Глава 5

Я сидела, обложившись принесенными Лагранжем книгами, и нервно грызла карандаш. Плотно исписанный блокнот на коленях пестрел заметками, знаками вопроса, стрелочками с пояснениями и ответами. Паутина юридических хитросплетений…

Чтобы выстроить ее понадобилось время, но мне кажется, у меня получилось. Правда ожидаемой радости это не принесло. По всему выходило, что доказать, что отчим меня обокрал, я не смогу.

Единственный выход – это если мать даст показания, что она подписывала бумаги под давлением, шантажом или каким-то другим влиянием, а не добровольно. Но надежду на то, что она однажды очнется и встанет на мою сторону, я отринула уже давно.

…Она вышла замуж спустя полгода после смерти отца. Тихая скромная церемония без громкого праздника, не очень соответствующая характеру матушки, но отдающая дань ее еще свежему вдовству. Все знакомые отнеслись с пониманием – Эления Хэмптон была хрупким и нежным цветком – цветущим и благоухающим на радость всем окружающим – и без должного ухода существовать она не может. А Людвиг Стивенс к тому же давний друг семьи и, несомненно, достойный мужчина, который сможет позаботиться о двух беззащитных женщинах.

Иногда мне думалось, что было бы проще, если бы Стивенс был жадным до отцовского наследства дельцом, а мать изменницей и предательницей. Тогда они были бы негодяями по умолчанию, а моя правота – несомненна. Но нет, отчим не особенно нуждался в наших деньгах, и все вокруг знали, что он влюблен в Элению чуть ли не с юности. А для матери он не существовал практически, пока рядом был отец. Она действительно любила своего мужа. И действительно могла зачахнуть после его смерти, если бы не Стивенс.

Но от всего этого было только больнее – почему я не вписываюсь в эту счастливую картину?

Людвиг Стивенс не то, чтобы ненавидел моего отца. Он просто ему завидовал, наверное. И не хотел держать рядом ни одного напоминания о том, кто украл у него столько лет рядом с любимой женщиной.

А потому он методично, вещь за вещью избавлялся от того, что ему принадлежало. Вернее, теперь принадлежало мне.

Сначала он продал наш дом в городе – ну зачем нам два дома в самом деле? Это глупо.

Потом загородный дом – мы все равно там не бываем, вы сами сказали, что для вас это больно, слишком много воспоминаний. А если захочется на природу, неужели я не найду куда вас вывести?

Потом отцовскую яхту – на ней никто не ходит, Эления не жалует море, а Элалия слишком мала. Содержать яхту в ожидании ее полного совершеннолетия – это выбрасывать деньги на ветер. Захочет, вырастет – купит себе новую. Я именно об этом и забочусь! Чтобы она могла позволить себе все, что пожелает!

Следом автомобиль – ну тут вообще обсуждать нечего, я вообще был удивлен, что эта рухлядь до сих пор стоит в нашем гараже!

Но и этого ему было мало. Мелочи, памятные вещи… зачем тебе травить этим душу, моя дорогая? Я же знаю, как ты его любила, такое горе…

И в итоге осталась только я.

И, если смотреть правде в глаза, инструмент избавления от последнего раздражающего фактора, я сама вручила ему в руки.

Если бы я задавила в себе горе, обиду и жгучую несправедливость, вполне возможно, со временем мы бы и ужились. Вернее, отчим потерпел бы меня до полного совершеннолетия, а потом мы бы разъехались к взаимному удовольствию и пересекались бы только на обязательных семейных торжествах.

Но я не задавила. Более того, идея устроить псевдосрывы казалась мне тогда воистину гениальной. Они поймут! Они увидят, что мне плохо! Они увидят, услышат меня!..

“Это невозможно! Невозможно! Я изо всех сил забочусь о ней, а что получаю в ответ? Черную неблагодарность!”

И это даже не было абсолютной ложью. Он заботился. Он не обокрал меня в прямом смысле этого слова. Все деньги моего отца, которыми до моего совершеннолетия распоряжалась мать, все деньги, полученные от продажи того, что ему принадлежало, Стивенс инвестировал. И, насколько мне известно, более чем выгодно. Он не только сохранил, он приумножил мое и без того не самое скромное наследство.

Но…

Мне не это было нужно. Мне нужны были те самые глупые, бесполезные, убыточные вещи…

Это мать предпочитала избавляться от горя методом “с глаз долой из сердца вон”. Метод ничем не хуже прочих, но он не для меня. Мне нужен был мой отец, но раз это невозможно – мне нужна была память о нем.

Я запрокинула голову назад, смаргивая слезы. Потом зло захлопнула все книги, запихнула их под кровать. Прошлась по комнате. За окном едва светало, подъем только через час. Я часто просыпалась раньше по утрам.

Крохотная комната вдруг вызвала приступ удушья. Накинув кофту на пижаму и подхватив многострадальный блокнот, я вышла и побрела куда глаза глядят. У меня оставалось еще одно невыполненное домашнее задание, но с какой стороны к нему подступиться, я не знала.

Бестолковая. Опасная. Неуловимая. Красивая…

Животное. Живое существо.

Задали вы, мистер Кроуч, задачку! И каким вообще образом мне это поможет?

Усевшись на лавку на деревянных трибунах и поплотнее закуклившись в кокон из кофты, я пристроила блокнот на коленях и принялась бездумно вырисовывать линии-силуэты. Пантера – не то, какая к чертям пантера? Воробей? Ну да, очень опасно. Еж? Мило, но не красиво…

Я вздрогнула, когда внизу, во внутреннем дворе хлопнула дверь, и, вытянув шею, увидела, как на площадку вышел Лагранж…

Да что ж такое!

Парень потянулся, размялся и принялся нарезать круги по двору.

Кажется, насчет утренней пробежки он не шутил. А тебе чего не спится, золотой мальчик?

Хмыкнув сама про себя достойному ответу на “седая девочка”, я снова уткнулась в блокнот. Работы теперь правда никакой не выходило. Под ровный шорох кед по присыпанной песком площадке, не получалось сосредоточиться, а карандаш вместо фигурок животных норовил вывести бегущего человечка. Когда я поймала себя на том, что нарисовала очень узнаваемый прищур глаз, то в очередной раз закрыла блокнот.

Утро только началось, а уже не задалось!

И оставшееся до подъема время, я сидела и просто бездумно пялилась на нежно-розовое небо.

До моей свободы оставалось четыреста восемьдесят девять дней.

Маска на глазах, клеммы на висках, щиколотках и запястьях. Металлический, кисловатый привкус во рту, мерный механический пульс, ощущаемый по всему телу – меня лечат электрическим током. Уже три сеанса.

Эффекта пока что нет, но зато здесь от меня требуется только расслабиться и полежать спокойно. Это не больно, как прежняя схема с силовым массажем, и уж точно это лучше ледяных ванн.

Да что угодно лучше ледяных ванн!

Размеренный писк приборов успокаивает.

Этот сеанс мне назначили на позднее время, даже после ужина, объяснив это тем, что после надо будет обязательно тут же отправиться спать. Спать мне хотелось уже сейчас, и пытаясь не провалиться в этот сон я прислушивалась к тому, как лаборантки, приглушив голоса, чтобы не беспокоить пациентку, делятся новостями:

– Тестовый стенд полетел, так что всех, кто на замеры, отменяй.

– Угу, – шуршит грифелем по бумаге вторая лаборантка. – А что такое?

– Профессор вчера новенького на стенд загнал. Который красавчик.

В голосе первой – легкое поддразнивание, и вторая послушно тянет разочарованное "Оооо!", а потом обе хихикают, как будто они не взрослые женщины старше двадцати пяти, а мои дурочки-соседки.

И я прямо чую, что дело запахло Лагранжем, и против воли вся обращаюсь в слух.

– В общем, стоит он, весь такой красивый, в одеянии из трусов и датчиков, а профессор сидит, на показания приборов смотрит. Минуту, пять, десять… А потом возмущается: "Молодой человек, мы так не договаривались! Дайте силе течь свободно". А новенький ему: "Да если я в полную силу импульс дам, у вас тут все полетит в чертям".

– Так и сказал?! Прям профессору?!

– Не так. Он профессору грубее сказал! А профессор ему: "Молодой человек, у нас тут и не такие таланты в состоянии спонтанных всплесков бывали, и ничего, стоим! У нас здесь защита и система предохранителей! А новенький – да все эти ваши предохранители на малолетних истеричек рассчитаны, а я взрослый, сложившийся… истерик. А профессор ему: “Молодой человек!” А тот ему – спорим? Ну, и профессор тоже: "Спорим!"…

– Да ты что! И что, дальше-то что?!

– Дальше – я ж сказала: всех кто на замеры на следующую неделю переписывай, что непонятно? Профессор и ректор сейчас экстренно на новый тестовый стенд средства изыскивают…

Я поймала себя на том, что хихикаю как дурочка ничуть не хуже (или – не лучше?) лаборанток. И, не дав девушкам углубиться в обсуждение графиков, не утерпела:

– А на что спорили-то?

Лаборантки поцокали языками – подслушивать нехорошо! Но ответили:

– Профессор требовал две недели добровольного содействия в исследованиях, без выкрутасов. А новенький – свободы от этих самых исследований. Хотя он сначала требовал разрешение на свободный проход в комнаты женского крыла, но тут наш профессор кремень, уперся намертво! Науку не пожалел, зато честь юных дев отстоял!

Лучше б профессор честь юных дев сдал, ей богу! Это и так дело пропащее, а для науки от этого белобрысого хоть какая-то польза, может, была бы…

После процедуры и правда ужасно хотелось спать, с трудом переставляя ноги, я доползла до комнаты, но едва плюхнулась на кровать, как в дверь постучали.

Потом поскреблись, потом опять постучали, а потом глухо донесся жаркий спор.

– Да спит она!

– Да не спит, у нее сегодня ток! Я у миссис Керлиони подглядела!

– Тем более спит, я тебе, как человек прочувствовавший это на себе заявляю!

– Невидимка-а-а-а-а-а!

– Не ори, дура!

– Сама дура, и я не ору! Я пищу громким шепотом!

– Звучит так, будто банши придушили. Давай завтра?

– Если мы столько будем пить каждый день, то мы спалимся!

– И сопьемся…

– И передумаем. А будет ведь обидно, если передумаем! Лалиииииииииии…

Что ж Алисон была права, на банши – очень похоже. И придушить ее лично я бы не отказалась!

Интуиция Невидимки подсказывала, что именно сегодня лучше открыть, чем притворяться спящей, потому что Мирей все равно не поверит, что они до меня не достучались, а демонстративное игнорирование может и не простить легко.

Отчаянно зевая, я прошаркала к двери и распахнула ее. Четыре девицы, хихикая на все голоса, ввалились в комнату. Кэри и Лотти, молчавшие во время диалога, едва сдерживали хохот. И – тащили ведро, которое было торжественно и демонстративно грохнуто об пол. Хихиканье сменилось отчаянным зашикиванием друг друга.

Алкоголь в Горках, само собой, был запрещен. Как и многое другое. Но когда запреты останавливали предприимчивых и местами даже талантливых магов? Ей богу, если бы Мирей интересовало хоть что-то кроме парней, сплетен и развлечений, из нее вышел бы превосходный алхимик…

Подобные вечеринки она устраивала уже не раз, но впервые ей вдруг потребовалось мое участие.

Ведро, накрытое деревянной крышкой, интриговало…

– Невидимка, ты нам нужна! – объявила королева красоты с трагическим надрывом.

– Это я поняла…

– Очень!

– Сильно!

– Без тебя ничего не выйдет!

Четыре пары глаз уставились на меня выжидающе, явно требуя немедленного ответа, а то и решения проблемы. Еще бы кто-нибудь потрудился сообщить – какой.

– Чего не выйдет? – осторожно уточнила я.

– Ну как же? – Мирей всплеснула руками. – Вот!

Она изящным жестом фокусника сорвала с ведра крышку. И моему опасливому взгляду предстала густая черная жижа. Принюхавшись, я различила что-то похожее на сосновый запах – деготь что ли?..

– И что с этим нужно сделать?

– Намазать!

– Кого?

– Парней, кого еще!

– А я тут причем?

– Лали, – Мирей постучала пальцем по лбу, мне а не себе, что показательно. – Как по-твоему, мы в их комнаты попадем?

– Как?.. – я осеклась и потерянно протянула: – О-о-о…

Комнаты воспитанников в Горках были зачарованы особым образом. В них свободно мог зайти только собственно владелец комнаты, дежурный преподаватель или куратор. Всем остальным в обязательном порядке требовалось, чтобы хозяин открыл дверь и впустил.

– Только не говори, что ты не можешь! Ты можешь, я знаю! – Мирей топнула ногой. – Ну Лали, ну пожа-а-а-алуйста.

Я? Могу? Взломать преподавательские чары?!

Я могу, конечно, но это же не повод так думать!

И вообще…

– Лотти сказала, ты это уже делала! Лали-и-и-и-ииии, ну Лали-и-и-и, ну проси, что хочешь.

Я посмотрела на чернявую Лотти с укором, и та потупилась и спрятала руки за спину. Вот и стоило разок пожалеть дуреху, у которой парни отобрали игрушку, которую ей родители подарили, и бросили в одну из комнат – там точно не доберется. Пусть приходит ныть под дверь. Девица осьмнадцати лет от роду, сидела на полу и размазывала сопли и слезы из-за плюшевого медведя, как младенец.

Доставая этого медведя из заточения, я, правда, думала о совершенно другой девице…

А кое-кто обещал молчать!

– А вы всех мазать будете?

– Нет, только хорошеньких, – хмыкнула Алисон, и все четверо отчаянно захихикали, переглядываясь, очевидно, список “хорошеньких” долго и со вкусом обсуждался.

– Мы тебе покажем, какие двери, я все выяснила, – затараторила Мирей, чуя слабину. – Они все на одном этаже. Ты только открой, и все, можешь идти! И мы тебя не видели и не слышали! Хотя если хочешь поучаствовать, оставайся, быстрее управимся! У нас все продумано! Кэри их усыпит покрепче, у нее хорошо получается, никто ничего не заметит!

– Вам жить надоело? – все же уточнила я, понимая, что уже практически согласилась, но не желая признавать, что причиной согласия во многом послужила прекрасная фантазия – перемазанная дегтем самодовольная физиономия Даниэля Лагранжа.

– Не надоело, – Мирей помотала головой. – Просто скучно! Скучно жить, Невидимка! Все, девочки, на дело! Раз-два взяли!..

Лазейку в преподавательских чарах я обнаружила случайно – царапала на косяке руны и вдруг заметила, как мигает защитное заклинание (обычно ни на что не реагирующее, собственно поэтому для тренировки и был выбран косяк). Оказалось, что если подцепить его по краю “шипом”, а потом сверху припечатать “зубром”, продлить “путем” и завершить “человеком”, то заклинание расходилось клином, позволяя войти в комнату кому угодно. Возможно, это был своего рода запасной ключ, мало ли, какие случаются неприятности. А возможно – плохая защита от рунического воздействия, потому что от рунического воздействия вообще сложно сделать хорошую защиту – это раз, а два – все равно воспитанники Горок руны обычно воспринимают плохо, слишком нудно.

Так что прихватив с собой карандаш, я пошлепала следом за разбойницами. Страшно почему-то не было совершенно. Даже наоборот внутри булькало что-то отчаянное и злорадное. Все равно никто не сможет меня с этим связать. Даже если найдут руны, которые Мирей клятвенно обещает стереть. Потому что доказать, что их рисовала я, никто не сможет, по руне руку ее рисовавшую определить невозможно, а репутация у меня безупречна. Элалия Хэмптон никогда бы не приняла участие в такой забаве.

Никогда!

Замок спал. Слегка искрящиеся знаки ловко вспарывали защитное заклинание, а в тонкую щель под дверью тут же впитывался розоватый сонный дымок. Мирей просовывала нос в комнату и вздергивала палец вверх – спит!

Следующая дверь.

Лагранж оказался за предпоследней, через две двери от комнаты Криса.

А когда последняя руна украсила косяк, я еще раз наказала Мирей все стереть перед уходом и с чистой душой отправилась спать. За моей спиной девицы громким шепотом выясняли с кого начинать, а кого оставить на десерт.

Ночной замок был тих. У нас вообще редко что-то случалось ночами, несмотря на то, что дежурные преподаватели не нашагивали километры по коридорам, а сидели у себя в учительской и попивали чаек. Раскинутая ночью сеть вылавливала любые серьезные магические всплески и указывала, где именно они случились. А несерьезные… я не была уверена, откуда взялась эта традиция, но у меня было ощущение, что это что-то сродни пакту о ненападении – вы не устраиваете ночами крупных беспорядков, а мы в случае чего закрываем глаза на мелкие. Интересно, не будет ли демарш Мирей расценен, как грубое нарушение договора, или перемазанные дегтем (“он, между прочим, полезен для кожи!” – уверяла меня Алисон) школьные красавчики все же отойдут в разряд “чем бы дети не тешились…”.

Я не шла, почти плыла в состоянии приятной, сонной усталости, но застыла как вкопанная и растеряла весь сон, едва войдя в женское крыло.

Посреди коридора стояла девушка.

Ночная рубашка, длинные светлые волосы – ослепительные в лунном свете, падающем из окна. Тонкие черты лица.

Она была, пожалуй, красивой.

А еще – прозрачной и слегка светящейся.

Передо мной стоял призрак.

Вскрик застыл в пересохшем горле, любые имеющиеся в голове знания оттуда благополучно улетучились, ноги онемели, а живот скрутило липким ужасом.

Девушка улыбнулась. Она медленно подняла руки и сложила их лодочкой возле лица. На мгновение опустила ресницы, а затем раскрыла ладони.

Сорвавшаяся с них крупная бабочка была такой же голубоватой и прозрачной. Она взмыла вверх и бестолково заметалась под потолком, оставляя после себя искрящийся свет, опадающий на пол тающими огненными язычками.

На несколько секунд я замерла, как прикованная, наблюдая за этим полетом, а когда опустила голову, девушки не было. Когда я тут же вскинула глаза обратно – бабочки под потолком тоже не оказалось.

Коридор был пуст.

Я осторожно ковырнула носком туфли плиту перед собой. Та была уважающей себя плитой и пока что проваливаться не планировала. Протянула руку – воздух тоже вел себя прилично и густеть не собирался.

Да что, в конце концов, творится в этом заведении?!

Подавив желание громко и оскорбленно (надоели уже эти потусторонние выкрутасы!) хлопнуть дверью, я повалилась на кровать лицом вниз, не раздеваясь.

Призраки, бабочки…

К бесу все! Спать!