Цитаты из книг автора «Яна Вагнер»

Ей давно известно, что мир устроен несправедливо, в нем нет логики. Но смысл отдельной человеческой жизни (чувствует Лора) – в том, чтобы хотя бы на время обуздать хаос, и она ведь преуспела

ва взглянув Ване в лицо, костюм понимает, что это миролюбие временно. Ему суждено пробыть «братом» еще секунд десять, а дальше ситуация испортится необратимо, и все, что случится после, нанесет репутации заведения значительно больший ущерб. В конце концов, малодушно думает костюм, девчонка действительно расшиблась. Усадить ее за стол к клиентам, оказать первую помощь – прилично. Гуманно. Это значительно лучше, чем на глазах у всего зала получить в морду. Ваня стоит спокойно, свесив тяжелые руки; он ждет. И костюм принимает единственно верное решение: соглашается сгонять за

двухтысячных буйный купеческий задор давно уже не принят. Выведен за рамки приемлемого. Капитал всегда стремится эволюционировать, а значит, неизбежно вынужден отрекаться от своего прошлого. Разумеется, ни к кому из сидящих в зале людей понятие «старые деньги» не применимо; после двадцатого века все без исключения русские деньги – новые. Но основная часть этих денег старше Ваниных примерно на десять лет и болезненно держится даже за это несущественное различие. И потому непристойная гора черной икры, шелковая красавица и хрустальная водка на серебре, заказанные в хорошем ресторане бесстрашно и в лоб, у всех на глазах, – уже часть фольклора. Такое же грубое запретное удовольствие, как цыганский хор с дрессированным медведем. Или истекающий жиром чебурек в палатке возле метро.

приезжаете сюда, как к себе домой. Ведете себя, как будто мы по-прежнему ваша жалкая колония. Уверены, что мы понимаем ваш язык, но смеетесь над нашим, не понижая голос. Вы ходите по нашим улицам, живете в наших отелях, покупаете здесь дома и пачкаете, шумите и пьете. Все, к чему вы прикасаетесь, портится. Посмотрите, что вы сделали с виллой, – говорит Оскар. – Во что вы ее превратили за несколько дней. Вы бросили грязную посуду в беседке. Прокурили все комнаты, хотя в правилах написано, что курить нельзя. Испортили ковер в столовой и прожгли скатерть. Это маленький отель, его часто снимают целиком. Но только после русских мы заказываем не просто клининг – мы всегда заказываем ремонт. Потому что вы обязательно деретесь и ломаете мебель. Вас тошнит на пол. Только после вас мы меняем матрасы и перестилаем ковры. Это заложено в стоимость, и поэтому для русских она выше, а вы все равно приезжаете. Никто из персонала не хотел сюда с вами ехать, и пришлось мне. Мы не любим вас, это правда. Вас никто не любит. Вы не заслуживаете любви. Я был у вас, – говорит Оскар. – Я видел, как вы живете. Вам ничего не жаль, вы ничего не бережете. Вы варвары. Вы испортили свою страну и почти испортили нашу, но мы успели. Мы больше вам не принадлежим. Еще пятьдесят лет – и мы про вас забудем. Не останется никого, кто учил ваш язык в школе. Никого, кто застал вашу оккупацию. Мы очистимся, и вы превратитесь для нас в неприятных грубых туристов. В китайцев. Европа гораздо старше, чем вы. Она вас просто переживет. Она вас уже. Пережила.

Ничего плохого не может случиться с человеком, который оставил тьму позади. Обогнал ее. Вырвался. Все хтоническое древнее зло, над которым легко смеяться, как только в руках у нас появляется слабый детский светодиодный фонарик, обязано отступить. Испугаться света. Нормальности.

Ковер вокруг них отвратителен, как пол в пригородной электричке. П

В острой фазе страдания человек становится очень груб. Отталкивает близких, не чувствует объятий, не слышит слов. Сочувствие – это усилие, которое должно быть оплачено; не ответить на него – так же невежливо, как не пожать протянутую руку. Но сильная боль отключает механизм вежливости как лишний. Все ресурсы потрачены на переживание боли; на остальное временно просто нет сил.

Муж, – повторяет она. – А вам-то что? Вам какая разница? Вы занялись бы лучше своим. Мужем. Его же тошнит от вас. Он вообще на вас не смотрит, хоть бы вы на голову встали. – Так и есть, – соглашается Таня смирно, без гнева. – И знаете что? Я вставала на голову много раз. Много, много раз. Вам и не снилось, как я вставала. Только он не заметил. Вы уверены, что готовы выяснить, заметит ли ваш?

А ваше? Ваше какое? Дело? – рычит девчонка и дрожит и скалится, надо же, в самом деле скалит ровные белые зубы, снова становится похожа на собаку, которой показали палку. – Да что вы вообще обо мне знаете? – Ничего, – говорит Таня, пожимая плечами. – Вы мне неинтересны. Я просто вижу, и поверьте, для этого не нужно особенной наблюдательности: вы вот-вот сделаете какую-то глупость. Безобразную, огромную глупость. У вас это на лбу написано печатными буквами. Понятия не имею, что вы себе там нафантазировали, но, если вы не хотите, чтобы это заметил ваш муж…

Я же говорю, мужик, – повторяет Таня с пола и делает огромный глоток из длинношеей шотландской бутылки. – Вот нету в тебе говна, Ванечка. Во всех есть, а в тебе нету. Нам-то все кажется, мы лучше, сложнее. Тоньше устроены. Ты же кто? Выскочка, люмпен. Мы же смеемся над тобой, Ванька. Катаемся за твой счет, пьем с тобой, любим тебя, только все равно смеемся, понимаешь? Над часами твоими. Над алмазными запонками. Над тем, как ты с официантами разговариваешь. Над этой девкой твоей несчастной в блядских одежках.