное, это отражалось на моем лице. Потому что разговор вдруг зашел обо мне. Или просто Амала что-то сказала Сай.

– Кстати, Амала к тебе неровно дышит, ты знаешь? – она так и спросила, прямо.

Я пожал плечами.

– Ну… возможно.

– Амала красотка, – высказался Вэй, – глазища такие… и умница, космогонистка.

– Да, она симпатичная.

– Симпатичная, – Сай, к которой я как раз подъехал на стуле, ткнула меня пальцем в ребра. Я едва чай не расплескал, – да она красавица просто! А ты, Стани, реально, какой-то сыч! Ты уже второй год здесь… И ты же свободен. Это что – новая мода такая?

– На русском такой анекдот есть, – вспомнил я, перейдя на родной язык, – изобрели новое лекарство от Спида-прим. Называется Спи-Один.

И предусмотрительно отъехал от коварной Сай.

– А если серьезно, – спросила девушка, – забыть не можешь? Болит?

Я вспомнил Марселу. Да нет. Давно уже воспоминание о ней стало светлым.

– Нет, не болит. Не знаю. Но как-то это все было… очень серьезно, что ли. Нужно больше времени, наверное.

Узкие глаза Сай смотрели на меня как сквозь прицел.

– Иногда я жалею, – произнесла девушка, – что еще не изобрели телепатию. Телеэмпатию. Чтобы вот проник в другого человека – и сразу все понял, что с ним, почему.

– Аппаратная телепатия вполне существует, – возразил Вэнь, – мы же сами используем ее для диагностики.

– Да нет, я не о том… – Сай махнула рукой.

– Понимаю, – я кивнул, – мне тоже часто хотелось бы так. С пациентами, например, – а то мямлят что-то, мямлят, не поймешь. И еще мне хотелось бы понимать авторов книг. Вот прочитал – и понял, что автор думал на самом деле, что он чувствовал, откуда это все у него идет. Правду он в конце концов пишет – или нет.

– Но какой интерес кому-то писать в книге неправду? – удивился Вэнь.

Даже такой отдаленный намек на проклятого Цзиньши был для меня облегчением. Может быть, надо просто рассказать все ребятам. Но как? Вот как я сейчас начну им рассказывать… даже о том, что Аркадий, возможно, погиб не по нелепой случайности, что его… страшно сказать, убили. Как? Да, мы откровенны друг с другом, мы говорим обо всем, но это… это слишком перевернуло бы все их представления о мире.

Мои – нет, не до такой степени. Возможно, Аркадий потому и дал мне эту книгу, и она легла на подготовленную почву. Ведь я сын своей матери. Ведь для меня Освобождение – не просто «славные дела наших отцов».

А они… зачем им вообще об этом думать? У них работа, служба, вон колонизация дальних планет начинается… у них дружба, любовь, интересная, яркая жизнь.

– Это ведь была твоя соученица по ШК, эта самая Марсела? – спросила вдруг Сай. Они все еще об этом… ну лучше уж говорить об этом.

– Да.

Я подъехал к пульту и налил себе еще одну ароматную чашечку. Хорошо, что мои коллеги умеют правильно заваривать жасминовый чаек. Просто вот нет ничего лучше после бурной вечеринки.

– В школе у всех бывает какая-нибудь любовь, увлечение… но чтобы так долго – это редкость. И тем более, после того, как партнер по этому увлечению уже нашел кого-то другого.

– Причем этот другой – тоже наш товарищ по ШК, – заметил я, – наш друг. Мы втроем дружили – я, Марсела и Костя. Но я в общем совершенно не в обиде. Наоборот, странно, что сначала она все-таки выбрала меня. Костя всегда был ярче, интереснее. Член совета ШК, его всегда везде выбирали. Лидер. Он умел влиять на людей. У него многое получалось лучше – он и в спорте молодец, многоборьем занимался, даже добился серьезных результатов на региональных соревнованиях. Одна учительница у нас говорила про него – гармонично развитая личность. И в качестве Службы выбрал науку, он эколог, и там тоже достиг успехов.

– Кажется, у тебя комплекс неполноценности, – заметил Вэнь.

– Да брось ты. Это совершенно объективно. Я не говорю, что я хуже. Но ведь в любви дело такое – любовь до сих пор явление более-менее биологическое, невольно все тянутся к самым сильным, ярким, доминантным. А Костя – он такой. Я сам всегда был под его влиянием. Ведь вы меня знаете, я скорее из тех, кто следует за кем-то…

– Ну уж к тебе-то многие тянутся! – возразила Сай, – вот даже Амала… а ведь какая девушка! И наверняка, она не первая.

– Да я о себе ничего плохого и не говорю. Я просто говорю, что Костя – он объективно лучше меня во многих отношениях. И я не удивляюсь, что Марселита…

– Вы действительно странные. Все трое, – вынес суждение Вэнь, – ну кто во взрослом возрасте вспоминает какие-то школьные любовные дела, школьное соперничество?

– Наверное, те, – негромко заметила Сай, – у кого все это вызвало очень серьезные внутренние изменения. Может быть, травму. Остался какой-то сильный гештальт, который надо закрыть. Стани, я не помню, кажется, ты не рассказывал – а где вообще была ваша школа?

– В Кузине. Это такой город на Уральской Дуге, в ее центре, хотя скорее в сторону Челябинска. Прямо у гор. У меня там мать выросла тоже, и когда меня родила, то переехала из Ленинграда, решила пожить в этом месте, тем более, что у нас там красиво, и вообще. Но никаких травм там у нас не было, все хорошо… Вот гештальт… – я умолк.

Может быть, действительно, происходило между нами тремя что-то такое, что невозможно забыть до сих пор?

– В Америке, говорят, сейчас модны семьи по три-четыре человека. По крайней мере, когда детей планируют, то подписываются сразу несколько человек. Вроде общины получается. Это у нас в Евразии все еще парные семьи в основном, – заметил Вэнь.

– Меня мать вообще одна растила. Ну и представить, что мы бы сформировали семью втроем… я как-то не могу. Нет. Да и я не испытываю никаких чувств к Косте, как и он ко мне – ну только дружеские. Мы оба чистые гетеро.

– Наверное, это у тебя от матери, – предположила Сай, – она любила твоего отца, и так и не завела другого партнера после его гибели.

– Насколько я знаю, у нее были мужчины. Но так серьезно – нет. Ни с кем она не жила. И мне говорила, мол, я не хочу тебе другого отца, у тебя есть отец, и его ты должен помнить. Хотя я его, конечно, никак не мог увидеть – только на экране.

– Ну вот. Все-таки есть такое явление, как однолюбы. Может быть, ты это унаследовал. Но если с твоим отцом это еще понятно… там героическая история, он погиб и все такое. Светлая память. То в твоем-то случае никаких причин цепляться за воспоминания нет, правда?

– Да что ты к нему пристала? – Вэнь звякнул чашкой о пульт. – Может, человеку хочется быть одному. Ему, может, так хорошо?

– Тебе так хорошо? – спросила Сай напрямую. Я подумал.

– Наверное, нет, не очень. Но сейчас… здесь… я не готов.

Меня вдруг осенило.

– Вот именно. Мне нужно на Землю. Мне нужно понять, что происходит вообще, разобраться в себе, в мире. Понять, почему у нас все так сложилось. И там, на Земле… Все-таки я не системщик по натуре, я земляшка. Мне нужны корни, надо их держаться, чтобы жить. И тогда, может быть… да наверняка. Тогда я пойму, кто мне нужен и почему.

Цзиньши, «Черное время»

«Задолго до Войны творцы нередко предупреждали об опасности цифровой диктатуры, полной прозрачности каждого человека, даже верующие ссылались на Апокалипсис Иоанна, где пророк предсказывал нанесение печати дьявола на каждого в последние дни человечества. Этой печатью в свое время верующие считали электронные чипы и тому подобную маркировку.

Теперь мы живем в этой диктатуре, в условиях полной, абсолютной прозрачности. Никакие особые чипы, никакая маркировка уже не нужна – люди радостно установили коммы в височную кость, чтобы иметь возможность в любой момент пользоваться всей мировой сетью. Жизнь без нейроимпланта представляется нелепой, на это идут только совсем уж забавные чудаки или редкие больные, которым это запрещено по каким-то причинам – и те носят с собой комм постоянно.

Нейроимплант представляется высочайшим достижением цивилизации – человек расширил свою память до безграничных пределов, может легко вызвать из этой памяти любые нужные сведения, легко общается с другими даже не произнося звуков – это уже почти телепатия. Может развлечь себя в любую секунду какой угодно музыкой, книгами, фильмами, играми. Без всяких специальных аппаратов сохранить в памяти комма в виде трехмерных снимков или видео все, на что упадет взгляд. Да, это прекрасно. И еще комм дает возможность контроля извне.

И в этом современный человек не видит никакой беды. Приватная сфера якобы защищена, те картины, которые он не хочет демонстрировать, в комме не сохраняются; те области памяти, которые он не хочет показывать другим, скрыты под специальными паролями. Остатки же государственных структур кажутся гражданину СТК совершенно безобидными. Что ужасного в том, что электронный мозг ведет учет рабочего времени каждого гражданина на Службе? Ведь это основа современной цивилизации: только Служба, и только определенное число служебных часов (а до недавних пор это были целых 20, а раньше даже 30 часов в неделю!) дает гражданину право пользоваться системой распределения потребительных ценностей (СРПЦ). Это представляется справедливым. Каждый – даже если это гениальный, но еще не раскрывшийся до конца поэт, даже если это духовный искатель или будущий великий спортсмен – обязан отдавать обществу долг на примитивной и не совсем подходящей ему работе. Обязан гробить себя и отдавать свое время, уставать, рисковать тем, что его потенциал уже никогда не раскроется – ради права получать самые элементарные жизненные блага.

И для того, чтобы учесть этот отданный долг, и необходима всеобщая регистрация и постоянный контроль гражданина электронными системами. Вы можете отбывать свою Службу в Антарктиде, а затем приехать в скандинавскую деревушку и там через комм заказать себе домой любые предметы потребления, и всемирная электронная система будет знать, что вы отдали свой долг, оплатили свое право на жизнь, и выдаст вам то, что полагается.

Но кто сказал, что всеобщая регистрация, учет и контроль используются только для этого?

Сканеры могут в любой момент установить местонахождение вашего комма – а выбросить прибор, как это делалось с наручными коммами или, в старые времена, с мобильными телефонами, уже невозможно. Совершивший преступление, неблаговидный поступок – или несправедливо обвиненный, как мы это видели в предыдущих главах – никуда не скроется, не уйдет, его везде настигнут суровые и справедливые трудовые коллективы. Тебе некуда бежать – тебя найдут везде! Дружба и товарищество неотвратимы!